Дайри уведомили меня, что я не делал записей в дневнике год, и я аж охренел. Совершенно так не ощущается, возможно, потому что захожу-то я сюда каждый день, строчу фичочки на фб и оставляю комментарии в сообществах. Просто как-то нет чувства, что могу о чем-то н а п и с а т ь, что ли. Не то что бы ничего не происходит, как раз наоборот, просто место это то ли тесноватое, то ли заржавелое от долгого неиспользования, то ли слишком публичное. Но терять жалко, родное же. Я тут недавно поднимал записи за десятый год, чтобы найти пост о том, как я читал гудоменсы. Первый раз. Это был оригинал или пиратский перевод? Я уже не помню. Кажется, что оригинал... В общем, что бы я делал без записей того маленького нелепого себя.

@темы: обо мне, любимой

---

Фэндом: Гоголь
Авторы: Тёнка
Название: не кнутом, а стыдом
Пейринг/Персонажи: Яков Петрович/Александр Христофорович
Жанр: пре-слэш, PWP, Пропущенная сцена
Рейтинг: R
Саммари: — Высеку. Я ведь сказал уже, Александр Христофорович. Со ссылкой возиться мне недосуг, в околотке вас стеречь тем более некому. Высеку.
Размер: ~2800 слов
Примечание: без спойлеров к СМ, но "в атмосфере".

— Вы собака, — шипит Яков Петрович. — Псина цепная. Знаете, что с псинами делают, когда они руку хозяйскую кусают?

— Вы мне не хозяин и я вам не псина, — в том же тоне чеканит Александр Христофорович, и лица у них с Яковом Петровичем сейчас прекрасно сочетаются, белые и острые.

Нависает Яков Петрович, Александр Христофорович — расправляет плечи, задирает неосознанно голову, выше стать пытаясь и значительнее, а на дне глаз плещется бессильная, спокойная злость человека, осознающего, что ошибку большую совершил, но готового повторить её, коли придется. И вот это Якова Петровича выбешивает сверх всякой меры, ибо упрямая эта злость грозит в будущем большими неприятностями, если не переломать ее незамедлительно, жестокими самыми способами.

— Вы нарушили прямой приказ, — произносит он тяжеловесно и медленно, чтобы Бинх проникся.

— Если вы полагаете, что я сидел бы спокойно в засаде, пока девушку...

— Вы. Нарушили. Прямой. Приказ, — Яков Петрович к лицу его склоняется, шипит зверски, глазами мерцает черными. — Вы ослушались непосредственного начальства. Трибунал. Каторга. Вы осознаете это?

Он не отправит Александра Христофоровича на каторгу. Много хлопот, мало выгоды, и ему не тридцать, чтобы тешить такими проявлениями власти самолюбие. Александр Христофорович этого не знает, но чутьем звериным, собачьим — уловит, Яков Петрович осознает. С подчиненными и зверьем нужно действовать решительно, не способен ударить — не замахивайся, а то всякий страх потеряют.

Яков Петрович способен, вопрос — чем.

— Да хоть арестантские роты, но зато с чистой совестью, — выплевывает Бинх, и едкость в этих словах такая, что даже Якова Петровича цепляет.

— Сгною, — шипит. — В вашем же околотке запру, а там — под суд и в казематы.

— Да пожалте, — Александр Христофорович вытягивается в струнку и кивает рвано, короткой пародией на поклон. Фиглярство смертника.

Ломать, непременно ломать.

— В участок, — шипит Яков, в локоть впившись.

Александр Христофорович — вскидывается.

— Р-руки, — рычит опасно, так, что Яков Петрович замирает на мгновение, не доверяя собственным ушам. Он? Рычать? После того, что сделал сегодня?

— Вы это мне? — переспрашивает с удивлением. Не повредился ли полицмейстер в уме?

— Сажать будете — извольте, а руки распускать не позволю, — шипит Александр Христофорович, из хватки выворачиваясь. — Сам пойду, не смейте.

Честь офицерская, думает Яков Петрович, и вдруг так просто и сладко делается внутри. Любит Яков Петрович, когда люди ему места свои слабые сами преподносят на блюдечке, очень уж это мило с их стороны всегда, чтобы, значит, господин следователь не утруждали себя долгими знакомствами.

— Высеку, — говорит ровно, руки в перчатках на набалдашнике трости складывая.

— Да. Разумеется, — скалится Александр Христофорович и сам к участку направляется.

И пусть, и славно, Яков Петрович не торопится догонять и переубеждать не планирует. Идет неспешно, и даже злость его отпускает, переплавляясь в нежность почти — а как не чувствовать нежности, когда зверь неразумный сам себя в силки загоняет?

Не пусто в участке — терпеливо дожидается Тесак начальственных господ, сам тоже та еще псина, только дворовая помесь безымянная против бинховой сторожевой породы. Тут же кидается — принять у Бинха треуголку и пальто, поставить самовар, предоставить отчеты за последние дни.

Яков Петрович ловит его аккуратно, в лицо заглядывает, скалясь ласково — пугая, но на выверенную толику.

— Голубчик, — говорит со всей своей нежностью. — А принесите-ка мне прутьев.

— П-прутьев? — переспрашивает парень.

— Да-с. Молодых да гибких. Березу или иву. У вас ведь сыщется?

— Вам навроде розог, что ли? — а лицо все еще непонимающее, зато видит Яков Петрович — замер Бинх настороженно у своего стола, спина закаменела, расправлены плечи. Затаился. Слушает.

— Именно. Розги, голубчик, они-то мне и нужны.

— Вам что, наказывать кого? — Тесак очевидно обескуражен, и его можно понять. Казаков, поди, если и пороли — то кнутом за оговоренные преступления, а розги — оно же дитятям да бабам, не место им в полицейском участке.

— Тесак, что ты его слушаешь? Иди уже домой, — ах, не выдержал, вмешался Александр Христофорович! Живо Яков Петрович оскал свой стирает, Александра Христофоровича — взглядом хлещет злым, черным, развернувшись лихо на каблуках, только полы пальто и взметнулись.

— Команды вольно не было, — и уж так он это говорит, что Александр Христофорович по стойке смирно обмирает сам собой.

— Жду с розгами, голубчик, — Яков Петрович отпускает юношу, что взглядом перепуганным меж ними заметался, быстрым взмахом руки. А как дверь закрывается — принимается разоблачаться. Пальто, потом сюртук, рукава рубашки — закатать.

— А вы что замерли? — выразительно поднимает брови. — Снимайте оставшееся.

— Что за... — у Александра Христофоровича явно не находятся на такое непотребство слова, но Яков Петрович великодушно подхватывает и разъясняет:

— Высеку. Я ведь сказал уже, Александр Христофорович. Со ссылкой возиться мне недосуг, в околотке вас стеречь тем более некому. Высеку.

— Вы не можете.

— Отнюдь.

Александр Христофорович неверяще рот раскрывает и закрывает.

— Вы не можете! Я вам не крепостной какой, я офицер, я полицмейстер, черт возьми, наказывать вздумали — извольте, но без шутовства! Что за бр-ред!

— Я вас, душа моя, — Яков Петрович скалится снова широко и ласково, — наказывать имею полное право так, как мне вздумается, учитывая мое положение и ваше. Раздевайтесь, быстрее начнем — быстрее окончим.

— Не позволю, — Александр Христофорович челюсти стискивает так, что мышцы на лице округлом видимо напрягаются и каменеют, заостряя его, будто из гранита высеченного.

— Вы простите, конечно, Александр Христофорович, — говорит Яков Петрович мягко, к лицу тому склоняясь, заставляя — запрокинуть голову, упрямо взгляд встречая, — но вы мне не указ. А вот я вам — да, и очень даже.

Тесак приходит тихой мышью, оставляет пучок прутьев и выскальзывает снова, пятясь и старательно пряча взгляд. Яков Петрович только хмыкает, когда в руки берет: розги как на подбор, гибкие, молодые, и белеют пятнышками древесины под корой там, где были содраны почки. Очевидно, содраны только что — то-то столько провозился юнец, все ногти поди изломал, пока неровности сгладил. Уж что бы он там себе не подумал, но озаботился верно. Ни он, ни Яков Петрович не желают, чтобы Александр Христофорович были изукрашены синяками сверх необходимого, а розга, гладкая, «бархатная» — она же не бьет почти, она, считай, гладит, что лапа кошачья ласковая.

— Вас в армии не учили раздеваться в пол минуты?

Александр Христофрович так и торчит посреди участка в полном облачении. Смотрит, как Яков Петрович пробует прутья, гнет в руках, помахивает — словно все еще думает, что это недоразумение или сон дурной.

— Вы не посмеете, — говорит глухо, — это оскорбление чести.

— Вызовите меня на дуэль, — предлагает Яков. — После.

Александр Христофорович от издевки дергается, будто Яков уже его ударил, а после — каменеет с той же обреченной решимостью. Принимается расстегивать пуговицы жилета, взгляда полыхающего не отрывая от Якова Петровича.

— Исподнее тоже, — напоминает Яков с зубастой веселостью.

— Унизить думаете, — Александр Христофорович только плечами дергает презрительно. Да уж пожалуй не стал бы Яков Петрович розгами стращать, коли боль серьезную причинить желал, есть способы быстрее и эффективнее, но Александр Христофорович и не догадывается, насколько прав. — Плевать. Подтверждаете исключительно, что вы тиран и самодур.

Яков Петрович скалится еще шире.

Раздевается Александр Христофорович споро, складывает стопкой одежду. Наготы не смущается, да и вообще — с того момента, как неизбежность наказания принял, выглядит спокойно-холодно и только во взгляде вспыхивает яростью, словно молния в грозовом небе.

— На лавку? — спрашивает сухо, по-деловому.

— Да куда вам, душа моя. Давайте вон к стене, — кивает Яков Петрович на ту, что без окна.

Смотреть, как Александр Христофорович участок пересекает обнаженным, в некотором роде даже волнующе ввиду пикантной необычности ситуации. Яков Петрович начинает откровенно наслаждаться собой и ситуацией, все ровно так, как он любит — и для дела польза, и, простите, вкусно и питательно.

У стены Александр Христофорович встает, ноги на ширине плеч, ладонями раскрытыми упирается в стену, склоняет голову — не покорно, а для удобства. Яков Петрович, в некотором роде имея уважение к себе и к этому человеку, даже не облизывает взглядом округлые ягодицы — не сверх того, что было бы допустимо в такой ситуации, — хотя посмотреть есть на что. Александр Христофорович сложением удался, мягок в одних местах, выпукло-тверд в других, спина у него замечательным треугольником от плечей к талии сужается, и сейчас хорошо видно все округлости мышечные — и приятно-нежного вида ямочки. Ни шрамы, ни шерстистое покрытие картину не портят, напротив, а-ля натурель, сказали бы в высшем свете.

Но увы, они здесь не для того, чтобы любоваться.

— Я думаю, пятидесяти хватит, — говорит задумчиво Яков Петрович, розги в руке взвешивая. Александр Христофорович с небрежным фырканьем плечами поводит, мол, этим решил напугать? Разумеется, вряд ли это первая порка в жизни Бинха. Тем более вряд ли самая жесткая. Даже если всю службу прошел без какого-либо сурового наказания — уж в детстве пороли всех, за проступки и без них, и если Александр Христофорович в свои годы дает поводы выть высеченным, то каким он был лет тридцать назад и подумать боязно. Неугомонный, чтоб его. Пятьдесят — что это для взрослого человека?

Но Яков Петрович не хочет... переборщить. Ему нужна строгая мера, и прикидывать ее приходится, увы, по наитию.

Яков примеривается почти лениво, замахивается не слишком резко, вытягивает хлестко по ягодицам. Александр Христофорович вздрагивает, но не сильно, скорее от удивления и неожиданности, чем от боли. Он офицер, служилый человек, попробовал и повидал многое. Что ему такой укус?

Яков Петрович бьет снова. Бьет не одной розгой, он щедро взял от пучка половину, прутья хлещут, исправно накрывая зад целиком — но куда менее больно, чем взрезала бы одинокая розга. Александр Христофорович наверняка это понимает — и задается вопросами. Неужто столичный следователь представления не имеет, как пороть человека? Не обучен, бес, хоть чему-то в совершенстве?

О, Александр Христофорович, вы весьма заблуждаетесь.

Вымеривает Яков Петрович паузы меж ударами так, чтобы новый приходился ровно в тот момент, когда волна от предыдущего по телу проходится, мелкую дрожь пуская. Становится дыхание Александра Христофоровича отрывистым — пустяк, не порка, а баловство, однако укус за укусом наслаиваются друг на друга, выдохнуть не давая ровно. Любуется Яков Петрович кожей краснеющий и нарастающим неудобством офицера, сам себе считает: четырнадцать, пятнадцать... и р-раз — выхлестывает протяжно по всей длине спины.

Это вызывает у Александра Христофоровича вскрик — а после неожиданный смех, как бывает, когда опасность была совсем близко и схлынула вдруг, оставив облегчение. Удар все еще не больный — лишь неожиданный. Поводит Александр Христофорович плечами, в руки себя берет, Яков Петрович видит — закрыл глаза, улыбку это у него вызывает кошачью. Дурак Александр Христофорович, на блюдечке ведь подносит сам себя, всеми силами Якову Петровичу задачу облегчает. Расслабился, кто бы мог подумать — чутьем своим звериным вынюхал, что рука хозяйская до мяса изрезать не собирается. И сосредоточился, значит, на ощущениях...

А Яков Петрович и рад подхватить. Бьет теперь реже, тягуче, с оттягом, между звонкими шлепками делая паузы в минуту добрую — и Александр Христофорович даже дрожать перестает, настолько привычным делается ему этот ритм. Оставляет Яков Петрович последнюю красную полосу: двадцать девять, тридцать — и останавливается.

Замирает ладонью в волосе от разгоряченной поркой спины.

— Грешно, — говорит задумчиво, — будет, если мы вам спину-то попортим. Нет, увольте.

— Что, бросать вздумали? — смеется Бинх воинственно, хрипло, дрожаще. Яков усмехается сыто, отмечая это короткое проявление слабости.

— Что вы, не имею привычки останавливаться на полпути. Просто дадим вашей спине немного отдохнуть.

Он проводит ладонью — от лопаток до поясницы, не касаясь кожи, но достаточно близко, чтобы Александра Христофоровича пробирали мурашки, заметные невооруженному, но крайне любопытному взгляду.

— Расставьте пошире ноги.

Молчание повисает на минуту, если не больше. Яков ждет.

— Простите, что, — говорит Бинх, и на вопрос это не похоже. Скорее на ругательство.

— Ноги. Расставьте. Широко, — медленно и четко, будто в способности Александра Христофоровича речь воспринимать сомневается, повторяет Яков.

— Вы одурели, — говорит Бинх, и это тоже не вопрос.

— Вы не слышали приказ? — на этот раз голос Якова сталью прорезается. Александр Христофорович обмирает, после вздрагивает и покорно переступает босыми ступнями. Немного, едва ли на пол ладони.

— Еще, — говорит Яков, и он даже рад, что Бинх так медлит, есть нечто сладкое в том, как он сам свою пытку растягивает.

— Еще.

Бинх добивается нужной позиции с третьего раза. Яков тянет еще пару мгновений, рассматривая будто бы задумчиво. Встряхивает уставшей рукой, разминает запястье. И бьет — хлестко, обжигая ударом нежную кожу на внутренней стороне бедер.

Александр Христофорович уже не смеётся. Вспыхивает красным полоса на коже белой: везде золотист полицмейстер, не ленится лишний раз без рубахи на дворе оказаться, да тут место интимное, как говорится, «куда солнце не светит». Яков Петрович сомневается, что господина полицмейстера в этих самых интимных местах в последнее время касались руки кроме его собственной. Тем более вряд ли кто-то проходился там плетью, ремнем или розгой.

Приятно быть первопроходцем.

Яков Петрович оставляет второй алый след. Бить внутри бёдер пучком не рискует, одним прутом обходится, и даже стойкого Александра Христофоровича это заставляет содрогаться. Яков Петрович прихватывает его за загривок, удерживает крепко. Хочется пальцами в волосы и оттянуть к себе, вместо этого толкает к стене ближе, и Александр Христофорович понимает без слов, роняет лоб на скрещенные руки.

Пылает.

В пояснице у него совершенно замечательный, неприличный совершенно прогиб. Хлестать становится удобнее, но больше того Якова Петровича радует неприкрытая уязвимость позы и безропотность, с которой Александр Христофорович её принял.

Три, четыре, пять. Последний удар оставляет кровящую царапину. Александр Христофорович отворчивает лицо, прячет его в сгибе локтя, но дрожь, по телу прокатывающуюся, скрыть не может. Не от Якова Петровича.

Медленно он обходит Александра Христофоровича, с другой встаёт стороны, перекладывает прут в левую руку, уставшую правую оставляет на пояснице, словно одной её тяжести хватить должно, чтобы Александр Христофорович не вздумал дернуться.

Хватает.

И снова раз, два, три, симметрично исчерчивая алым второе бедро. Ой намается Александр Христофорович, даже просто сводя вместе ноги, а как измучает его колкая брючная ткань! Четыре, пять. Эти две вспухшие полосы тоже оканчиваются короткими царапками, не осторожничал Яков Петрович. Поясница под его ладонью пышет жаром, колени Александра Христофоровича дрожат, руки дрожат, блестит от пота золотистая спина, Яков Петрович прутом проводит по бугристым следам порки, острым концом оглаживает чувствительную кожу. Собирает дрожь. Заставляет Александра Христофоровича дышать всё тяжелее, с шумным хрипом на выдохе.

И хлещет снова. С оттяжкой во всю длину прута, перечерчивая спину и плечи. Раз, два, три, быстро, наслаивая вспышки острой боли друг на друга. Четыре, пять, шесть! Следы пересекаются решёткой, синяками расползутся эти пересечения уже к ночи, сейчас алым пульсируют, жарят так, что самому Якову делается душно и хочется расстегнуть ворот. Восемь, девять, десять! Ему интересно, заметит ли Александр Христофорович.

Ничуть.

Вжимается лицом в сгиб локтя, вторую руку в кулак сжал, в стену впечатав. Молчит. Вздрагивает крупно в тот момент, когда новый удар должен был со свистом рассечь воздух, и потом ещё раз. Ожидает. Предвосхищает.

Предвкушает.

— Мы закончили, Александр Христофорович.

Александр Христофорович не шевелится, не дышит даже будто. Яков Петрович к столу отходит, оставляет на нем розги, аккуратным напоминанием разложив поверх бумаг Александра Христофоровича. Приглаживает выбившуюся из причёски прядь.
Присаживается на край стола. Складывает на трости руки. Ждёт. Смотрит. Не торопит Александра Христофоровича. Не подначивает его остротами, не задаёт вопросов. Ему глубочайше желается, чтобы до того, чтобы от стены отвернуться, господин полицмейстер дошёл сам. Предварительно вымучив себя пуще, чем Яков смог бы в самых своих фантазиях.

Бинх делает это рывком, приняв решение мгновенно, как, видимо, делает всё в своей жизни. Отталкивается от стены, как пловец от дна, оборачивается. В глаза не смотрит, прячет грозовое небо от Якова Петровича, уткнувшись взглядом в пол. Прикрыться не пытается, но Яков отмечает стиснутый кулак. Буквально собрал все мужество Александр Христофорович, чтобы только с мучителем своим встретиться, забавляет это Якова Петровича.

Он ничего не говорит, позволяя тишине звенящей сказать все вместо него. Сейчас в движениях Александра Христофоровича нет той спокойной небрежности человека, привычного к наготе своей и чужой, дерган Александр Христофорович, сутулится, словно пёс побитый. Оно и верно; ведь разница между наготой обыкновенной и наготой срамной для многих чрезвычайно остра.

А что положение Александра Христофоровича именно что срамное, сомнений нет. Вспухают алым полосы на бёдрах, а выше, тоже поблескивая алым на головке, покачивается налитый жизнью член, такой, простите, толстый и вульгарно сочащийся редкими мутными каплями. Ещё немного, и Яков мог бы заставить его выплеснуться на стену.

И чувствуя это, вспыхивает Александр Христофорович ещё сильнее, путается неловко в исподнем, в рукавах рубашки. Зрелище жалкое. Это Александр Христофорович понимает тоже, Яков уверен.

Не дожидается Яков Петрович, пока Александр Христофорович полностью облачится. Перекидывает себе через руку свои одежды, подхватывает трость. Подходит близко, непристойно близко, учитывая состояние Александра Христофоровича: исподнее оттянуто не думающим опадать стояком, и если Яков Петрович шагнет самую малость ближе, Александр Христофорович будет иметь чудную возможность достигнуть пика, прижавшись пахом к его бедру.

Разумеется, Яков Петрович ему этой возможности не даст, но в его интересах сделать так, чтобы только о ней Александр Христофорович и мог думать. Не столь важно, чтобы Александр Христофорович услышал его слова; важнее, чтобы изводил себя стыдом за желания, приличные подростку, да что там, возбужденному кобелю, но не чести и гордости российской армии.

Александр Христофорович дышит тяжело, сжимает до скрипа зубы, пахнет остро потом и немного пряностью разгоряченного, заласканного тела. Стискивает теперь оба кулака. Броситься хочет или себя так удерживает?

— Вы, — говорит ему Яков Петрович мягко, — Александр Христофорович, душа моя, вот это всё запомните хорошенько, договорились?

Он выдерживает паузу, пока Александр Христофорович не кивает рваным жестом.

— Хорошо, за-ме-ча-тель-но, — радуется Яков новоявленной покладистости.

Видеть Александра Христофоровича пристыженным, будто псина с хвостом поджатым — приятно душе, глазу и самолюбию Якова Петровича. Офицерская честь, цена ей — пятьдесят ударов розгой и едва не сорвавшееся с уст «ещё», Яков почти сожалеет, что не может немедленно себя наградить, поскольку сведет тем на нет эффект сей дисциплинарной меры. Ему не нужен Александр Христофорович, млеющий от внимания, оказанного его персоне, в частности замечательным исполосованным ягодицам. Ему нужен Александр Христофорович, не способный смотреть своему отражению в глаза.

Набалдашником трости с клювом птичьим подцепляет Яков Петрович подбородок Бинха, заставляя голову поднять, и в лицо его раскрасневшееся, растерянное — чеканит:

— И в следующий раз, будьте так добры, Александр Христофорович — хорошо подумайте, прежде чем встать. На моем. Пути.

@темы: фанатское, мои кривые ручки

---

Вы таки думали я мёртв а я нет.
Щас как ебану Гоголем!

Фэндом: Гоголь
Авторы: Тёнка
Название: привёл себя в упадок
Пейринг/Персонажи: Яков Петрович/Александр Христофорович
Жанр: пре-слэш, Hurt/comfort, AU, Любовь/Ненависть
Рейтинг: PG-13
Саммари: — Я пришел поговорить, — говорит Бинх.
— Не о чем говорить. Дело закрыто. Всадник убит. Нужного уровня доступа у вас нет.
Размер: ~2000 слов
Примечание: пост-СМ, Саша уполз.

Три дня Александр Христофорович лежит бессознательным, на четвертый приходит в себя. Первый вопрос с армейских времен не изменился:

— Победили? Наши?

Ответ получает после обильных слез и мокрых целований щек от Бомгарта — и не уверен, рассматривать это как «да» или «нет».

— Яков Петрович с пленницей ждут отправки в Петербург.

Потом Александру Христофоровичу рассказывают, кто погиб и кто выжил, как развезло от недавней бури дороги — ни Николай Васильевич выехать не могут, ни следователь столичный, так и кукуют тут по разным концам села.

Рассказывает Леопольд Леопольдович, снова дрожа губами, что шансов руку поправить тут, в Диканьке — мало, нужны столичные госпитали и хорошие операционные, а не дубовый стол в хате ссыльного доктора.

Рассказывает, что неспокойно эти дни, что казаки про свой бунт не забыли, что Николая Васильевича не попытались снова вздернуть только потому, что Вакула в хате своей его разместил, а против кузнеца идти робеют, кузнец на селе человек незаменимый.

Много чего рассказывает Леопольд Леопольдович.

Александр Христофорович приходит к выводу: по одной проблеме за раз.

***

По селу идти и правда — что по деревне рядом с полем боя, по которой ночью ранее прошлись ураганом и наши, и ихние; Александра Христофоровича взглядами такими провожают, что сама собой рука на эфесе сабли сжимается.

Спасибо, что не правую, Всадник. Всадница. Господи, прости.

Постоялый двор будто вымерший, Александр Христофорович его таким не видел даже в дни церковных праздников. Странно это и жутко, хотя и ожидаемо — если хозяйка постоялого двора померла... второй раз за одну осень... распоряжаться тут некому. Видать, пограбили уже что могли.

Поскрипывая половицами, по коридору — не крадется, нет. Но вздрагивает, услышав приглушенный голос из-за двери:

— Десять пуль. И силы хватит, чтобы прострелить доски, не сомневайтесь.

— Яков Петрович? — переспрашивает Бинх. Лицо непроизвольно перекашивает сдержанным бешенством.

— А, — говорят за дверью мягко. — Надо же. Выжили. Славно, рад за вас. Не испытывайте судьбу, второй раз добрый доктор вас может с того света и не вытащить.

— Я пришел поговорить, — говорит Бинх.

— Не о чем говорить. Дело закрыто. Всадник убит. Нужного уровня доступа у вас нет.

— А у вас нет совести! — вспыхивает яростно Бинх.

— Нет, — соглашается голос за дверью. — Ни совести, ни чести. Зато есть ведьма и секрет бессмертия, а скоро — будет высочайшая награда в Петербурге. Которой вы себя своей совестью, честью, а того пуще — дуростью, сами лишили.

— Я дверь выбью, — говорит Бинх сухо, а мысль осторожная коварно вертится в голове: что, неужто не брехал черт про обер-полицмейстера? Нет, Александр Христофорович все равно выбрал бы стрелять, но черт возьми. Такой пост, да в столице!

Да нет, брехал. Иначе слишком обидно выходит.

— Пристрелю раньше, — отвечает Яков Петрович.

— Я тоже вооружен, — напоминает Бинх. — Сделаю предупредительный. Заставлю вас отступить. Потом выбью дверь.

За дверью слышится скрип половиц. Шаги. Шелест. Громче — будто встал Яков Петрович у самой двери; Александр Христофорович беззвучно скользит в сторону, подальше от места, с которого говорил — туда стрелять будут в первую очередь. Если будут.

Потом звякает задвижка.

— Вы блефовали, — говорит Яков Петрович, когда дверь открывается. — Вы выглядите так скверно, что выбить ничего не смогли бы.

— Вы тоже, — отвечает Бинх, в комнате осматриваеясь.

— Не льстите ни себе, ни мне. Выстрелил бы, сочти необходимым.

— Я о том, как вы выглядите.

— Ах.

Яков Петрович на мгновение кажется задетым, но правоту Бинха отрицать трудно. Да, он сам серый весь и синегубый, с перемотанной, на люльку подвешанной рукой, с толстым слоем повязок под одеждой, с головой разбитой и мешками под глазами.

Но Гуро похож на плохо сохранившийся труп.

Ведьма — Александр Христофорович произносит это с трудом даже мысленно, — связана. И скована, в цепи и кандалы. На шее у нее ошейник, во рту кляп, а вокруг нее — круг, начерченный...

— Кровь. Куриная, не бойтесь, младенцев не резал, — вмешивается Яков Петрович, и Александр Христофорович закрывает рот, который разинул было для отборной брани, и раскрывает его снова для другого вопроса.

— Зачем столько предосторожностей, если она уже в ошейнике?

— Магия не нужна, чтобы прирезать кого-то столовым ножом.

Тут Александр Христофорович поспорить не может, видел сам, на какие зверства способны красивые хрупкие девушки.

Видел, на что способна эта. Под жилетом вон ноет.

— А кляп?

Яков Петрович выглядит так, будто пытался улыбнуться, но сдался на полпути.

— Говорит много. Надоела. Вы, простите, пришли поговорить об условиях, в которых я содержу пленницу? Я человек приличный, она пьет дважды в день и прогуливается со мной до отхожего места.

Александр Христофорович снова вспоминает о притихшем было бешенстве, с удовольствием ныряет в него, представляя, как придушил бы гниду вот этими вот руками. Становится немного легче.

— Пришел за объяснениями.

— Не получите, до свидания, дверь за вашей спиной.

— Яков Петрович.

Уж не знает Александр Христофорович, что такое в его тоне заставляет Якова Петровича вздохнуть — раздраженно? устало? Садится бес столичный на постель, рука — все еще на рукояти оружия, знает Александр Христофорович такую мгновенную готовность к стрельбе, он с ней спит.

— Ну?

Александр Христофорович тянет из вороха вопросов — как вы могли, что вы за мразь, есть ли в вас хоть капля человеческого, как вы спите ночами, — самые практичные.

— Что будет теперь?

— С таким талантом формулировать вопросы я впечатлен, что вы вообще что-то раскрываете.

Александр Христофорович мысленному Якову Петровичу губы разбивает в кровавое мессиво и немного переводит дух.

— Мы с Марией отправимся в Петербург. Знающие люди, — он так это выделяет, что Александр Христофорович слышит отчетливо "не чета вам", — побеседуют с ней вежливо.

— А вы получите высочайшую награду, — припоминает Александр Христофорович. — Это какую же?

— Это вас точно не касается.

Справедливо, признает Александр Христофорович. Значит, следующий вопрос.

— Убийства...

— Прекратятся. Можете успокоить народ, теперь все мертвые дивчины снова будут на совести разбойников и мужей.

— Николай Васильевич...

— Однозначно дал понять, что более служить моим писарем не намерен. Скатертью дорога.

— А как же все ваши угрозы?

Яков Петрович дергает плечами.

— Теперь лишены смысла. Я удовольствия в том, чтобы жизни людям без повода ломать, не нахожу, что бы вы себе ни думали.

Александр Христофорович чувствует не стыд, но некоторое смущение, потому что именно об этом и думал, когда собирался к Якову Петровичу с вопросами. Мол, уничтожит же — просто чтобы себя потешить, больной, гнилой насквозь ублюдок...

— Вас тоже касается, — говорит Яков Петрович неожиданно.

Бинх не вспыхивает только чудом. Он собирался подойти к этому вопросу издалека и не выглядеть при этом так, будто трясется за свою шкуру, но Гуро и тут его обошел.

— Гнить в желтом доме не будете, будете гнить в Диканьке. Успокоились?

Яков Петрович смотрит-то даже не на него, а в стену. Отупелым таким, пустым взглядом.

Александр Христофорович не удостаивает это ответом, хотя внутри стыдно отпускает напряжение. Если бы он узнал, что, пережив события последних пары недель, отправится на каторгу — он бы все-таки исправил то, что ведьма доделать не успела.

Яков Петрович кивает за него.

— Чудно. Тогда выметайтесь.

— Подождите-ка! Я не закончил, — Александр Христофорович снова подбирается. Вопросов много. Реальна ли нечистая сила, что за тайное общество Бенкендорфа, есть ли в столичном сыске особый отдел, расследующий магические, господи, прости, преступления, на что собрались употребить секрет бессмертия...

— Нет, вы закон, — получается смешно, потому что именно на середине этого слова Якова Петровича настигает чудовищных размеров зевок, до хруста разевающий ему челюсть. — Закончили. Хватит.

— Что, пристрелите? — едко переспрашивает Бинх.

— Кляп вставлю, — отвечает Яков сухо.

Это даже похоже на шутку. Или нет, черт знает. Александр Христофорович в любом случае не намерен сдаваться так быстро, но вместо всего, что вертится на языке, спрашивает почему-то совсем неожиданное:

— Вы когда спали в последний раз?

Яков Петрович вздрагивает и поднимает к нему сероватое усталое лицо. Тоже удивлен. Александр Христофорович прекрасно понимает.

— Это вас тем более не касается.

— И все же?

Сопротивление Якова Петровича подкашивает еще зевок — который он деликатно, но безуспешно пытается прикрыть запястьем.

— Четыре дня назад.

— Вы рехнулись!

— Нет, но близок, — Яков Петрович неожиданно коротко смеется, смешок перетекает в острую, как бритва, улыбку. — Полно вам. А то не знаете, как оно бывает, когда служба.

— От вас служба требует при луне голым плясать каждую ночь, что ли?

— От меня — нет... — Гуро кажется слегка позабавленным.

Ведьма слегка шевелится, совсем чуточку, но звякают цепи, и Яков мгновенно из расслабленной, усталой фигуры собирается во что-то хищно-острое, напрягаются пальцы на рукояти пистолета.

— Боитесь, что сбежит, — говорит, не спрашивает Бинх.

— Не боюсь. Имею в виду такую возможность, — поправляет Яков Петрович с достоинством.

Александр Христофорович вместе с ним косится на ведьму. Хотел бы сказать, что это абсурдно, но предосторожности абсурдными не бывают, ему ли не знать — был бы осторожнее, семь дивчин и десяток казаков не были бы на его персонально совести. Кто знает, скольких может положить эта?

Хотя Якова Петровича, разумеется, волнует другое.

— Я не для того потратил на это дело столько сил, чтобы в последний момент все потерять и вернуться в Петербург без секрета бессмертия. И так, вашими стараниями, Александр Христофорович, едва не...

Хочется сплюнуть и отвернуться. Александр Христофорович делает это мысленно, а вслух продолжает наступление:

— И что, вы так и сидите четыре дня, с ведьмой один на один, и стережете?

— Ну, не только, — Яков снова пытается улыбнуться, но вместо этого зевает, будто один раз поддавшись, не может теперь остановиться. — Я еще слежу, чтобы казаки не попытались подпалить постоялый двор.

Еще один зевок.

— Или чтобы Николай Васильевич не пришел ко мне поквитаться за смерть любимой. Или чтобы не пришла сама любимая... с Елизаветой Андреевной нельзя быть уверенным ни в чем, голову-то ей отрубили, но проклятья — дело мутное, а свой ритуал она успела завершить...

Чем дальше, тем более неуютно чувствует себя Александр Христофорович, выслушивая этот спокойный монолог.

— В общем, вы не волнуйтесь, досуг у меня насыщенный, скучать не приходится. И я буду чрезвычайно признаетелен, если вы перестанете испытывать мое и без того шаткое терпение и пойдете прочь сами, не вынуждая...

— Я могу покараулить, — говорит Александр Христофорович, перебивая, и Яков Петрович снова поднимает к нему свои бездонные черные глаза, ныне в красной сеточке полопавшихся сосудов.

— Простите, что?

— Вы поспите, я покараулю, — поясняет Александр Христофорович.

Они молчат недолго.

— Не могу решить, какой вопрос меня мучает больше, — тянет задумчиво Яков Петрович. — Зачем вам это нужно или с чего вы взяли, что я могу согласиться.

Александр Христофорович плечами пожимает.

— Не соглашайтесь. Я только предложил.

Они молчат еще какое-то время.

— Ну хорошо, — говорит Яков Петрович как-то очень просто. — Я подремлю пару часов, коли вам не в тягость, — в голосе его механически-привычная светская вежливость, того и гляди, соберется поцеловать ручку и оставить свою визитку. Видимо, естественной благодарности в него природой и Господом не заложено.

Бинх сам задает себе те же два вопроса: зачем ему это и с какого черта Гуро согласился. Но кивает, подтверждая.

— К ведьме не подходить, даже если в конвульсиях забьется — они те еще актрисы. Соблазнит еще.

Смеется Гуро снова, как очень хорошей шутке. Александр Христофорович немного закипает внутренне, потому что причину шутки понимает даже слишком хорошо, но опускаться до ответа не желает. Яков Петрович тем временем продолжает, уже серьезно и отрывисто:

— Не отворачиваться, не отходить. На любой подозрительный звук стреляйте, в нее или в коридор — не важно, ответственность за ошибки беру на себя.

Бинх вспоминает ошибку весом в десяток гробов, которая лежит на нем.

— Если будут любые вопросы или подозрения — будите. Я просыпаюсь на обращение, а вот трогать лучше не стоит, я сплю с оружием.

Александр Христофорович понимает, что это значит и чем грозит, у Тесака есть шрам от ножа с того раза, когда он вздумал в спальню к начальству сунуться.

— А если...

Он начинает вопрос, но не заканчивает — потому что Яков Петрович уже дышит размеренно и спокойно, уронив лицо в подушку. Прямо в верхней одежде и все еще не спустив с пистолета руку, прямо на середине разговора. Бинх даже с ведьмой переглядывается, мол, видала?

Нести караул ему дело привычное еще с армейской службы, так что занимает Бинх пост у кровати, собственный пистолет на колени выкладывает — в нем не десять зарядов, но и одного может хватить, если стрелять умеючи.

Он искренне раздумывает, не потратить ли его на самого Якова.

***

Два часа проходят быстро.

Яков Петрович и не думает просыпаться.

@темы: фанатское, мои кривые ручки

---

Фэндом: Гоголь: начало
Авторы: Тёнка&Шурочка
Название: тени становятся длиннее
Пейринг/Персонажи: Яков Петрович/Александр Христофорович, Яков Петрович/ОМП
Жанр: пре-слэш, UST, драма, романтика
Рейтинг: PG-13
Саммари: У Александра Христофоровича взгляд стеклянный, губы синие, он совершенно очевидно добрый час как истек кровью, он не может быть жив.
Размер: ~2500 слов
Примечание: Ну что я могу сказать... а) как водится, у Яши с Сашей есть богатое общее прошлое; б) и будет не менее богатое будущее; в) сделайте хорошо себе и авторам, вообразите Смерть ака Зайберта в роли Смерти; г) у Яши есть брат, просто проигнорируйте этот факт, он не важен для этого текста.

Шурочка:
/обхватывает колени/ я просто хотел выебать Сашеньку красивыми людьми.
Тёнка:
Ну смотрите, пункты "выебать", "Сашенька" и "красивые люди" соблюдены.

Он скорее чувствует, чем слышит, когда к ним приближаются из леса. Бессильно поднимает взгляд. Тонкая фигурка в темном платье. Одна из девушек? Сумела как-то избежать смерти? Не складывается картина, да только нет сейчас сил понять, что не так в этом явлении.

Гордится Яков Петрович Гуро своей холодной логикой, талантом составить в цепочку связную события любого толка, найти между ними ниточки объединяющие. В любое время, в любом положении, любом состоянии.

Кроме этого, выходит. Соскальзывают у Якова мысли, скользят его влажные, черные почти ладони. Он все равно пытается давить, будто это еще может что-то изменить. Отказывается верить, что изменить невозможно.

— Сходи за помощью, — просит, требует, каркает хриплую команду. Фигура тонкая, изящная, по кругу их обходит, через плечо Якова заглядывает. Дрожь Якова разбирает, от холода ли, или от жути безысходной.

— Ты думаешь, ему еще можно помочь? — спрашивает она мелодично, мысли Якова эхом отражая. Нельзя, разумеется, нельзя.

— Просто… приведи кого-нибудь, голубушка. Все едино, кого.

Смеется.

— Ты так хочешь компании? Меня одной мало будет? Или не люба я тебе?

Приседает девушка — девушка ли? — голову по-совиному на бок склоняет. Улыбается.

— Не хочешь меня в уста сахарные поцеловать? Приветить, знакомую старую? Ах, расстраиваешь ты меня, Яша, Яшенька… а коли так?

Подается девушка ближе, холодом обдает страшным — ладоням Якова и то теплее сейчас. В глаза заглядывает провалами черными, перетекает-изменяется ее лицо, заостряясь там, где раньше было мягко, шире становясь, где было узко. Яков взгляда оторвать не может от такой метаморфозы. Удивиться не может тоже. Мертво в нем то, что удивляться должно. Вырезано клинками острыми, что замахнулись на него, а встретились – с плотью чужой.

— Все еще не нравлюсь? Вот так дела, — голос глубокий, мягкий, мужчина хорош собой, встреть Яков такого на балу — определенно задержал бы взгляд. — Но насильно мил не будешь. Да и я, Яша, признаться, не к тебе пришел.

Улыбается ему тварь страшная, ладони мокрые, скользкие, своими ледяными накрывает.

— Пусти его, Яшенька. Делиться нужно.

* * *

Смерть Бинха по щеке поглаживает. У Александра Христофоровича взгляд стеклянный, губы синие, он совершенно очевидно добрый час как истек кровью, он не может быть жив.

Но на касание поворачивает голову.

— Знаешь, сколько он думал о моем поцелуе, как готовился к нему, как был близок, в дуло своего же револьвера заглядывая? — смеется Смерть.

Подбородок пальцами приподнимает, на волосок от губ приоткрытых замирает и поглядывает на Якова — весело, насмешливо. Целовать? А? Что скажешь, Яша?

— Нет! — выкрик случайный, Якову совсем не свойственный; берет себя в руки Яков, котом ласковым урчит, прохладой небрежной речь свою устилает, будто все равно ему, о чем тут разговор ведется.

О ком.

— Нет, не надо. Зачем он тебе?

— Так добрый я, Яша, — зверь опасный, гад, аспид, тварь, на которую без ужаса первобытного не взглянуть, сейчас щекой к щеке Бинха прижимается — так, чтобы оба на Якова взглянули, глаза мертвые и еще мертвее. — Я не ты. Я никого не отвергал, никогда.

Дышит Яков часто, очень поверхностно. На коленях перетекает ближе к Смерти и Бинху. На Александра Христофоровича не смотрит, черными совершенно глазами в Смерть впивается. Взгляд, душу вымораживающий, бестрепетно встречает, на себя внимание перетягивая.

— Подожди... ну зачем. Он тебе не нужен ведь.

— А тебе — нужен? — Смерть ближе к Бинху жмется, рукой обнимает, как ребенок куклу.

Медлит Яков, просчитывает — какой ответ будет правильным? А правильных нет, любой Смерть обернет так, как ему захочется.

— Без твоих поцелуев ему и мои сладкими покажутся, — Смерть взглядом мерцает, огоньками могильными на дне провалов.

Пальцами по лицу проходится, по губам, давит на нижнюю, и Александр Христофорович бездумно рот приоткрывает, языком подушечки пальцами касается. Он ни разу еще не моргнул, так и таращится слепо перед собой. Якова передергивает.

— Но мои-то то ему понравятся больше? — старается он на Бинха не смотреть, вместо — следит за каждой гримасой на лице Смерти. Лицо его подвижно, но как-то неправильно, частями, будто двигает он мышцами, когда вспоминает, что это нужно. Ухмылка острая, звериная, с лица этого не стекает. Только шире становится.

— Может, и понравятся, — и подталкивает Александра Христофоровича так, что тот кулем Якову на руки валится. Тяжелый и холодный — не леденящий, но недостаточно теплый для живого.

Вздрагивает Яков, желание инстинктивное душит — оттолкнуть нечистое, холодное, мертвое. Мертвое.

Нет.

— А тебе он милее, когда жаром пышет, а? — смеется Смерть, весело ему. — Ну же, брось его, коли противно. Не в первый же раз.

Он не прав, понимает Яков отчетливо, в лицо ухмыляющееся вглядываясь, пока от собственной улыбки скулы сводит, настолько она искусственна и натужна. Он не прав. Яков Александра Христофоровича не бросал, Смерть ошибается.

— Тошно только первые пару лет, Яков Петрович, — Бинх не оборачивается, бумаги на столе перебирая. — Потом свыкаешься. А что делать? Человек — тварь такая… Вы, простите, по делу заглянули?

— Я не могу просто так справиться о вашем житии, Александр Христофорович?

— Душу не рви, а.

Поджимает губы Яков Петрович. Напрягаются плечи Александра Христофоровича, бархатной тканью камзола обтянутые — так и тянет тронуть, да умеет Яков понять, когда ему не рады, и навязывать свое внимание ниже достоинства своего почитает. Складывает руки жадные на набалдашнике трости, улыбкой лицо украшает — ярче прежнего.

— Хочу вечером в лес прогуляться. Не составите ли компанию?

Того, кто ошибается, можно обыграть.

Смерть придерживает Александра Христофоровича, обнимает почти ласково, к груди спиной прижимая. На Якова поглядывает весело. Противник сделал свой ход, противник собрал себе и козыри, и дамок, и Якова он, не стыдясь, загнал в угол; но выбора у Якова особо нет, если не считать за выбор — оставить Александра Христофоровича.

Выбора нет, надежда есть. Цепляется за нее Яков, как за безжизненное тело Александра Христофоровича цеплялся.

Склоняется Яков к его лицу. От пустых глаз Смерти взгляд отводит, в такие же пустые глаза Бинха заглядывает. Серебристый с прозеленью океан как коркой ледяной покрыт. Когда к губам прижимается — они совсем недвижимые. Что труп целовать, думает, и чувствует волну тошноты.

Но губы согреваются — видимо, под его теплом.

Вздрагивают ресницы.

Яков несмело языком по этим губам проводит, и Александр Христофорович едва заметно шевелится, а следом — стонет. Не от удовольствия, нет — у него так пропорот бок, что внутренности чудом не вываливаются наружу, сквозь прорехи в коже виднеются. Больно. Ужасно, чудовищно больно. Яков надеялся, что его смерть будет быстрой, но то, что происходит сейчас — явно не случится быстро и не очень похоже на смерть.

— А он к тебе и с того света кинется, а? — Смерти снова смешно, Александра Христофоровича он поглаживает ласково по груди, по животу, будто кота испуганного утешает.

Яков пальцы запускает в волосы светлые — от крови с одной стороны свалявшиеся, его мутит слегка, когда он задевает колтуны. За затылок Александра Христофоровича придерживает, к себе оборачивает, целует настойчиво, так жарко, как может сейчас.

Когда отстраняется — Александр Христофорович дышит прерывисто, с тонкими всхлипами. Яков слышит отчетливое бульканье — кровь в его легких, горле. Кажется, отдает железным привкусом на губах.

Это лучше холодного мрамора.

— Ч-что... где... — Александр Христофорович дергается слабо, испуганно. Крепкие руки обнимают его за талию, ледяные губы к уху прижимаются, мурлычат ласково:

— Все хорошо. Ты в надежных руках, Саша. Я не уйду.

Якова снова дергает изнутри, будто крюком в кишки впивается. Он целует почти зло, кусает Александра Христофоровича за губу, вырывая отчаянный измученный всхлип. Ему больно, ему и так больно, но Яков не позволит ему отвлекаться на с у щ е с т в о за его плечом.

— Яков так ревнив, — смеется Смерть, словно они с Бинхом старые приятели и сплетничают к своему удовольствию. — Стоило мне наложить на тебя руки, и ты ему сразу понадобился. Разве ты не достоин лучшего, Сашенька? Кого-то, кто ради твоего поцелуя пришел издалека?

— Александр Христофорович, — тоном стальным и непреклонным перебивает Яков. — Смотрите на меня.

И Александр Христофорович смотрит.

— Только молчи. Не смей ничего мне говорить.

Молчать — это не сложно, Яков и одними глазами может сказать многое, то-то Александр Христофорович так отчаянно, боязливо в них не смотрит, блуждая взглядом где придется. Да только этого Яков ему спускать не намерен — коли нужно будет, цепями якорными этот взгляд к себе прикует.

И Яков обхватывает ладонями бледное лицо, вглядывается, заставляет посмотреть в ответ. Не зря боялся Александр Христофорович, не зря глаза свои прозрачные отводил. Тьма плещется в глазах Якова, тьма такая, что дышать тяжело, что жить тяжело. Тьма, желание, нежность. Проклятый демон, не словами, так глазами ему лжет.

— Ты в наказание мне послан, за грехи мои... — шепчет Бинх. — Погибелью моей будешь, чувствую.

— Ты же сказал мне, что Всадника не должно было существовать, что все эти смерти не должны были случиться. Кто-то посчитал себя равным тебе, покусился на твою власть, — патокой льется голос, да надломлен он. Глаза черные совсем, отчаянные. — Их всех уже не вернуть, но он — он не должен был умереть. Не забирай его, ты сильнее тех, кто создал Всадника.

Смотрит Смерть с довольной улыбкой, кивает.

— Ах, Яков, как ты хорошо говоришь, даже когда я рядом, — мурлычет, ближе к Якову наклоняется. — Но с чего бы мне тебя слушать? Как думаешь, сколько мольб, стенаний и слез я повидал на своем веку?

— Я признаю твою власть, — сам ближе к губам смертоносным подается. — Не оспариваю твои решения. Но ты же знаешь, что этой смерти не должно было быть, это было не твое решение.

Пальцами ледяными по щеке Якова ведет, тот усилием воли подавляет дрожь.

— Люблю смотреть, как мое присутствие меняет людей. Мне, знаешь ли, скучно. Но порой вы, люди, меня можете развлечь. Мне нравится танцевать с тобой, Яков. И с твоим братом, — с удовлетворением смотрит на исказившееся лицо. — На нем мне нравится оставлять свои следы.

Закрывает глаза Яков, почти зажмуривается, открывает резко, в глаза Смерти смотрит.

— Мы с тобой похожи — ты и я. Любим играть с людьми. От скуки. Потанцуй со мной, не отвлекайся на него.

— Ты готов вместо него быть? — смотрят глаза Смерти в притворном удивлении. С укоризной тянет. — Яша, нет смысла мне лгать. Ты не готов за него умереть. А вот он за тебя — да.

— Не готов, — соглашается Яков быстро. Изнутри его дрожь бьёт, но он не смеет этого показать. Нет, он не надеется впечатлить Смерть своей выдержкой.

Но это игра. Словесная, с каламбурами, остротами и флиртом, с тонами и полутонами, двойными и тройными смыслами. Игра высшего света. Та самая, в которой Александр Христофорович всегда был смертельно плох. Та, в которой у Яков были лучшие учителя.

Смерть невозможно разжалобить, но Смерть уважает честный выигрыш как никто другой.

— Ты знаешь, я боюсь тебя, — Смерть улыбается, будто бы польщён. — Тянусь к тебе, бегу за тобой, зову тебя, но мне не хватает смелости на последний шаг.

У Смерти такие знакомые глаза, подумал он в первое мгновение.

— Это значит, что мы свидимся ещё не раз, — он понижает голос, он мурлычет почти, его взгляд из-под ресниц теплом блестит, манит обещанием чего-то приятного. — И я позабочусь о том, чтобы тебе со мной никогда не было скучно. Ну а когда придёт пора сорвать мой поцелуй, — Смерть смеётся шершаво, позабавленный тем, как беззастенчиво рисуется Яков, — я обещаю — это будет что-то незабываемое. Ты же знаешь, мне не умереть в девяносто, в постели, среди внуков и детей...

Смерть касается его губами — не губ, щеки. Проводит нежно до самого уха, обжигающий лед сменяется почти мгновенно сладким теплом. Так умирают зимой в сугробе.

— А ты не думаешь, что тратишь красноречие напрасно? — спрашивает Смерть, мурлыча так же ласково, и пальцы его, поглаживая Александра Христофоровича по волосам, сталкиваются с пальцами Яши. Они сплетаются, будто у любовников. — Однажды вот так может лежать твой брат, но свой шанс переиграть меня ты уже потратишь ради Александра Христофоровича. Подумай, Яков, — Смерть с нежностью прикусывает его ухо. — Александр Христофорович бы первый сказал тебе выбрать другого.

— Это значит, я близок к тому, чтобы тебя убедить? — спрашивает Яков хрипло.

* * *

Стонет Бинх тяжело, на вой похоже. Хриплым кашлем заходится, движением животным, неразумным, колени к груди подтянуть пытается, защищаясь от неведомой опасности, да жалеет быстро о своей оплошности, вскрикивает отчаянно, рывком переворачивается на спину.

Дышит. Смотрит в бездонное черное небо.

— Упустили? — спрашивает сипло. — Вашу ж матушку, Яков Петрович. Так близко… что же вы…

Яков не отвечает. Сидит на траве, ладони бездумно вытереть пытается. Красная кровь на красном пальто становится черной и выглядит как любая другая грязь.

Александр Христофорович ладонью медленно проводит — по груди, по животу, по боку. Шипит, задев края раны. Нехороший порез, от такого будет некрасивый большой шрам. На всю жизнь напоминанием останется. Удивительно, что кровь из него не льется, пуще прежнего Александра Христофоровича без сил оставляя.

— Готов был поклясться, что подохну, — говорит он задумчиво. — Вот как мерзавец меня на клинки насадил да над головой поднял, так я с жизнью-то и попрощался. А оно вон как… Яков Петрович, вы сесть не поможете?

Он пытается. Медленно, механически. Придерживает, когда Бинх заваливается, оседает на его плечо. Встать пока не пробуют оба, никого тут не удержат ноги.

— Верно в полку-то говорили… Смерть знает, когда кому полагается… раньше срока не заберет, а коли придет час — не обманешь и не вымолишь…

Язык у него заплетается, лицо бледное до синевы, холодным потом покрытое. Липнут ко лбу и щекам мокрые, окровавленные пряди. Очень неопрятно. Очень живо. Яков убирает с лиц все лишнее: со своего выражение мертвенного ужаса, с лица Александра Христофоровича — волосы и мелкий сор.

— Яков Петрович, — выдыхает Бинх коротко. Молчит, и Якову приходится заново вспоминать, как шевелить помертвевшими губами, звуки в слова складывая.

— Да, Александр Христофорович?

— Я же вам жизнь спас, — он смотрит косо серебристыми с мшистой прозеленью глазами, мутными от боли и кровопотери. — Неужели…

— Да-да?

— Неужели спасителю не полагается… — молчит Александр Христофорович, медлит. — Впрочем, что я. Забудьте. Сколько мы здесь часов? Всадника уже не догнать. До деревни далеко, попробуем к Данишевским?

@темы: фанатское, мои кривые ручки, Гоголь

---

А ВЫ ДУМАЛИ МЕНЯ ОТПУСТИЛО Х А Х А

Фэндом: Гоголь: начало
Название: вини вино
Пейринг/Персонажи: Яков Петрович/Александр Христофорович
Жанр: UST? флафф?
Рейтинг: PG
Саммари: Александр Христофорович пьет вино долго, будто воду; вздрагивает на сильной, раскрытой взгляду шее кадык, стекает к подбородку упущенная капля.
Размер: ~650 слов
Примечание: в подарок на день рождения свету очей моих, Шурочке

Пустеет вторая бутылка, когда Александр Христофорович стягивает жилет.

Другие части его костюма — включая галстук и ленту для волос — лежат небрежной кучей на полу у стула; закидывает Александр Христофорович ноги на стол, красуется в расстегнутой рубашке — золотистой порослью на груди. Яков Петрович проверяет быстро, не заметил ли господин офицер, куда устремился его взгляд, да отвлекается, теряется — потому что вскрыл Александр Христофорович третью бутылку да изволил приложится к ней прямо так, не желая тянуться за кружкой.

Александр Христофорович пьет вино долго, будто воду; вздрагивает на сильной, раскрытой взгляду шее кадык, стекает к подбородку упущенная капля. Якову Петровичу взгляда не оторвать от того, как губы розовые, влажные — с нежностью обнимают горлышко бутылки. Якову Петровичу хочется спросить его, какого черта.

— Оскорбляю, — сипло говорит Александр Христофорович, — ваши тонкие петербургские чувства своими манерами? Простите.

Яков Петрович качает головой — мол, что вы. Его кружка пуста наполовину; он помогал Александру Христофоровичу справиться с первой бутылкой, но на второй тот изрядно вырвался вперед, тягаться бесполезно.

Как ни странно, от зрелища очень хочется выпить. Яков прикладывается — морщится: нагрелось и выдохлось. Александр Христофорович со стуком ставит стул на все четыре ножки, перегибается через стол. Бутылку протягивает. Яков ждет — нальет, пожалуй, в кружку, но нет; Александр Христофорович оставляет бутылку ему, а себе берет другую.

Яков смотрит с интересом на горлышко, еще теплое от губ Александра Христофоровича. Трогает пальцами его, трогает пальцами свои губы.

— Брезгуете? — Александр Христофорович морщится. — Ну так возьмите другую. Только пейте, черт бы вас побрал.

Забыться хочет, после днем увиденного. Яков может его понять. Яков медленно принимается стягивать сюртук.

— То-то же, — кивает Александр Христофорович удовлетворенно. Прикрывает глаза — свеча золотистыми искрами играет на длинных, светлых ресницах, — и потому пропускает момент, когда Яков закатывает рукава. Удивляется. Мутным, долгим взглядом одаряет, таким весомым — будто пальцами погладил, мурашки Яков Петрович чувствует на теле, волоски встают дыбом.

Бога ради. Он даже не настолько много выпил. Отправляется сюртук на спинку стула, расстегивается воротник.

— Жарко? — спрашивает Александр Христофорович.

— Жарко, — соглашается Яков Петрович. Стол обходит, садится на край его перед Александром Христофоровичем; Александр Христофорович смотрит с мгновение на уровень пуговиц его жилета, потом ползет взглядом выше, выше и выше. В глаза заглядывает. Рот бездумно и бессмысленно приоткрыт — влажные, розовые губы, краешек языка.

— Яков Петрович, — выговаривает, языком этим с трудом ворочая, — вы зачем. Сюда. А?

— А затем, — отвечает Яков Петрович, и дерзость несусветная ничуть его не смущает, привык Яков Петрович следовать велению сердца, интуиции, если угодно будет сказать — ни разу чутье его не подводило. — Что поцеловать вас хочу, Александр Христофорович.

Тянется долгое мгновение, вином и жаром каминным пропитанное. Яков Петрович проводит его за любованием, завитки волос, на лоб Александра Христофоровича падающие, сосчитать пытаясь; Александр Христофорович, видимо, за тяжелой мыслительной работой. Результат его измышлений Якова Петровича интересует не сильно, чай, не рабочие решают вопросы.

— А, — говорит Александр Христофорович. Вздрагивают ресницы светлые, язык — по губам проходится, Яков Петрович медлит всего на мгновение, сбившись с мысли.

Перстень, второй, третий, все отправляются на стол. Александр Христофорович взглядом их провожает, брови его поднимаются расстроенным треугольником, руку Яков Петровича он ловит, сжимает бережно, последней перстень подушечкой пальца поглаживает, будто кожу снимая касанием легким. Яков Петрович вздрагивает — для него очевидно, для Александра Христофоровича, блеском камня завороженного — едва заметно.

— Зачем?.. Красиво же.

— А это, Александр Христофорович, — поясняет Яков Петрович, учителем сельским себя чувствуя, простые истины истолковывающим, — чтобы перстнями своими я в волосах ваших вьющихся не запутался да боли не причинил, — и, взгляд еще один оценивающий бросив, уточняет: — Сверх приятного.

Взвешивает Александр Христофорович эти слова, решение принимая, а после — губами к камню прижимается на мгновение короткое, будто клятву вассальную давая, и только тогда позволяет от него избавиться.

Фэндом: Гоголь: начало
Название: кто видел однажды тьму
Пейринг/Персонажи: Оксана/Елизавета Андреевна Данишевская, Елизавета Андреевна Данишевская/Алексей Данишевский, Елизавета Андреевна Данишевская/Николай Васильевич Гоголь
Жанр: джен, гет и фемслеш на фоне, kind of AU, сложная полиамория
Рейтинг: PG
Саммари: Нагота Оксаны не смущает, поскольку самой Оксане смущение неведомо, нагота Оксаны не возбуждает пламени в теле, поскольку она нага как ребенок или дикий зверь — без желания соблазнить, с бессовестной естественностью.
Размер: ~800 слов
Примечание: :| :| :|

Оксана ходит простоволосой, босой и нагой. Нагота Оксаны не смущает, поскольку самой Оксане смущение неведомо, нагота Оксаны не возбуждает пламени в теле, поскольку она нага как ребенок или дикий зверь — без желания соблазнить, с бессовестной естественностью.

Она садится на стол, поджимая к упругой груди одно колено, пряча под себя узкую ступню, занавешивается темными волосами, поглядывает косо, и Алексей смотрит на нее и чувствует волнения не больше, чем при взгляде на прекрасный цветок или дорогую вазу.

Он думает про Лизоньку, про то, как искушающе просвечивает под ночной рубашкой ее мягкое нежное тело, и под ребрами начинает чаще стучать, а по венам струится приятное тепло.

— Она снова с ним, — говорит Оксана, в голосе ее — речные журчащие переливы и душный запах гниющих водорослей.

Алексей допивает кофе, без звона ставит чашку на блюдце. Стол под его ладонью постепенно становится влажным.

— С ним — это с кем? — спрашивает с вежливым интересом.

Оксана щерится, показывая острые зубы, пухлые губы растягиваются в тонкость рыбьей пасти.

— Ты знаешь. Гоголь, — она выплевывает это имя с глубинной ненавистью, с горькой злобой. Зеркало за ее спиной медленно заволакивает сырым туманом, краем глаза можно уловить в нем страшное, темное.

— Ах, Гоголь, — повторяет Алексей. Насмешливо тянет гласные.

Прячется жуткий рыбий оскал, Оксана растекается по столу — спиной на столешницу, головой к Алексею, волосы водопадом к его коленям спуская. Выставляет к потолку согнутые коленки и острые вершины грудей, свешивает голову, перевернутым взглядом в лицо Алексея заглядывая. Такая красивая, будто не гниет изнутри; такая юная, будто не мертва больше лет, чем сам Алексей жив.

— Что она в нем находит? — она с обидой детской тянет в рот прядь волос, жует ее, завитую на конце.

И правда, думает Алексей нежно, что Лизонька находит в Гоголе? Что она, ласковая, тихая, в белых руках которой оживают зимой замерзшие в лютую стужу птицы — находит в неудачливом поэте?

Что находит она в злющей, что псина цепная, утопленнице, лужицы гнилостной воды на каждый шаг босых ступней оставляющей?

Что находит она в Алексее Данишевском, мужчине, с которым пред лицом Господа обвенчана?

Улыбается Алексей. Оксана вздрагивает; Оксана скалится и шипит. Движения ее быстры нечеловечески и нечеловечески плавны. Алексей уверен — позвоночник живого существа не мог бы выгнуться так.

— Я съем твое лицо, если ты будешь ухмыляться, — в губы ему шепчет, на колени его стекая. Поза Алексею знакома; но не дышит Оксана прерывисто, не греет теплом размякшего от ласк тела, в глазах ее — чернота болотная, не страстью вызванная, но посмертная.

Личико злющее, страшное, искажает почти детская обида.

— Прости, милая, — Алексей бы погладил ее, неразумную, по спутанным кудрям, да только вот позволены эти нежности одной Лизоньке — невесть чем при себе чертовку держит, с рук кормит, ласкает, будто звереныша прирученного, разве что на ленточке атласной за собой не водит. Алексею сей зверь прокусит ладонь и не устыдится.

— Не ссссмей меня так звать, — упираются ее острые колени в бедра Алексея — совсем не так, как мягкие, округлые колени Лизы. Поднимается Оксана во весь свой рост — маленький, не зверь, зверек, не акула, а речная рыбка; к лицу Алексея склоняется, тяжелыми прядями задевает, щекотят они кожу будто водоросли липкие. — Ты трус. Каким нужно быть мужчиной, чтобы позволить такой женщине променять тебя на какого-то писаря?

Алексей чувствует, как трогают ледяные пальцы его шею. Сглатывает, задевая кадыком маленькую, жесткую ладонь — так не похожую на холеные ручки Лизы, в жизни тяжелой работы не знавшей.

— Мужчиной, уверенным в своей жене больше, чем в самом себе, — говорит он сквозь воду ледяную, тухлую, легкие изнутри сжимающую.

Оксана отшатывается. Шипит. Смотрит на него гневно из всех зеркал одновременно, рассыпает в осколки красивый, любимый Алексем витраж. От грохота закладывает уши.

— Если ты не хочешь что-нибудь с этим сделать, придется мне, — голос трубой потусторонней звучит во всей зале, заставляет затрепетать свечи, гасит огонь в камине, делает темно и неуютно. Ветер врывается в разбитое окно, хлопает портьерами, будто птица крылами.

— Передавай мои поклоны, — просит Алексей у опустевших зеркал.

Что-то стекает по щеке — Алексей пальцами проводит, собирает вязкое пальцами, растирает в подушечках. В неясном свете кровь почти черная, он вдыхает ее кисловатый запах, слизывает с пальцев. Вынимает застрявший случайно осколок. Откидывается на спинку кресла.

Темно без камина, а без Лизоньки — еще темнее, но тем приятнее, когда она возвращается, нежным сиянием заполняя дом. Нет, Алексей вовсе не против ждать ее и тем более не будет вынимать ее из объятий заезжего писаря — или дурной, ревнивой русалки, или любого другого приглянувшегося ей звереныша.

В конце концов, темное тянется к светлому, что естественно; но светлое — тянется к темному, а темнее Алексея Данишевского Лизоньке в этих краях не сыскать.

@темы: фанатское, мои кривые ручки, Гоголь

---

Фэндом: приключения Эраста Фандорина
Название: как мотылёк
Пейринг/Персонажи: Тюльпанов, Фандорин, Зуров, слэши ставьте на свой вкус
Жанр: пре-слэш, АУ
Рейтинг: PG
Саммари: потому что Зуров уполз.
Размер: ~500 слов каждый
Примечание: я не уверен буду ли это продолжать так что пока выложу серию драбблов

1.

— Эразм! — крикнули под окнами.

Тюльпанов даже не сразу понял, что это относилось к ним. Ну, слово такое, не бранное вроде бы даже, ну кричат. Мало ли кто кричит на улице? Район, конечно, тут приличный, а все равно пьянь забредает.

Так что Тюльпанов продолжил есть пирожок, а Эраст Петрович — читать газету, и только на второй крик среагировали уже они оба.

— Эразм! — орали под окнами. — Подлый трус! Выходи, стреляться будем!

Тюльпанов посмотрел на Эраста Петровича, не донеся пирожок до рта. Эраст Петрович сложил газету, убрал ее на стол и посмотрел на часы.

— Что-то рано с-сегодня, — сказал он и поднялся.

Тюльпанов поспешил следом, забыв про завтрак. Волновался: неужто правда стреляться? Эраст Петрович казался спокойным, но он всегда был спокоен, Тюльпанов не сомневался — он и в лицо смерти взглянет так же непоколебимо. Ох, не позволит Эрасту Петровичу честь отказаться от вызова! Но если стреляться, то с кем бы и за что? Да мало ли у Эраста Петровича врагов... Или — Тюльпанов слегка покраснел ушами — опять чьей-то жене он милее мужа показался, вот и...

Ох уж эти мужья. Ну как им не понимается, что негоже сердиться на Эраста Петровича только за то, что тот красивее их всех и тем, да еще манерами своими мягкими, дам притягивает? Не вуаль же ему носить, будто женщине арабской, право слово!

Желающий стреляться звучал пьяным, но выглядел куда трезвее и вовсе не шатался. Караулил Эраста Петровича под дверями, встретил его прямым тяжелым взглядом.

— Эр-разм! — прорычал, что твой лев, у Тюльпанова аж сердечко в пятки ушло (хотя он и не мог не заметить, что рычавший был чрезвычайно хорош собой, так что его обиду можно было понять — поди, нечасто такому красавчику предпочитали кого-то другого).

— Г-граф Зуров, — приветствовал Эраст Петрович хладнокровно. Знакомы, значит? — Стреляться? Снова? И не надоело?

Названный графом посмотрел на Эраста Петровича снова, вздохнул тяжело и закатил глаза.

— Эразм! Ну что такое! Где твоя юношеская горячность!

— В юности осталась, Ипполит, как ей и п-полагается, — ответствовал Эраст Петрович вежливо и даже чопорно как-то — и вдруг сверкнул на мгновение короткой, едва заметной улыбкой. И тут же рычащий Зуров просиял улыбкой в ответ и — вот дело-то неслыханное — шагнул к Эрасту Петровичу, облапал его, как мужик деревенский, да поднял над полом! А Эраст Петрович — что было еще более удивительно — непотребство это стерпел и только рассмеялся!

Рад был Тюльпанов, что пирожок оставил на столе, а то бы выронил его к сраму своему от удивления такого.

— Отзавтракаешь? — спросил Эраст Петрович, все еще болтаясь над полом в медвежьем захвате.

— Опять потрохами рыбы и ейной японской матери? — скривился граф (и тут Тюльпанов даже мог его понять). — Спасибо, воздержусь. А перекус у меня с собой, — он подмигнул, одной рукой вынул из внутреннего кармана фляжку и сверкнул на солнце гравированным металлом.

— Коньяк за завтраком, Ипполит? — спросил Эраст Петрович с ласковым укором.

— Обижаешь! Чистый трофейный виски! Ну, слезай с меня, ишь, устроился, — заявил граф так, будто сам не держал Эраста Петровича. Поставил его на пол, вошел в квартиру с крайней бесцеремонностью, и вдруг — опять неслыханное! — схватил Тюльпанова за плечи.

Наверное, это должно было быть объятье, но было оно таким тяжелым и таким неожиданным, что Тюльпанов слабо пискнул и присел на полусогнутых.

— А у тебя никак мыши завелись? — спросил Ипполит радостно и щелкнул Тюльпанова по уху.

— Ипполит! — прикрикнул Эраст Петрович — но спасать помощника не торопился, словно и правда бросив мышь льву на растерзание.

* * *

2.

Ждал Тюльпанов, что пошлют его домой, раз уж гость у Эраста Петровича и работы сегодня явно не предвидится; но граф за плечо увел его в комнату и усадил за стол — будто то был его стол и его гостиная, и так как Эраст Петрович ничего по этому поводу не сказал, Тюльпанов посчитал это за приглашение остаться.

Граф немедля сложил ноги на стол. Тюльпанов от такого беспредела едва не вспыхнул и хотел спросить, что гость себе позволяет, но Эраст Петрович, проходя мимо, только рассеянно шлепнул свернутой газетой по его коленям, что заставило графа ноги опустить, как им и положено. Тюльпанов не успел расслабиться — потому что граф немедля подмигнул ему, будто заговорщик, и когда Эраст Петрович — уже без газеты — снова пошел мимо, он быстрым, невиданной ловкости движением поймал его за талию и завалил к себе на колени.

Эраст Петрович, с его силой и ловкостью, наверняка мог уложить наглеца на обе лопатки и не сделал это только из большого сострадания. Даже не вырывался — только лицом сделался, как большой ленивый кот, которого тягают за лапы и хвост хозяйские дети.

— Ипполит, — сказал он.

— Эразм, — ответил граф чинно, будто они с Эрастом Петровичем сидели в креслах какого-то салона на чаепитии. Удивительно, что Эраст Петрович позволял такое надругательство над своим именем.

— Каким ветром? — спросил Эраст Петрович вместо того, чтобы указать нахалу его место.

— Вернулся из заграницы, дай думаю, посмотрю, чем без меня живет мой друг Эразм, — охотно ответил Ипполит.

— В бегах? П-проигрался? — коротко поинтересовался Эраст Петрович.

— Эразм! Ну что ты! За кого меня держишь!

— Стрелялся?

— Это было, — кивнул граф смиренно и разжал, наконец, хватку. На взгляд Тюльпанова, подскочил Эраст Петрович недостаточно быстро и даже как-то нехотя. Мысль эту Тюльпанов на всякий случай заел еще одним пирожком.

— Ты не думай, все чин чином, — как бы утешил граф, раскидываясь на стуле самым привольным образом. — В России-матушке я по делам скорбным, но приятным. Вступать собираюсь, понимаешь ли, в права наследования. Дядюшка помереть изволили, — и, без перехода совершенно, не дав даже слова сказать и высказать какие соболезнования, продолжил: — С мышонком познакомишь?

— П-простите мои манеры, — Эраст Петрович слегка усмехнулся, снова опустив тот факт, что его помощника, между прочим, государственной должности человека, сравнивали с мелкой тварью неприятного толка — вот уже чего Тюльпанов, к заботе шефа привыкший, никак не ждал, и даже немного обиделся. — Ипполит, это Анисий П-питиримович Тюльпанов, мой ассистент и хороший друг.

Эраст Петрович был немедленно прощен — Тюльпанову от восторга едва пирожок не в то горло не попал. Шеф сам лично назвал его другом, да еще не просто каким-то, а хорошим! Глянул Тюльпанов на шефа осторожно, робко и с полнейшим обожанием. Увы, не смотрел Эраст Петрович в его сторону — чай разливал по чашкам, Тюльпанов был научен уже не лезть в это тонкое дело и не мешать шефу делать его так, как шефу нравится, хотя и считал неприличным господину его положения самому с такой ерундой возиться.

— Т-тюльпанов, это граф Зуров, мой давний друг.

Что же! Давний, да? А Тюльпанов зато — хороший, так-то. Дожевал Тюльпанов пирожок с невероятной гордостью.

* * *

kind of флэшбек

— Квартирка хороша, ничего себе хоромы, — изрек Ипполит. — Маловата будет, но тебе, пожалуй, хватит.

Шесть комнат ему маловато. Эраст фыркнул тихо и возражать не стал, а Ипполит знай себе раскаживал по залам, оглядывал да высказывался, мнением своим бесценным щедро одаряя.

— Неплохо, неплохо, — сказал он еще раз. — Но как-то у тебя тут, брат Эразм, — он пальцами пощелкал, будто вспоминая что-то, — простовато.

— П-простовато.

— Да, не то слово. Пустовато? Скучновато? — Эраст на каждое слово бледнел чуть сильнее. — Безжизненно! Вот, брат мой Эразм. Мавзолей тут у тебя, как у египтянина.

— Это японский м-минимализм, — сообщил Эраст, вспыхнув все-таки густым красным. Много что в его жизни Ипполит критиковал — но его вкусы в убранстве? Человек, державший седло в рабочем кабинете? Увольте! — Если не нравится, смотреть не з-заставляю.

— Тут ты прав, брат Эразм, — согласился Ипполит.

И ушел.

Как только прошла первая обида (к убранству квартиры Эраст питал самые нежные чувства, даже более нежные, чем к старому другу, хотя бы потому что в убранство он порядочно вложился, а друг случился с ним сам), Эраст к уходу Зурова отнесся филофоски. Имел Ипполит такую особенность — как кот или простуда, он то появлялся, то исчезал, по причинам одному ему ведомым, и было это непостоянство своеобразной константой в жизни Эраста Петровича с самых его двадцати лет.

В мирном одиночестве пробыл Эраст до вечера, пока к двери его не вызвал громкий стук — по которому можно было решить, что дверь пытаются попросту выбить, не дожидаясь хозяина. Успел даже подумать, что к нему явились от губернатора, вызвать на срочное совещание... или — кто-то из обиженных в прошлом явился мстить, откроет сейчас дверь, а там страшная рожа, шрамом перечеркнутая...

Открыл. В глаза уставились другие — черные, стеклянные, пуговичные. И оскал.

Огромная медвежья рожа ухмылялась Эрасту, возлегая на кудрявой голове Ипполита.

— Арррр! — прорычал Ипполит и махнул рукой. Рука сжимала безвольную медвежью лапу со вполне натуральными когтями. — Рррра! Пусти в беррррлогу, Эррразм! Или стррррашно?

— Ипполит... — сказал Эраст беспомощно. Признаваться в том, что сердце колотилось так, будто он перепугался до полусмерти, Эраст не собирался.

— Ты не боись, — сказал Ипполит, немедленно меняя тон на самый что ни на есть ласковый и даже слащавый, и взял лицо Эраста в свои ладони — все еще удерживая медвежьи лапы, так что Эраста окружило теплом и запахом мокрой шерсти. Щеки от этого тепла немедленно покраснели. — Мы, медведи, народ смирный. Не обидим.

— Зачем ты это п-притащил, — вздохнул Эраст — отступая в сторону, чтобы Ипполит мог войти. Шкура медвежья возлежала на нем мантией, медвежьи лапы немного волочились за ним по земле. Не гусар, а варварский царек.

— Для красоты, — сообщил Ипполит. — И для удобства.

— Какого такого уд-добства, — Ипполит прошел в гостиную, и Эрасту пришлось следовать за ним.

— А вот такого, — Ипполит радостно просиял и свалил шкуру на пол перед растопленным к вечеру камином. — Вот смотри. Приведешь ты, значит, прекрасную даму...

Глаза у Ипполита блестели. Расстелив как следует шкуру, он уселся на нее, сложив по-турецки ноги, и протянул Эрасту руку раскрытой ладонью вверх. Эраст, поколебавшись, накрыл ладонь своей, и Ипполит потянул его к себе — мягко, но непреклонно.

— Усадишь ее на медведя, — продолжил Ипполит, и Эраст, сдерживая смешок, чинно уселся рядом с ним. Ипполит заблестел глазами еще ярче и даже засветился весь, явно довольный эрастовой сговорчивостью, а руку отпускать не стал и теперь трогал ласково большим пальцем косточку на его запястье, что немного отвлекало от хода его мысли. — Она тебя спросит: сам Потапыча завалил, Эрастушка?

Значит, помнит, по-имени то. Эраст все-таки не удержался — прорезалась улыбка тонкая, и Ипполит ответил на это своей широченной.

— А ты ей и скажешь: Потапыча завалил, — Ипполит вдруг подался вперед, замер на волосок от лица Эраста, в губы самые ему выдыхая: — И тебя завалю, красавица.

— А она мне — п-пощечину, — поддержал Эраст. Не отшатнулся, не отстранился, и теплое дыхание Ипполита все так же трогало его губы, а теплые ипполитовы пальцы поглаживали его руку.

— Может, и пощечину, — сказал Ипполит тоном человека, опытом умудренного, неприятным в том числе. — А только на девять пощечин будет и один поцелуй. Что скажешь, Эразм?

Говорить Эраст не стал, а удобство шкуры в целом одобрил настолько, что место свое в этой квартире она заняла, даже и не вписываясь совершенно в убранство.

* * *

испуская сияние

— Эразм, у тебя нимб.

Зурову глаза слепит: Эраст в белом летнем костюме, белой сорочке, белый солнечный свет от Эраста отражается, белое сияние от него исходит.

— Это невыносимо, Эразм, — шепчет на ухо. — Больно, глаза режет.

Эраст смеется.

— Т-твои комплименты лучше с годами не становятся.

Ох, Эразм, думает Ипполит пьяно, отчаянно и весело. Сыскарь, умник, а когда тебе простые вещи прямым текстом говорят — совсем не слушаешь. Руки Ипполит тянет, словно одежды белые расстегнуть хочет, да только там кожа — тоже белая, еще хуже сделается. Нет, так не пойдет. Сгребает в охапку — в тень, срочно.

— Куда т-тащишь, медведь?

— В берлогу, конечно.

Шутит. Шутит, войну проходил — шутил, и тут сможет.

В тени не слепит сияние белой кожи, зато свечение золотое — под веки закрытые пробирается, алыми всполохами тревожит, как солнце в пустыне, когда не скрыться от него никакой шляпой, когда даже слезы не текут, настолько пересохла роговица.

— Ипполит, — Эраст хмурит брови обеспокоенно. — П-плохо себя чувствуешь, перегрелся?

Руку тонкую на лоб кладет. В ладони свечения золотого особенно много, Ипполит запястье тонкое сжимает, ладонь к губам подносит — вдруг сможет выпить?

— Я мотылёк, Эразм, — вздыхает. — А ты моя лампа, свеча, солнце, жар карающий. Перегрелся ли я, как ты думаешь?

Эраст ресницы опускает, улыбается тонко:

— Хорошо, я недооценил т-твои комплименты.

— Ай, а ты и рад, засранец, — Зуров ухмыляется восхищенно. — Вот за это я тебя и люблю, безжалостный ты мой.

Глаза вот только зажмуривает болезненно, проморгаться не может никак.

— Идем вглубь парка, Эразм, там тенек гуще, не мучай перегревшегося.

— Т-твои уловки тоже не становятся тоньше, Ипполит, — Эраст головой качает, но увлечь себя позволяет — дальше, под сплетенные ветви деревьев, в зеленоватый полумрак.

Ипполит идет медленно, почти на ощупь — все еще скачет перед глазами сияющая белизна и золотые искры. Тяжело Зурову летом рядом с Эрастом находиться, вот и пропадает где-то, во всякие безумные кампании вляпывается, лишь бы не было соблазна сорваться. Сорваться, а потом даже смотреть с трудом, ждать сумерек, как лучшего в жизни.

Зима тоже нехороша — московская, снежная, белизна сугробов многократно отражает эрастово сияние, искрами в воздухе оно вспыхивает, в каждой снежинке преломленное.

Осенью хорошо, сумрачно, серо. Эрастов свет тогда ласковый совсем, золотистый, как листья опавшие, Ипполит к нему жмется, Эраст спрашивает — ну что ты? — Ипполит отвечает со всей серьезностью: греюсь.

Ах, зачем сейчас к нему сорвался, как не дотерпел до дождей и слякоти? Мотылек ты безмозглый, Ипполит...

В тени Эраст целует — сам, первый. Слишком глухой уголок парка, чтобы их тут увидели, слишком густая поросль деревьев.

— Д-доволен? — спрашивает, щеками пунцовея. Зуров думал, что хуже алого испепеляющего, как с Бежецкой, быть не может, ан нет.

Всегда найдется что-то. Кто-то.

— Доволен, — говорит, улыбкой сияя. Еще бы ему не быть.

запись создана: 02.03.2018 в 02:33

@темы: фанатское, мои кривые ручки

---

Сходил на Гоголя. Сил писать отзыв пока нет, но внесу видео, чтобы не с пустыми руками.

@темы: фанатское, клипы, Гоголь

---

Ну што с почином

Фэндом: приключения Эраста Фандорина
Название: моя дорогая
Пейринг/Персонажи: Тюльпанов, Сонечка, Фандорин
Жанр: флафф, джен
Рейтинг: G
Саммари: ---
Размер: ~500 слов
Примечание: ---

— Сонька, дура! — вопит Анисий, едва входит в комнату. — Плюнь немедленно!

Сонька смотрит в ответ чистыми, наглыми глазищами.

— Нисий, — говорит, и знай себе дальше грызет свою прелесть.

Не свою, то есть, а Эраста Петровича, Анисий этот орден завсегда узнает, большой такой, красивый, красным камнем блестит. Как только дуреха умудрилась его у Эраста Петровича вытащить?

— Простите, Шеф, — Анисий почти стонет. — Соня, плюнь!

— Все в п-порядке, — отвечает Эраст Петрович. Добрая душа. Анисий уже представил себе, как Сонька отгрызла от блестящей цацки какой-нибудь драгоценный камень, и будут они, значит, ждать, пока он изволит покинуть сонькино тело естественным путем. Монетки да ключи из нее так уже извлекали, Анисию не привыкать, а вот Эрасту Петровичу такое вряд ли придется по нраву.

— Не знаю, как у нее вышло, — причитает Анисий, пытаясь разжать цепкую хватку сестры. Сонька, уверенная, что это игра, тянет на себя, смеется. Тяжеленная еще, дуреха, Анисий с ней еле управляется. — Ловкая, когда захочет, тьфу ты...

— Не сомневаюсь, — кивает Эраст Петрович. — Но орден я ей сам дал.

— Чего? — Анисий даже забывает о вежливости на минуточку. — Эраст Петрович!

Ну взрослый же человек, бога ради! И поумнее Соньки будет! Еще бы в окошко орден свой выкинул, прости, господи!

— Софья выразила к нему б-большой интерес, — Эраст Петрович немного вытягивается как-то, плечи распрямляет. Анисий на мгновение готов поклясться, что тот смущен. Даже щеки слегка порозовели, хотя, может, это просто свет так падает.

Анисий представляет себе этот «большой интерес»: слюнявые сонькины пальцы, хватающие Эраста Петровича за мундир, да хныканье недовольное. А Эраст Петрович, поди, сцену не хотел устраивать, представлял себе, какая будет истерика, если не дать Соньке желаемое. И зачем только Анисий вообще впустил его в этот дом? Сплошное расстройство для всех.

— Нисий, — сообщает Сонька настойчиво. Видимо, догадываться начинает, светлая голова, что блестяшка безвкусная, хоть и светится, как мокрый леденец, и требует брата исправить проблему. А вот тебе и разгадка!

— Петушок на палочке, — сладко нашептывает Анисий, сунув в карман кулак. — Хочешь петушка? Конфетку? У меня в кармане петушок...

Петушка у него нет, но Сонька заинтересованно разжимает пальцы, увидив шевеление и услышав хруст фантика. Ап! Анисий живо выхватывает орден, а в разинутый для рева рот сует мятный леденец, утром в кабинете губернатора прихваченный.

Сонька передумывает закатывать концерт, долго сосет леденец, потом сует в рот кулак и сосет его. Анисий судорожно оттирает орден рукавом, смотрит, не осталось ли царапин на дорогом камне, не погнуты ли ажурные металлические края. Ну, Сонька... пожевала ты штукенцую, дороже тебя с твоим братом стоящую...

— Простите, пожалуйста, — возвращает пропажу, горя ушами аки сигнальным пламенем. — А больше ей ничего не давайте, а то что к Соньке попало — то пропало.

— Да не страшно же, — Анисий ждет почти, что Эраст Петрович спрячет орден в платок и не наденет снова, пока не поручит Масе начистить его заново, но Эраст Петрович цепляет его назад и даже посмеивается. — Т-тюльпанов, у меня таких много. Софья, — головой кивает церемонно, — п-приятно было познакомиться.

Не пущу больше, думает Анисий тоскливо. Ей-богу. Пусть под дверями ждет, пока я собираюсь.

Фэндом: приключения Эраста Фандорина
Название: О делах государственной важности, планах коварных и жадности несусветной
Пейринг/Персонажи: Тюльпанов/Фандорин
Жанр: флафф, преслэш, херт/комфорт
Рейтинг: PG
Саммари: — Шеф, — говорит, а губы у самого пляшут, вот-вот по-новой водопад хлынет, Тюльпанов себе мысленно по щекам хлещет, раз, второй: не реви. Не реви, кому говорят! — Разрешите доложить: задание я провалил.
Размер: ~1700 слов
Примечание: я не прочитал дальше Пикового валета И ЭТО ЗАМЕТНО Я ДУМАЮ

Во всем виновата глупость тюльпановская и жадность его несусветная.

Эраст Петрович каждую неделю давал ему, значит — конверт, чтобы доставить, пару рублей на извозчика да еще немного сверх — за труды его и для большей мотивации. От последнего Тюльпанов пытался отказаться, да Эраст Петрович настоял, мол, говорит, в служебное время не входит, значит, и оплачиваться должно отдельно, ну а Тюльпанов сильно спорить тоже не решился.

Первое время исправно ездил туда-обратно, а потом и подумал — зачем бы тратиться на извозчиков, ему что, прогуляться сложно, чай, недалече и не к спеху? Эраст Петрович не был бы против, Тюльпанов в этом не сомневался. И гулял себе, и письма в нужный ящик доставлял, и деньги лишние водились — то на конфеты, то на пряники, а то и прикупить себе какую щегольскую рубашку (Эраст Петрович, правда, увидев, смеялся долго и не очень прилично, но Тюльпанова за обновку похвалил — и то приятно).

Длилось это добрых три месяца, и все было хорошо, а сегодня — вот, пожалуйста. Нашла старуху проруха... а ехал бы, как велено, на извозчике — и не случилось бы беды...

Две мысли в голове Тюльпанова сталкиваются, одна — что нельзя к Эрасту Петровичу в таком виде являться, неприлично это, другая — недостойная помощника Эраста Петровича — что, может быть, если увидит его Эраст Петрович во всем помятом великолепии — то поверит вернее, что Анисий держался до последнего, и осерчает не так сильно.

Да нет, не осерчает он вовсе. Ни разу на Тюльпанова не сердился, каких бы глупостей тот не говорил и как бы перед начальством не позорил. Ругать не станет, не таков человек. Вздохнет — мол, чего я ожидал, такое дело тонкое да такому раззяве безрукому поручая? — да поспешит за извозчиком, мчаться куда-то, дело спасать. Без Тюльпанова — сиди, Т-тюльпанов, помог уже.

За мыслями этими Тюльпанов не замечает даже, как до дома доходит — до дома Эраста Петровича, не своего, конечно. Уже у двери спохватывается, начинает шинель отряхивать да штаны, от снега и крови — колени подрал об лед — мокрые. Стучится, а после про лицо свое вспоминает — и, зачерпнув горсть снега, быстро растереть его пытается, чтобы если не кровь убрать, так хоть сопли — от того, как ревел безобразно, когда понял, что ни с чем остался.

Болит оно, лицо-то. Никак нос разбили? А если сломан, то быть Тюльпанову еще больше красавцем писаным, чем уже имеется. Совсем от него шарахаться начнут.

В доме звуки слышны. Шаги, голос — через дверь непонятно, но Тюльпанов знает, это Эраст Петрович кричит «Маса! Почему я в собственном доме при живом слуге должен сам себе п-привратником служить! Что такое!». Только он это не всерьез — он всегда так, ворчит понарошку, а на самом деле Масу любит сильно.

Конечно. Маса человек хороший, преданный. И письмо бы у него шиш отняли. Маса бы еще и наподдал им сам, сверх всего. И чего Эраст Петрович не догадался сразу с Масой отправить?

Ну, конечно. Внимание привлекать не хотел, японцем-то. Информация-то поди секретная.

Была — секретная. А теперь...

Открывается дверь. Встречает Эраст Петрович, домашний такой, уютный, еще не знает, что беда подкралась. Улыбается — радостно, при виде Тюльпанова так только Сонька улыбалась всегда, будто вправду видеть его хочет. Тюльпанову всегда на эту улыбку в ответ улыбнуться хочется, а сейчас — только заплакать тянет пуще прежнего.

— Т-тюльпанов! — сходит улыбка с лица Эраста Петровича почти сразу, ахает он, на крыльцо выскакивает, прямо в тапках, за лицо хватает — морщится Тюльпанов, больно, а все равно радостно, что шеф участие проявляет. — Что стряслось! Г-господи! Быстро в дом!

Не торопится Тюльпанов, топчется на пороге, мнется. Губу кусает. Шипит на себя внутренне: не смей, ну! Что ты за сопля, что за размазня такая, всю дорогу проревел, тебе мало было? Совсем в край опозориться хочешь? Не можешь хотя бы покаяться с достоинством?

— Шеф, — говорит, а губы у самого пляшут, вот-вот по-новой водопад хлынет, Тюльпанов себе мысленно по щекам хлещет, раз, второй: не реви. Не реви, кому говорят! — Разрешите доложить: задание я провалил.

* * *

Пахнет на всю комнату травами и немного спиртом.

— Б-будет щипать, — предупреждает Эраст Петрович, и тампонами влажными по лицу Тюльпанова водит бережно-бережно, будто не Тюльпанова умывает, а куклу фарфоровую, дорогущую. Щиплет и правда, но так, пустяки. Лицо шефа к своему так близко видеть много приятнее, чем вся эта мелочь.

Одежду грязную Тюльпанову пришлось оставить — хотя бы спасибо, шеф за ширмой позволил раздеться, а то стыд и срам был бы. Выдал Тюльпанову халат свой шелковый, японский, к телу нежный-нежный, как крылья бабочки, и одеяло теплое, чтобы завернуться поверх. Масу послал к Тюльпанову домой за одеждой чистой, а эту рвань велел выкинуть — так и сказал, а завтра, говорит, новую купим.

Не верится Тюльпанову, что завтра еще что-то будет, что не погонит Эраст Петрович его, бесполезного, взашей. Может, не понял еще?

— Шеф, — говорит — пытается, но Эраст Петрович не дает, палец тонкий к губам прижимает.

— Шшш. У тебя губа лопнула, снова кровить начнет. П-приложи лучше, — кусочек льда дает с ледника, в полотенце завернутый — это, значит, чтобы Тюльпанов ко льду губами-то не примерз. От заботы этой снова плакать хочется. Душевный Эраст Петрович очень уж, непривычно Тюльпанову.

— Кто посмел... — шепчет Эраст Петрович, не Тюльпанову, кажется — скорее, себе под нос, лицо бледное, острое, тени на нем страшные почти; но к Тюльпанову оборачивается — и улыбается снова, что солнышко взошедшее. — Жить будешь, б-боец. Но с завтрашнего дня мы с тобой начнем работать над с-самобороной.

Снова он про завтра! Краской заливается Тюльпанов, как рак вареный, и радуется, что кусок льда хоть часть его лица закрывает — все не так стыдно.

— А что же письмо, Эраст Петрович? — спрашивает тихо. Ступнями босыми на полу стоять немного холодно, и он греет их — одну об лодыжку второй, меняя по очереди.

— Какое письмо? — отзывается Эраст Петрович рассеянно.

— Как же! Отнятое! — волнуется Тюльпанов, очень волнуется. — Думаете, нарочно за ним подослали кого-то?

— Что? Нет, — Эраст Петрович головой качает. — Что ты. Обычная шпана. И чего только надеялись с тебя взять — не п-понимаю совершенно.

Тут Тюльпанов с ним согласен, конечно.

— Может, они его тогда там где-то и выкинули? Когда поняли, что бумажки там не ценные, — Тюльпанов немного окрыляется этой идеей. — Мы могли бы прочесать район. Или я один!

Конечно, бумажный конверт да в сугробе в такую погоду... размок совершенно, если вообще по нему повозка какая не проехалась. Но Эраст Петрович говорил, что упускать нельзя никаких шансов.

— Тюльпанов, — вздыхает Эраст Петрович. — К черту п-письмо, хорошо?

— Как же? А дело государственной важности?

— Да нет никакого дела! — Эраст Петрович всплескивает руками. Потом замолкает, нервно делает два шага в одну сторону, два в другую, пряди из прически падают ему на лоб, на щеках — по красному пятну.

— Как же это — нет? А что за письма я доставлял?

— Листы пустые!

Останавливается Эраст Петрович у окна, руки на груди складывает, недовольный. Смотрит — не на Тюльпанова, а в сторону. Вздыхает.

— Листы, — повторяет, — п-пустые. В конверте. Тюльпанов, не было дела г-государственной важности, не было никаких секретных посланий, — тут красные пятна с его лица начинают расползаться дальше, заливая уши и шею. — Я п-придумал это все, чтобы иметь поводы дать тебе немного лишних денег.

Молчит Тюльпанов, только рот слегка приоткрыт — забыл, что разинул.

— Не хотел ставить тебя в неловкое п-положение своей неуместной заботой, — Эраст Петрович уже не просто краснеет, он малиновым кажется. И пальцами так по подоконнику — тук-тук-тук. Нервничает. — А в итоге п-подставил под удар, да еще и соврал б-безобразно.

Смотрит, наконец, на Тюльпанова — прямо, в глаза заглядывая.

— Сердишься?

— Что? — спохватывается Тюльпанов. — Нет! Нет, что вы, как можно!

— П-простишь шефа?

Облегчение от того, что не будет по вине Тюльпанова войны какой-нибудь или страшных смертей, побеждает даже расстройство от того, что не приложил он, значит, руки своей к важным государственным делам. От облегчения этого делается Тюльпанов легким таким, что даже подскакивает с места, едва не роняя в процессе одеяло. Запахивается, угол сползающий на плечо закидывает, вытягивается по струнке, будто солдат на плацу. Что это за дела такие! Это он извиняться должен, не наоборот, да только с Эрастом Петровичем всегда вот так вот — шиворот-навыворот!

— Конечо, — а сам тоже все красный, аж ушам жарко. — Только, Эраст Петрович! Вам совершенно не нужно давать мне еще что-то, Эраст Петрович! Вы и так уже...

Тюльпанову и словами не описать, как его жизнь благодаря Эрасту Петровичу изменилась. Да ему бы даже просто работать с Эрастом Петровичем — уже было бы счастье, а тот еще и участие такое проявил! Что еще может быть — сверх того?

— Не нужно, — соглашается Эраст Петрович, и выстукивать пальцами прекращает. — Тут ты п-прав, Анисий. Но хочется.

Тюльпанов, кажется, снова забывает рот закрыть, а Эраст Петрович смотрит так — с улыбкой тонкой, едва заметной, и спрашивает эдаким тоном, будто заговорщик:

— Можно?

— Что?

— Делать тебе подарки, если ты п-позволишь, — поясняет Эраст Петрович спокойно.

Натягивает Тюльпанов одеяло посильнее, задумывается крепко. Неприлично это совершенно — пользоваться щедростью Эраста Петровича, и неловко весьма, он ведь не девица какая на содержании, чтобы делать ему денежные отчисления? Однако отказать будет тоже неловко — и, как нашептывает тюльпановская жадность, чрезвычайно глупо.

— А иначе, — говорит он осторожно, — вы еще каких-нибудь планов придумаете, да?

Эраст Петрович кивает со всей серьезностью.

— Ты меня очень обяжешь, если избавишь от необходимости ломать г-голову, — подтверждает. А сам глазами блестит лукаво, будто прекрасно понимает, какие споры ведет Тюльпанов внутри своей головы. Все-то ему видно, Эрасту Петровичу, неловко даже.

— Ну если обяжу... — бормочет Тюльпанов.

— Вот и д-договорились, — Эраст Петрович даже в ладоши хлопает, будто правда Тюльпанов ему удовольствие своим ответом доставил, и от того краснеет Тюльпанов пуще прежнего.

@темы: фанатское, мои кривые ручки

---

Хотелось как-нибудь подвести итоги прошедшего года, но в общем-то максимум того, что я могу о нем сказать: я потрогал Зайберта, он был живой, я дышал ему в шарф, он сказал мне АЙМ СОРРИ АЙ НИД ТУ ГОУ АЙ КЭНТ МЭЙК ФОТОС. Почти религиозный экспириенс, хуле.

Год прошел под знаком Вены восемнадцатого века. Накрыло ранней весной, еле-еле отпустило к ноябрю. Низкий мой поклон всем, кто продержался рядом все это время, по кругу слушая, каков был оклад капельмейстера при Марии Терезии и Иосифе соответственно и какие письма писали Анне Марии Моцарты в разъездах.

("МААААМ А ГДЕ ЮБКИ ЛЕЖАТ"
"дорогая прости наших несамостоятельных детей за то, что грузят тебя вопросами. кстати, как сделать из ромашки мазь для рук?")

Лучше всего о моей жизни говорит тот факт, что кроме Вены в ней не случилось ничего

Ай мин, где-то на фоне я работал работу. Болел (и болею), лечил зубы, лежал под капельницами! Со школы такого не было! Но в школе это было бесплатно, м д а.
В моей квартире жили коты, люди, люди с котами, люди с собаками (собаки без людей — новшество уже 2018-го, я оценил). Не всех я при этом знал, не всем был рад Кто-то ругался намертво. Кто-то начинал дружить. Кому-то разбивали сердца. Была какая-то форумка? Я уже не уверен, в этом ли году

Привез в гости на юбилей бабушки бабушку и маму. Все еще имею по этому поводу очень смутные, очень странные филинзы. Смотреть на них спустя добрых два года было почти неловко, по ощущениям я изменился, а они — застряли в каком-то неприятном лимбе, и я ничего не могу с этим сделать, и мне от этого плохо. Я уж молчу о том, какой пласт всего, что я тщательно хоронил в карьерах внутренний Монголии, они походя вскрыли.
По итогам, сажая их в обратный поезд, снова с ними поругался Типикал.

Научился готовить шарлотку, выяснил, что лучше всего бухать абсентом, обзавелся некоторым количеством ожогов, которые вот уже полгода как не сходят, пора признать, что мы вместе надолго. Юбки научился носить! Купил свою первую утяжку и свой первый смартфон! Впервые получил деньги за переводы, расчувствовался!

Совсем забросил волонтерство — это минус, без активизма в жизни грустно. Снова начал думать про вышку и про то, что, может быть, начинаю быть к ней готовым? Не уверен, считать ли это в плюс.

Твиттер вон завел Знаете, зачем? ЧТОБЫ КРИЧАТЬ ТУДА ПРО ВЕНУ ВОСЕМНАДЦАТОГО ВЕКА, БЛЯТЬ.

В общем как-то так. Спасибо за внимание

@темы: обычный жизненный бред, обо мне, любимой

---

Если вы хотите знать как прошла первая неделя этого года:

В ней поучаствовали:
-- две скорые
-- как минимум один эпизод селфхарма
-- как минимум три разговора с чьими-то мамами по телефону (разные мамы, разные телефоны)
-- как минимум один разговор с чьей-то мамой через смс (тут мама повторяется)
-- один разговор с чужой мамой вживую, но у той мамы были сломаны ребра и я смог с ней только поздороваться, это вообще считается?
-- два расставания
-- одна поездка в аэропорт
-- одна поездка в больницу
-- одна попытка отмыть от крови чужую квартиру
-- попытки три отмыть свою квартиру от новогодней тусы и разлитого мартини
-- одна сожженная тумбочка, мир ее праху
-- одна собака в нашей квартире
-- слишком много прогулок по промзонам
-- столько поездок в такси по ночному городу что я нахуй сбился со счета
-- некоторое количество чьих-то чемоданов
-- просмотр статского советника
-- два просмотра легенды №17, шестой и седьмой соответственно
Всем спасибо все свободны, можно я полежу

@темы: обо мне, любимой, картинГофлуд

---

Мне много чего есть сказать -- не про прошедший год, а про начало этого; но вместо этого я принесу картиночку про нас с Тэнчиком, наших друзей и восьмой просмотр Легенды №17 за две недели.

Пойду тег заведу что ли.

@темы: натырено в сети, смешно, однако, фанатское, картинГофлуд

---

Фэндом: Легенда №17
Название: На удачу
Пейринг: Валера&Тарасов&Кулагин и вся команда фоном, простигосподи
Жанр: джен пацаны скатываюсь все ниже хэлп, флафф, некоторый херт/комфорт
Рейтинг: PG-13
Саммари: все любят Тарасова Не молодеет твой тренер, Валера. А чтобы еще много лет мог вас, засранцев, по льду гонять — приходится вот идти на уступки своей гордости.
Размер: ~2200 слов.
Примечание: оосище ебаное следующим будет фичок о том как Валера заводит машину Тарасова видимо

Тренировка заканчивается для хоккеистов, для тренеров — начинается самая тяжелая часть работы. Тарасов хмурится, перебирая бумаги, раскладывает их по разным стопкам, непривычно ровно, аккуратно. Приводит, понимаете ли, дела в порядок в самом буквальном смысле. Это он на своем столе ориентируется вслепую, Кулагин — без бутылки водки не справится.

— Программа, — он кивает на толстую тетрадь. Там — убористые строчки мелким почерком, диаграммы, малопонятные сокращения. — Разберешь?

— Толь, я тебя двадцать лет знаю, — морщится Кулагин.

— Это не ответ.

— Толя.

— Тебе на машинке перепечатать?

— Толь, тебя не будет-то...

— В хоккее каждый день на счету, — Тарасов раздраженно кривится, сдержанно, самыми уголками губ. — Оставлю тебе спортсменов мирового уровня, вернусь — к позавчерашней овсянке.

Кулагин смеется. Тарасову хочется возмутиться, хочется — отменить все в последний момент... да куда уже, когда все подписано и согласовано... но как можно! Свое детище, любимую команду, самую свою жизнь — бросить вот так!

— Толя, — словно вторит его мыслям Кулагин. — Да успокойся ты, ну. Ты их не бросаешь, ты оставляешь их со мной.

— Угу...

— А мне не веришь — поверь в своих ребят. Они себя сами так загоняют, лишь бы тебя не подвести — залюбуешься еще!

— Эти-то обормоты? Да им шнурки на коньках рано доверять завязывать!

— Ну хочешь, Володю позовем? Не откажет по старой памяти, — он издевается, как есть издевается, даже отвечать на такое нелепо. Тарасов выдыхает сердито через нос, оборачивается к двери и стукает по столешнице кулаком, вымещая разом всю свою эмоцию:

— И чего ты там маячишь, Валер-ра?

Если Кулагин и удивляется, то держит удивление при себе. Дверь слабо скрипит; Валера, даром что без малого два метра ростом, просачивается в кабинет тонко и смущенно, замирает на самом пороге, мнется сам и мнет чего-то в кулаке.

Глаза — то в пол, то на Кулагина. Поддержки ищет?

— Ну? — Тарасов снимает очки, протирает их, машинально занимая беспокойные руки. — Пришел отчитаться за свою безобр-разную игру на этой тренировке? В Чебаркуль и то такое стыдно высылать, тьфу!

Валера только опускает голову еще ниже, вздыхает, но без капельки стыда, ишь! Нет в нем сейчас мыслей об игре, о хоккее, даже о том, что тренер заругается. Нет места оскорбленной гордости хоккеиста, звезды, заслуженного, чтоб его, мастера спорта.

Не то в его голове, как у Тарасова в голове — не едва закончившаяся тренировка, а все те, что пойдут не так, пока его не будет рядом. Хор-роши, оба. Друг друга стоят.

— Заявление об уходе принес, Валер-ра? — Тарасов поднимает брови, Кулагин рядом вздыхает — ну чего ты, Толя?

А чего — Толя? Валера зато вздрагивает — впервые за разговор, — на мгновение мелькает встревоженными карими глазами. Мотает головой.

— Не. Я хотел просто...

И снова — тишина. Как будто подачу отдал и ждет, что шайба будет заброшена ловким товарищем по команде, не зря же Тарасов вот этими вот руками в нем навыки сотрудничества вылеплял. Гордиться бы, подыгрывать, поощрять, так сказать, правильное поведение... А вот дудки ему, Тарасов скрещивает руки на груди и на Кулагина тоже посматривает — не надо, не подсказывай, пусть сегодня сам.

А то не ясно, зачем — по какому такому поводу, — Валера явился.

Собирается с духом, по нему видно. Глотает воздух, делает вдох и еще один, как пловец перед прыжком — ап! Решился, чуть не жмурится, выдыхает одним длинным:

— Вы-в-больницу-ложитесь-да?

И дышит загнанно, будто ему эта фраза была как три часа тренировки без продыху — такого даже Тарасов со своими не делает, ему в команде живчики нужны, не трупы.

Тарасов молчит, тянет секунды, смотрит на Валеру пристально, пока медленно водружает очки обратно на нос, пока откидывается на спинку кресла и запахивает кофту. Кулагин рядом прислоняется к стене плечом, сдерживает улыбку: смешно же, ну?

Смешно, чего уж.

— Кто сказал? — спрашивает Тарасов с резкостью, которой в нем сейчас меньше, чем хотелось бы, но где Валере отличить это ворчание от действительной злости. — Гусев? Ну, я голову-то засранцу оторву...

— Гусь? Чего? — Валерка вскидывается испуганно. — Ему-то откуда...

Цепляется взглядом за Кулагина — и замолкает снова. Кулагин поводит плечом, тем, что не подпирает стену — мол, нечего на меня пенять, о чем я с игроками в свое личное время разговариваю — вас обоих не касается.

— Да не, не он, — говорит Валера тихо, пальцы складывают мятую тряпочку что твой оригами, уголки туда-сюда.

— А кто?

Валера парень честный и упертый, с такими ходят в разведку, такие не сдают своих, даже если их пытать особыми зверскими способами, Балашовым там, например; но глаза мерцают снова — из-под челки, упрямо. Устало как-то. Как будто он вслед за Кулагиным спрашивает: Толя, ты чего комедию ломаешь?

— Таня звонила.

— Ах, Таня, — Тарасов не знает, как еще язвительнее выделить имя младшей; сорванные очки летят на стол, подпрыгивают, звякают. Мерзнущие пальцы он сует себе в подмышки и смотрит так, что твой сыч — так говорит обычно Бобров, морщась, как от зубной боли. — Что, хвасталась, как отца доломала?

Он не спрашивает уже, почему Таня звонит игроку ЦСКА Валерию Харламову. Дурак он — может быть, но глаза у него есть и пользоваться ими он умеет, ходит Валера на ее тренировки, маячит на трибунах. Смотрит. Тарасов бы и шуганул бы, может, да видит — Валере правда интересно, нет-нет да просит: покажи движение? как ты это делешь?

Перестал, понимаешь, думать, что фигурист — это оскорбление такое...

— Шушукаетесь за моей спиной, да? Заговор-рщики!

— Анатольвладимирч...

— Анатольвладимирч, — передразнивает Тарасов. — Я больше лет Анатольвладимирч, чем тебе годиков, Валер-ра.

Ой, посмотрите-ка — а теперь он улыбается себе под нос. Тарасов фыркает — громко, уж-жасно недовольно.

— Что, это тебе Таня не сказала? Операция у меня. Плановая. От таких не умирают, пр-рощания и проводы — не требуются, — Тарасов поднимается с кресла рывком, обходит стол, присаживается на самый край, оставляет за спиной полуразобранные бумаги, остается лицом к лицу с Валерой, цепляется за столешницу пальцами.

Не молодеет твой тренер, Валера. А чтобы еще много лет мог вас, засранцев, по льду гонять — приходится вот идти на уступки своей гордости. Лучше уж планово, чем вызывать потом среди матча скорую. Так Таня говорит.

— Через неделю вернусь и устрою вам всем такое — мало не покажется. Доволен?

Успокоился, хочется спросить ему, но вот еще не хватало — квохтать над хоккеистами, как над детьми малыми. Тарасов вздергивает повыше подбородок, компенсируя эту слабину. Валера снова мелькает улыбкой, поглядывает на него одновременно сверху вниз — из-за роста, и снизу вверх — как-то так он умеет, по-собачьи, очень мешает иногда, как на такое нарычишь?

— Да знаю я, — Валера вздыхает. — Я другое хотел.

Смотрит на Кулагина снова — будто то ли разрешения просит, то ли смущается его присутствия; делает шаг вперед — со всей решимостью. Тарасову приходится задрать голову, чтобы не смотреть ему в пуговицу на рубашке.

— Вот. Возьмите?

Звучит как вопрос, только Валера уже впихнул тряпку ему в руку и почти сразу — качнулся назад, как волна в отлив. Тарасов разворачивает ее медленно. Кулагин — так же медленно поднимает брови.

Сложно ее не узнать, эту тонкую-линялую, то ли галстук пионерский, то ли косынка какая, однажды, видимо, ярко-алая, сейчас — стершаяся до цвета пыльного кирпича. Края мятые, обтрепанные, выстирана на столько тысяч раз, что стала тонкой хуже паутинки, пальцем ткнешь — развалится. Тарасову ее в руках-то держать страшно.

— Ты мне платок носовой принес, что ли, Валер-ра? — от удивления в тоне Тарасову избавиться не удается. — Так что ж тогда использованный, или на свежий тренер не наработал?

Валера вздыхает так, что Тарасову хочется скомандовать ему не ерничать, хотя ерничает сейчас тут он один.

— Да не... это мой, — Валера забирается пальцами под воротник рубашки, тянет несильно, обнажая кусочек шеи: объяснил. — Я его на игры надеваю. На удачу.

Тарасов видел, да. Под форму, чтобы не так заметно было, пока края не вылезут в разгар схватки, думать страшно, сколько пота и крови на этой тряпке — буквально.

— Я вроде играть не собираюсь, Харламов, — отвечает Тарасов. Смотрит на Валеру — поверх очков, с вопросом.

— Это да, — соглашается Валера серьезно. — Но он и в больнице со мной был. Когда, ну, — он хлопает себя по бедру, и взгляд невольно стекает ему на ладонь, на пальцы, наконец — на колено. То самое, чудо советской медицины, собранное-пересобранное по кусочкам. — И вообще.

Он не развивает это свое «вообще», но Тарасов слышит тихое хмыканье Кулагина и ставит себе мысленную галочку — спросить. Кулагин знает этого мальчишку поболе, чем он сам — иногда Тарасов думает об этом почти ревниво, как тот третий друг в компании, который не улавливает внутренние шутки двух других.

— И ты, значит, суешь мне эту свою тряпку удачи, чтобы я с ней... что? В больницу лег?

Валера не отвечает никак. Не кивает, не качает головой, не отводит взгляд, не моргает даже. Совершенно не за что уцепиться, он просто — выжидает. Пасуй, Тарасов.

Тарасов пасует.

— А сам же ты как, а?

Вот теперь — спохватился. Не надулся сердито, хотя стоило бы, когда так явно дразнят, нет — со всей серьезностью полез себе под рубашку, выудил что-то... блестит золотом?

— А у меня еще вот есть, — отвечает звонко и с готовностью, ну чисто пионер на линейке. — Мне хватит!

И глаза — честные-честные. Хочется скомкать эту тряпку и запустить ей Валерке в лицо — и что тогда, интересно? Уйдет? Или снова — сунет в руку, и посмотрит щенком снизу вверх, не понимая, как щенок не понимает, за что хозяин пнул его в мягкое пузико?

— Валер-ра... — Тарасов отбивает несложный ритм по столу, в пальцах второй руки — комкает тряпку, как Валера минуту назад. Взгляд Кулагина прямо-таки сверлит ему затылок.

— А?

— Бэ! Иди давай, нечего казенный кислород тратить не по делу!

Валера вспыхивает — румянцем, улыбкой, солнечными искорками в карих глазах.

— Конечно! До свидания, Анатольвладимирч! Бориспалыч!

Кивает обоим, пятясь в коридор — Тарасов старательно не провожает его взглядом, выдыхает — только когда закрывается дверь.

— Вот же... — он качает головой, не заканчивает мысль — нет таких слов ни в русском языке, ни в английском, ни даже в матерном. Кулагин — наконец-то смеется.

— Боря! — Тарасов пытается окрикнуть его сердито, а получается как-то растерянно, и сложно не давать себе самому ухмыльнуться. Ну правда, что за чучело этот Харламов, удумал тоже... платок... мамкин, что ли? Какая там за ним история, приносящая удачу?

Он обходит стол снова, открывает верхний ящик, смотрит в него — почти доверху забитый бумагами, а поверх — бессмысленной, никому не нужной мелочевкой. Мусор — на чей угодно взгляд, кроме отдельных избранных. Монетки, колечки, брелоки, пачка счастливых троллейбусных билетиков, фенечки какие-то, даже иконка откуда-то взялась. Вон рыбка, сплетенная из трубочек от капельниц, сверху лежит — из Спартака передали, черти, говорят, чьего-то батю из могилы подняла.

На удачу... Тарасов только и может, что качать головой, разглядывая эту сокровищницу. Как потом еще обратно раздать, не запутавшись, где чье.

— Ладно Валера, ему Танька растрепала. Но остальные-то откуда? — он смотрит на Кулагина — над очками, внимательно. Тот вскидывает ладони.

— Я что? Даже Сашке не говорил!

— Ну-ну.

— Не говорил! Он сам услышал, когда я по телефону... другое это, в общем.

— Др-ругое...

— Ну что ты ворчишь, — Кулагин подходит, встает рядом, руки в карманы, взгляд — в ящик, над тарасовским плечом. — Ребята волнуются. Их можно понять.

— Они — волнуются, а меня со всем этим добром хоронить можно, как викинга!

— Толя.

— Нет, как фараона! В гробницу...

— А мозги — в баночку, через нос, — поддакивает Кулагин и знай лыбится сильнее, когда Тарасов морщится.

— И Валерка туда же... — он вздыхает, смотрит на ящик, на платок; первый — захлапывает, со вторым — принимается неловко возиться, то ли в карман его, то ли... в другой карман. Кулагин — смотрит выразительно, и Тарасов против воли ощеривается как-то. Нечего тут! — Что? Его же Танька протащит наверняка меня навестить. Не увидит свою тряпку рядом — расстроится. Подорву дух команды...

— Расстроится, это точно, — соглашается Кулагин. — Подорвешь дух. Этого нам никак допустить нельзя. Толь, ну-ка дай руку.

Кулагин все-таки тренер — и иногда, когда он вспоминает об этом и позволяет правильным ноткам просочиться в свой голос, сопротивляться ему становится невозможно; Тарасов подчиняется команде раньше, чем успевает о ней подумать. Кулагин тянет повыше его рукав, берет тряпку, оборачивает дважды, трижды — вокруг запястья, там, где на второй руке намертво, кажется, врос браслет часов. Завязывает аккуратным узелком под ошалевшим взглядом Тарасова.

— А? — интересуется он удовлетворенно.

— Борь, ты что, больной, — озадачивается Тарасов, разглядывая творение рук его.

— Чтобы не потерялся, — говорит Кулагин предельно серьезно. — А то Валера точно расстроится, и никакого боевого духа нашей команде не видать.

— Боря!

— Снимешь потом, — Кулагин машет рукой, пятится к двери — тоже как Валера, только ухмыляется от уха до уха. — Сам не сможешь — Валеру попроси! Он поможет!

— Боря! Куда пош-шел!

— Я тебя тоже навещу!

Дверь хлопает у него за спиной — Тарасов только и успевает слегка подорваться со своего места, больше в шутку стращая, чем правда собираясь кинуться вдогонку. Ситуация — наинелепейшая, он колупает узелок ногтем, в принципе — снять можно, только как так извернуться, одной-то рукой? Зубами помочь, что ли... Или дома уже? Не ехать же так в больницу, право слово.

— Дур-рачье, — бормочет он растерянно, улыбается — самыми уголками губ; повязанная тряпочка удобно прячется под упавшим широким рукавом.

@темы: фанатское, мои кривые ручки, и мне за это не стыдно

---

Я человек простой, вижу прекрасное -- НЕСУ ЕГО В НАРОД СУЮ ВСЕМ В ГЛОТКУ ПОСМОТРИТЕ КАК ЗАЙБЕРТ ЕСТ МАЛЬЧИКА ВАМ Н У Ж Н О

@темы: натырено в сети, интересности, фанатское, клипы, французская опера про немецких пидорасов, право слово, в их век краснеют все без разбора

---

А вот посмотрите ШТО МНЕ ПОДАРИЛИ НА НГ
Все еще кричу. Помимо песни БОЛЬШЕ СТРАДАНИЙ ТАРАСОВА Е Щ Ё Б О Л Ь Ш Е тут есть ДЯДЯ ХОСЕ!!!!!!!! тут есть ГУСЬ!!!! тут есть простигосподи ОРЛОВ!!! Иры не хватает чтобы замкнуть пентаграмму люди-которых-я-шипперю-с Михайлов-Петров не в счет!!
Автор родненький все еще целую ваши ручки!

@темы: фанатское, клипы, и мне за это не стыдно

---

Фэндом: Легенда №17
Название: Не курю.
Пейринг: Валера|Тарасов
Жанр: пре-пре-слэш
Рейтинг: PG-13
Саммари:
Размер: ~950 слов.
Примечание: гифки с курящим Меньшиковым сломали немало судеб.

Спортсмены есть лицо советской страны, особенно — выездные, особенно — теперешние хоккеисты-победители, по которым сходят с ума и на которых равняются все мальчишки и за которых мечтают выскочить все девчонки.

Это значит, что за ними не должно водиться никаких грешков.

А это, в свою очередь, значит всего лишь — всегда значило! — что нужно уметь не попадаться.

— Анатольвладимирч?

А он — попался. Черт. И тянет спрятать сигарету в кулаке детско-стыдным жестом, но Тарасов останавливает себя раньше, чем, и встречает взгляд Валеры с некоторым вызовом.

Темные эти глазищи, распахнуты шире возможного, рот — влажной круглой буквой «о». О, говорит это лицо — Тарасов! Или — о: охренел?

На хоккеистов равняется страна, а хоккеисты равняются на своего тренера. Они в равном положении, можно сказать.

— Ну? — спрашивает Тарасов.

Валера просто молчит — смотрит. Моргает медленно. Валера вообще быстрый преимущественно на поле, а как доходит до жизни — стоит вот так столбом и хлопает ресницами. Тарасов бурчит себе что-то под нос — неласковое — облизывает мгновенно сохнущие губы.

Не облизывал бы — не сохли бы. Хорошая истина, применимая ко многим вещам в жизни Тарасова, и разве учит его это чему-то?

— Вас искали, — спохватывается Валера. — Там.

Кто искал? Где «там»? Зачем бы Тарасову детали, и правда, он только качает со вздохом головой и возвращает сигарету на полагающееся ей место.

Закуток для курения возле стадиона не то что бы секретный, но явно не публичный. Знают его только курильщики со стажем, случайные люди в эту дыру заглядывают редко — Валера или знал, куда смотреть, или кто-то растолковал ему, как сюда дойти. Его появление здесь — нонсенс, Тарсову проще представить его у себя в гостях над вазочкой печенья, чем меж двух пошарпанных стен арены с сигареткой в кулаке. Но всякое же бывает?

Курить под взглядом Валеры кажется почти неприличным, что делает сигарету вкуснее в разы.

— Подождут, — говорит Тарасов невозмутимо, привычно шевеля губами так, чтобы сигарета не вывалилась. Валера смотрит на нее неотрывно, словно все еще не верит своим глазам. Тарасов может его понять, он как-то так чувствовал себя, когда ему было десять и он впервые задумался о том, что учителя не ночуют в школе и у них есть свои дети.

На солнце есть пятна, у кумиров — жизнь и вредные привычки. Привыкай, Валера, никто не идеален.

— Ну, — говорит он еще раз, когда пауза совсем затягивается. — Будешь?

Валера моргает. Тарасов вынимает изо рта сигарету, показывает Валере с намеком, а когда тот все еще не расщедривается на ответ — лезет в карман, достает оттуда пачку.

— Ну? — повторяет он уже раздраженно. Харламов, не каждый день такое бывает, решайся!

— А, — говорит Валера. Медленно, потом — словно спохватываясь — вслух и громко: — А-а! Так я не курю, Анатольвладимирч.

Вот же... хоккеист Харламов. Тарасов снова качает головой, из груди рвется тихий смешок. Вроде здоровенные лбы, всем за двадцать, а нет-нет да становятся снова неуклюжими школьниками, того и гляди — будут прятать дневники с двойками, чтоб не заругались.

Я не брал. Я не трогал. Не я первый начал... старые, как мир, отговорки.

— Так я тоже, — говорит он Валере. — Не курю.

Тянет подмигнуть, совершенно по-мальчишечьи, хотя зачем? Он и так уже — дурень дурнем, посмотрите, подбивает на непотребства младенцев. Подопечных! Лицо советского хоккея!

Валера заглядывает ему в глаза — тянется. Берет сигарету, зажимает в губах: хорошо отпечатывается, как примялась мягкая нижняя. Тарасов встает ближе, закрывая от ветра. Валера немного склоняет к нему голову — высокий, самый мелкий в команде и все равно высокий, выше Тарасова на полголовы. Тарасов щелкает колесиком зажигалки, они с Валерой оба поднимают ладони, закрывая огонек. Кончик сигареты начинает медленно тлеть.

Мгновение, другое. Валера делает затяжку, с мгновение стоит неподвижно, словно думает себе что-то — стоп? так он говорит? — и вдруг — принимается кашлять.

— Ч-черт! — до слез на глазах. — Ну и гадость!

— Вале-ра! — Тарасов даже пугается в первый момент, роняет свою недокуренную, ловит за плечи согнувшегося Валеру. — Твою мать! Ты чего, правда что ли? Не куришь?

— Ну я же сказал... — он сипит слегка, вытирает с глаз влагу, разгибается — снова выше, руки Тарасова — все еще на его плечах, требуется лишняя секунда, чтобы заставить себя отпустить дурня.

— Так какого хера взял тогда! — рычит Тарасов.

— Да я просто... — Валера мнется, вздыхает, отводит взгляд. Сигарета дотлевает у него в руке, Тарасов забирает ее — молча, крутит в пальцах нервным жестом. Покурил, блять. Успокоился.

— Он просто, — передразнивает Тарасов. В ушах все еще постукивает от пережитого волнения, чтоб тебя, Валерка. — Иди отсюда. Иди, кому говорю! Нечего некурящим дышать тут... всяким. Иди. Скажи — «там», что Тарасов скоро будет. Кыш!

Он делает жесты руками, буквально прогоняя Валеру с пятачка курилки. Выдыхает нервно. Смотрит на — уже потухшую — сигарету в руке. Думает — если это можно так назвать.

Чего добру пропадать? Сигарета отправляется в рот, он снова лезет за зажигалкой...

— Хоккеист Харламов! Я кому сказал — пош-шел?!

Ему даже не нужно смотреть в ту сторону, чтобы знать — Валерку, замешкавшегося дольше нужного, застрявшего с одной ему понятной целью, этим окриком сдувает напрочь.

Вот и хорошо.

@темы: фанатское, мои кривые ручки

---

Да, меня впечатлило настолько, что я принесу и сюда, не благодарите.

@темы: натырено в сети, фанатское, картинГофлуд

---

Я бы сказал что мне уже не стыдно но это не будет правдой
больше никагда.

Фэндом: Легенда №17
Название:
Пейринг: Валера/Гусь, господи прости
Жанр: стыд флафф пре-канон
Рейтинг: PG-13
Саммари:
Размер: ~950 слов.
Примечание: я даже страничку Гуся на википедии не открывал, вы учтите

Август в подмосковье шпарит за плюс тридцать, дышать этим воздухом возможно, только порезав его сначала на порционные куски, от яблонь — хоть какая-то, слабенькая тень, они жмутся в нее как могут, делят на двоих каждый тесный пятачок, босыми ступнями перемешивая траву, землю и подгнивающие паданцы, забивающие запахом ноздри.

— Ма-ам, — стонет Гусь, — мы умрем тут.

— Нагрузки! Физкультура! Вы спортсмены или где? — отвечает криком мама Гуся.

— Мы другой закалки спортсмены, мам! Нас бы в снег...

— Об лед бы вас, — она грозит поварешкой, выглянув из окна дачного домика. — Не отлынивать!

Мама Гуся на валеркину совсем не похожа. Светленькая, беленькая, толстенькая, пара минут на солнце и уже облезший розовый нос, и говорит она всегда немного взволнованно и громковато — потом сама же шутит, мол, это чтобы докричаться до своих мальчишек там, наверху. Ростом Гусь и правда весь в отца, дылда. В маму — светлыми с рыжиной волосами и лезущей с плеч клочьями кожей.

— Хорошо тебе, — жалуется он, собирая яблоки. — Испанец.

Валерка загорает быстро и бронзово, солнышку радуется, как привету от далекого дяди Хосе. Жмурится довольно. На правах гостя с него спрашивают меньше, чем с Гуся, и он этим нагло пользуется, «помогает» вот — прислонился к стволу и держит, понимаете ли, ведро, пока Гусь пыхтит, обтрясая ветки, сгибается, распрямляется, сам как та яблоня, гибкий — тренер говорит, пользуйтесь, пока мальчишки, кости ломаются что те веточки и срастаются чуть ли не в минуты, доживете до моих лет — вспоминать будете, плакать.

— Ну чего смотришь, — Гусь уже ноет почти, исстрадавшийся. — Смотришь чего, а?

А почему бы и не смотреть, если есть на что? Под солнышком Валеру развозит почти как от шампанского на новый год, воздух кажется тягучим-тягучим, летне-яблочным, как еще не разлитое по банкам варенье, и Гусь в этом воздухе — даже не смешной почти, разве что розовый, как червяк, и мокрый, как...

Да как гусь и мокрый. Валерка фыркает тихонечко, вовремя успевает прикрыться — подставить ведро, когда Гусь оскорбленной рукой запускает в него яблоком, чутье на шутки про себя любимого у Гуся почти сверхчеловеческое.

— Ты бы с шайбами был такой меткий, — сообщает Валера миролюбиво.

— Ну тебя... смеешься... нет бы делом заняться, а? — Гусь вздыхает, чешет себя за ухом, ухо не розовое даже, а красное, а под ним чуть ниже — родинки, две, одна за другой, крупные такие, темные гречневые зернышки. Делом так делом. Валерка отлипает лениво от дерева, ставит ведро в траву, обнимает Гуся за талию, носом тычется туда, между этими родинками — приходится тянуться, Гусь, оглобля, каланча, на каждые пять сантиметров Валеркиного прироста выдает все десять, будто соревнуется.

— Вале-ер, — ноет Гусь тонко, вжимает голову в плечи, косит в сторону домика. — Ну ты чего, ну не здесь же, хоть до речки подожди.

Валера не против речки, но зачем ждать, если у Гуся под ухом немного мокро от пота уже сейчас и можно это мокрое лизнуть — и родинки, с усилием, будто однажды, постаравшись, он правда соберет их на язык. Гусь вздыхает, топчется — лапчатый, шутит тренер, — мотает головой, золотится в августовском солнце.

— Ну ты... Валерка, ну мама же.

— У всех мама, — Валера смеется и чмокает за ухом звонко. — У тебя мама, у меня мама, даже у Брежнева мама. И что теперь?

— Да ну тебя... — у Гуся небогатый набор ответов на валеркины провокации, Гусь вообще — внушаемый, мама его — беленькая, взволнованная, пахнущая мукой и теплой домашней свежестью, — просила Валерку: ты уж следи за ним там, ты мальчик хороший, чтобы без этого — без дурной компании.

А зачем им компания, им и вдвоем неплохо. Гусь подтверждающе-тонко всхлипывает, краснеет поверх розовой обгоревшей кожи — Валерка дует на тонкие пленочки, Гусь вздрагивает лопатками, август, жарко, они оба без рубашек, чтобы не помереть совсем, Валерка трогает подушечками пальцев живот над резинкой шортов и Гуся складывает почти пополам, лбом к стволу дерева.

— Ой, Валерка...

Ой-ёй, Валерка согласен. Носом трогает взмокшие светлые прядки, липнущие к вискам, языком — ухо и немного рядом, кожа вокруг родинок совсем особенная будто бы, тонкая-яблочная, Гусь пыхтит — не гусь, а еж! — поворачивает голову — и Валера послушно трогает губами челюсть с еле заметным слоем будущей щетинки и уголок зализанных красных губ. Гусь выдыхает — рот в рот. Накрывает руки Валеры своими ладонями — меньше и уже, несоразмерно остальному телу, ничего, еще дорастет.

— Мальчики?

Ап! Валерка ставит подножку профессионально, они валятся в траву, Гусь верещит вполне естественно и дрыгается со всей силой, так что Валера быстро оказывается спиной на траве, прижатый за горло теплым обгорелым предплечьем, смех дозревает в груди там, где до этого оставался воздух.

— На минуту оставила! — мама Гуся всплескивает руками, грозит им сурово из окошка. — Прекратите драки! Удумали тоже, Саша, ну что такое!

— Так он не помогает совсем, мам! — кричит Гусь, голос подламывается немного, но это нормально, с ним весь год так, все привыкли. Валерка подбирает рядом с головой помятый паданец, заскусывает яблоком смешок.

— Скажи ему, кто не работает — тот не ест, — заявляет мама Гуся уверенно, но тон у нее тоже веселый, как бы говорящий — мальчишки, что с них взять?

— Слышал? — спрашивает Гусь нравоучительно. — Хрен тебе, а не пироги с яблоками. Нет, даже без хрена, на хрен тоже нужно наработать. Кукиш. Без масла.

Болтливый, когда пугается. Валера лениво ловит его затылок, тянет к себе, целует с привкусом кислого сока, наглаживает за ухом, ищет пальцами родинки, запоминает тактильно их расположение, а на груди у Гуся — веснушки, но это пусть ждет до речки.

@темы: фанатское, мои кривые ручки

---

Смотрю на этот гиф м н о г о
Хэдканон: в молодости Тарасов надевал шлем только уже выйдя на поле и хорошенько встряхнув волосами в процессе. Противников не то что бы деморализовывало но о т в л е к а л о.
Господи прости у меня же даже тега под это нет

@темы: фанатское

---

Если вам кажется что тут нет концовки то вам не кажется ее съели вместе с зефиром Однажды я напишу часть вторую и может быть ТУДА войдет диалог ради которого я начинал.
/кинул текстом в  Moura @ заплакал @ убежал/

Фэндом: Легенда №17
Название: Целовать нельзя
Пейринг: односторонний(?) Тарасов/Харламов
Жанр: стыд стекло Кулагин с-сука UST
Рейтинг: PG-13 Тарасов ругается матом варнинг
Саммари: — Рано идти, — не соглашается Кулагин. — Вечер в разгаре. Впереди все самое интересное.
Размер: ~3500 слов.
Примечание: да, название из Моей Мишель. На Полозкову рука не поднялась, вот почему.

Больше трехсот грамм Тарасову пить противопоказано. Он это знает, Кулагин это знает, и когда второй стакан, а за ним и третий, оказывается у Тарасова под носом — Тарасов считает это одновременно за свою капитуляцию и за безмолвное обещание, что все будет хорошо, сегодня можно, Кулагин хуйни не посоветует.

Первый глоток после трехсотого грамма — как расстегнуть пуговичку на тугом воротничке после дня, полного кабинетных заседаний, даже если алкоголь не может успеть расслабить так быстро — действует само чувство вседозволенности и выхода за рамки. Тарасов салютует стаканом, одновременно и Кулагину, и своим крошащимся моральным устоям. Смирился.

Хоккеисты — в отличие от тренеров — воздерживаться не пытаются, общий счет выпитого превышает количество оставшегося, и ребята явно планируют победить всухую. Ха-ха. Тарасов после дозволенных трехсот становится очень смешным. Валера находится в общей куче безошибочно, смеется со всеми, запрокидывая голову и блестя каемкой белых зубов, взгляд если и почувствовал, то не обернулся — и хорошо, решит еще, что тренер строжит за разгульное поведение, а портить пацану редкий праздник Тарасов не хочет.

— Смотришь? — спрашивает Кулагин сбоку, приваливаясь к его плечу и тоже щурясь в сторону ребят. Тарасов толкает в бок локтем, заставляя покинуть пузырь личного пространства.

— А может и смотрю, что, нельзя уже? — отвечает он вопросом на вопрос.

— Ну почему, — соглашается Кулагин пакостно-весело. — Смотри-смотри, на здоровье.

— Спасибо, блять, разрешил, — Тарасов сверх нормы в триста становится еще и злым. Более злым, чем обычно. Желчным, если говорить красочным языком русских мастодонтов от литературы. Кажется, такими полагается быть старикашкам в классической прозе дореволюционных лет.

Но Кулагин прав — он смотрит. Раз уж выпил, раз уж превысил норму впервые со своих лет сорока, раз уже вечер все равно летит в пизду вместе со всеми стандартными тактиками-осторожностями. Катает в пальцах граненые бока стакана и смотрит, как ребята шумно веселятся — имеют, блять, право, ч-чемпионы, — как ходят по кругу уже не стаканы, а бутылки, как у Валерки морщится нос и ложатся на щеки тени от ресниц, когда он смеется. Поэзия в прозе, чтоб ее.

Нет, правда, сколько раз за вечер может смеяться один человек?

— Много, — отзывается Кулагин. — И ты бы попробовал. С непривычки будет больно, но постепенно мышцы привыкнут, так всегда бывает.

— Иди ты, — у Тарасова уже не хватает сил на убедительную агрессию в тоне. Это все Валерка — он действует умиротворяюще, мать его испанку, как валерьянка. Как коньяк в утренний кофе.

— Рано идти, — не соглашается Кулагин. — Вечер в разгаре. Впереди все самое интересное.

Под интересным, видимо, понимается его унижение. Тарасов не собирается спорить, будь на его месте кто-то другой, а он сам — в позиции наблюдателя, тоже бы, наверное, со смеху покатывался. Или нет. Никогда не умел «просто болеть», слишком эмоциональный, сердце прыгает в глотку и все тут, только и знай что удерживать ебало.

«Просто смотреть» вот — умеет. Кажется. На Валерку-то смотреть не сложно, знай себе собирай детали, тут у него, значит, плечи, а тут, значит, поясница, а между ними спина — почти ровный треугольник, мышцы перекатываются волнами под майкой, вперед-назад, вперед-назад, того и гляди — случится морская болезнь и Тарасов проблюется своими тонкими чувствами в охотно подставленное ухо Кулагина, чтоб ему пусто было, новый сует бокал.

За здоровье. Валерке — в ногу, ему самому — в голову, хоть немного, авось там что выправится-поправится, встанет на свои места.

— Ну, Валер! — многоголосо воет команда. Тарасов почти готов присоединиться: давай, Валер! Круши, ломай чужие жизни! Что тебя останавливает!

— Ну только немного, — отвечает Валера смущенно, с ямочками на щеках, чтоб он сдох, чтоб Тарасов — сдох, желательно во младенчестве, чтоб наверняка.

Снова идет по рукам — Тарасов аж глаза протирает, вдруг мерещится с перепою или попросту без очков — нет, правда, где они нашли гитару? Когда? Валерка берет ее бережно, но с уверенностью мастера — как берет клюшку, как мог бы брать ребенка на руки или девушку за талию, и тут сравнительная цепочка Тарасова благословенно дает сбой, напрочь перечеркнутая осознанием.

Конечно, он, блять, еще и играет.

— А как же, — соглашается Кулагин. — Ты пей, пей. Тебе сейчас нужно.

Очень нужно, Тарасов не собирается тянуть — осушает почти залпом, не отрывая от Валерки — от пальцев на грифе, таких уверенных, раньше не назвал бы музыкальными, а теперь вот просится, — долгого-долгого взгляда, весь обращается в этот взгляд — словно так может уберечься от голоса, ан, нет, звук сразу идет вибрацией от ушей к самым пяткам, ложится безумными судорогами в животе и немного ниже. Никогда такой хуйни не было, и вот, блять, опять.

Затянул. Про любовь, конечно. О чем еще петь мальчишкам этих лет, если не о любви? Не о хоккее, поди. А жаль. Хотя Тарасов бы и лекции по философии античного периода слушал бы, напевай их Валерка под гитару теплым прогретым голосом, как он не растопил Канаду одним своим приездом, интересно, Тарасова же топит, ниже, и ниже, и ниже с каждым выдохом между словами.

— Как же быть, как быть, запретить себе тебя любить, — припев знают все, подхватывают радостно, немного заглушая Валерку. Кулагин поглядывает краем глаза так, будто поощряет присоединиться. Хрен ему, вот так позориться он точно не готов, и так одного вечера Калугину на годы вперед хватит, каждую минуту припомнит. — Не могу я это сделать, не могу!

Валерка даже пока поет — улыбается, чтоб ему пусто было, губы пухлые, изгиб классический, хоть сейчас квадрать всего целиком в раму и сдавай в Эрмитаж — как в Чебаркуль, от себя подальше. Будет в командировки летать, в музей заходить. Смотреть. Почти как сейчас, только безопаснее — для всех.

— Сильно видно, Борь? — спрашивает он в пустоту, шепотом, подныривая под валеркин мягкий голос, одинокий снова с началом куплета. Спрашивал вообще-то про то, как подрагивают руки и как ощутимо встали дыбом волоски на коже, но Кулагин понимает как-то по-своему, вздыхает, хватает за загривок в неком подобии ласки, наливает в стакан еще.

Тарасов ответственно решает, что после этого — пения, стакана, какая разница? — не стыдно перейти на следующую ступеньку пьяного угара, роняет голову лицом на стол и тихо закрывает глаза, спрашивая себя, господа, партию — за что? за что так?

* * *

Тарасову кажется, что голову он опустил всего на минутку, но вот поднимает — и в зале тихо, свет приглушенный, из коридора. Кажется, он один. Бросили? Ур-роды, как будто он не отомстит.

Нет, сидит в углу... Тарасов щурится, присматривается, потирает щеку, там немного гадостной подсохшей слюны и смятый отпечаток рукава. Даже без гитары руки эти и эти плечи и — эту челку, что за блядство, брить всех налысо, так на следующей тренировке и объявит, несогласные на выход, — так вот с челкой вообще без шансов, невозможно не узнать. Уже не играет — так, трогает струны почти беззвучно, подкручивает колки. Тарасов шевелится слегка, морщится, затекло все, что может, а может в его возрасте — многое.

— Анатольвладимирч? — гитара забыта, он вскидывается сразу, находит взглядом Тарасова, вытаскивает цепко под софиты, заливает всего теплым каким-то, щемящим обожанием, не сбежать даже никуда, зачем сел спиной к стене?

— Где, — он кашляет пару раз, возвращая голосу былую твердость, ничего, это он со сна сипит, а не от, — где все?

— Да разошлись уже, — Валерка улыбается по-доброму, будто лично проводил каждого, посадил в такси и наказал на улице шапочку не снимать. — Я один вот, ну, и вы — Бориспалыч сказал, я за старшего. Под твою, говорит, ответственность, Валера.

Ему смешно, а Тарасов только и может — снова упасть лицом в стол, крепко сжать пальцами виски. Сердце проваливается ниже и ниже, не быстро, а рывками какими-то, оставляя за собой холодящий след, ой, что-то будет.

— Кулагин с-сука, — выдавливает он сквозь стиснутые зубы. Два коротких слова совсем не вмещают вселенское это предательство.

— Анатольвладимирч, ну что вы, — Валерка смаргивает почти испуганно, откладывает гитару, приближается из своего угла, вопрос «за что» — он все еще актуален, держать себя в руках и руки — при себе, это же не так сложно, как может показаться? — Ну он же — да я сам сказал, идите, говорю, Бориспалыч, я тут послежу.

— Тренеры у нас теперь слушаются рядовых хоккеистов? — спрашивает Тарасов в стол.

— Анатольвладимирч... — Валерка вздыхает, присаживаясь рядом, вздыхает горестно так, что сердце екает, прямо там, в желудке, или куда там оно провалилось. — Ну вы что, совсем мне не доверяете?

Тарасов хорошо достраивает в голове совершенное в своей трогательности «даже теперь?» — даже после Канады? даже после всех не-предательств? — от которого и у камня больно дернуло бы в груди, а уж с этим щенячьим взглядом — без шансов, сразу навылет; но Валера молчит-вздыхает, не договаривает. Хорошо, славно, Тарасов не готов хватать его за запястья и говорить в лицо все горячее, что так легко приходит в голову, ну, там, я бы с тобой в разведку, Валер, я себе меньше верю, чем, Валер, Ва-ле-ра.

Хочется лбом стучать об стол, да сложно, голова тяжелая, пухнет.

— Иди уже, — говорит Тарасов. — Ва-ле-ра, — очень уж хотелось весь вечер, в три слога перекатом по языку, Тарасов может часами рассуждать о том, как приятно, когда гладкая прохладная «л» перетекает к опасно громыхающей «р». Тарасов любит «р». Р-рычать. — Домой иди.

— А вы? — спрашивает Валера прямо. Его нельзя ни в какие комитеты и подковерные интриги, никогда. Тарасов молчит. — Тоже домой?

Тарасов молчит — все еще. Дом сейчас — дальше, чем Канада, и кажется почти таким же мифически-недостижимым, даже Валера ближе, Тарасова немного кренит в сторону его тепла.

— Анатольвладимирч, вы же не собрались тут ночевать?

Да, Тарасову тоже нельзя в комитеты! И что, он никогда с этим не спорил!

— Анатольвладимирч, нельзя так, — говорит Валера. Очень хочется спросить — Валера, блять, а так, по-твоему, можно? Что творишь, Валер?

— Я не Кулагин, чтобы тебя слушаться, — заявляет Тарасов с некоторым удовлетворением. Все еще в стол, получается немного глухо.

— Да, но... — Тарасов поворачивает слегка голову, ровно так, чтобы одним глазом косить на Валеру, не поднимая лица; Валера нервно крутит пальцами, смотрит немного в бок, повадки то ли лжеца, то ли мальчика на первом свидании. На лжеца Валера не тянет. — Анатольвладимирч, вы же понимаете. Под мою ответственность.

Тарасов все-таки стукает лбом об стол, совсем не сильно; садится рывком — темная комната едет, кружится, перекашивается, потом встает на место, хочется погрозить ей сердито, чтобы она так больше не смела.

— Валера...

— Анатольвладимирч, — Валера словно показывает: смотрите, я тоже так могу, только он может совсем не так, у него вместо стали в тоне — сплошная убивающая мягкость, в ней вязнешь, как в рыхлом снегу, а упрямства под этим — не меньше, чем его собственного, тут Тарасов не сомневается. Кулагин, с-сука.

Молчание. Капитуляция — вторая за вечер.

— Дай телефон, — Тарасов старается на Валеру не смотреть, а на лице — держать гримасу «тьфу ты, напасть» и «ай, да что с таким спорить», надеется, что собьет это немного захлебывающегося восторга на валеркином лице, да куда там, он почти уверен, что может ему сейчас ребра сломать и то — улыбнется. Правда же — напасть. Напал. Без объявления войны, всем собой, а Тарасов — попал, и тоже — весь. — Такси закажу. Доволен?

— Нет! — Валера взвивается почти испуганно, смотрит дико и от чего-то обиженно. — Анатольвладимирч, вы видели время? Анатольвладимирч, да мало ли кто в такой час таксует, Анатольвладимирч, ну вы что!

Тарасов моргает напряженно, переживая взрыв валеркиных эмоций. Снова кренит — к чужому телу, головой к плечу, Тарасов едва ловит себя на середине движения, прислоняется затылком к стене.

— Ты с каких пор таксистов боишься, — от удивления он даже вспоминает временно, как дышать.

— Анатольвладимирч, давайте я вас сам подвезу, — Валера пытается поймать его взгляд, но Тарасов стреляный, и не от таких прятался. — Анатольвладимирч, мне не сложно. Я не пил! — он предвосхищает незаданный вопрос. — Верите? Ни капли за весь вечер!

Тарасов верит, как ни странно, он не обращал внимания — но помнит, бутылки Валера весь вечер передавал по кругу, не припадая сам, Тарасов даже расстроился в какой-то момент, пьющий Валера, нежно обхватывающий губами горлышко бутылки — явление редкое и смертельно опасное, Тарасов бы, может, рискнул пасть особо низко и перехватить бутылку следующим. Чтобы. Ну.

— Совсем дурной, что ли, — Тарасов только и может что моргнуть, и Валера незамедлительно начинает заливаться краской — пока что нежно-розовым, Тарасов мог бы довести до пунцового в несколько простых шагов, Тарасов, нет, фу. — Все пили. Даже я.

— Да я, — розовый становится немного краснее, Валера смотрит себе на руки, на сплетенные в замок музыкальные эти пальцы, хочется до ужаса сопливо влезть, сплести с теми пальцами свои. — Не хотел. При вас.

Ну, блять. Тарасов снова трогает себя за виски, как будто это может помочь. Хочется — трогать Валеру, точечно, пальцами под подбородок, заставляя поднять голову, заглянуть в глаза, но это — не поможет точно.

— И что я, мало тебе вечер испортил, еще нужно?

— Анатольвладимирч, да что вы... — Валера совсем низко опускает голову. — Я же не это имел... Анатольвладимирч! Разрешите вас подвезти! Можно мне? Пожалуйста?

То, что Тарасов не представляет, как отказать на валеркино «пожалуйста», особенно когда он тянет его так — пож-жалуйс-та — когда смотрит так, когда звенит всем собой так, будто у него тут жизнь решается одним словом Тарасова, — одно это ясно говорит, что никуда Тарасову с ним нельзя, у него сверх нормы сегодня — всё, а норма Валерия Харламова — годовая, блять. Пожизненная. Как срок тюремный. Спасибо хоть, осталось недолго.

Сука ты, Кулагин.

* * *

Тарасов привыкает к машине минуту-другую, осматривается, чуть ли не принюхивается — будто тут может пахнуть как-то по-особенному, это же просто машина, одна из миллионов. Валеркина. Валера тянется рукой к — Тарасов вспыхивает изнутри раньше, чем просыпается хоть какая-то мысль, отталкивает руку от себя, будто она обожгла бы ему — ногу, он назовет это ногой — если бы Валера успел дотронуться.

— Ты совсем уже, что ли, Ва-ле-ра? — он почти рычит, Валера — роняет голову, вспыхивает тоже, снаружи, у Тарасова сердце просыпается снова и колотится, как бешеное, вот ведь дурное.

— Вы не пристегнулись, — говорит Валера несчастно. Тарасов молчит, дышит под счет, сгорает от стыда — все как всегда. Чем думал, дурак? Чего ждал?

— Я что, по-твоему, сам не могу? — спрашивает он ворчливо, чтобы как-то сгладить момент. Почти не дрожит пальцами, пока щелкает застежкой на ремне безопасности.

Разговор после такого ожидаемо не клеится. Что, не рад уже, что вызвался в водители, ответственный ты наш, хочется сказать Тарасову. Тарасову вообще много чего хочется. Валерка сжимает руль пальцами, аж костяшки белеют, он смотрит на это и смотрит, смотрит и смотрит — взгляд не отвести. И чего не едем? Передумал? Гадает, как сказать? Так Тарасов готов выйти сам, желательно — в окно, с какого-нибудь высокого этажа.

— Вы бы адрес сказали, — просит Валера.

Старый дурак. Пьяный, старый и очень-очень дурак. Хорошо, Кулагин не видит.

— Я могу к себе, если вы не... — Тарасов понимает, что молчал слишком долго — достаточно, чтобы Валерка совсем потерял в него веру — и рычит без слов, одним раскатистым звуком, просто чтобы не дать закончить мысль. Валера послушно захлопывает рот — закусывает губу, прикрывает глаза. Выдыхает. Злится?

— Девчонок к себе после пьянок возить будешь, — отвечает Тарасов, а что, Валерке злиться можно, а ему нет? Валерка снова розовеет, передергивает плечами, одно поднимая чуть выше. Тарасов со вздохом диктует — улица, дом. Дом там, где твое сердце, так говорят? Но он не может поселиться в валеркиной машине, он неуживчивый — они поругаются сразу же, насмерть.

Валерка мягко трогает с места, Тарасов не дает себе думать, что еще он мог бы трогать — так же мягко, прикладывается виском к окну. Оно дребезжит под его дурной головой, внутри от этого дребезжат и сталкиваются между собой разрозненные мысли, одновременно слишком пьяные и слишком трезвые.

Чего не пил-то, хочется спросить Валеру. Правда боялся? Что влетит, или что опозоришься? Или что наговоришь по пьяни чего-то не того? Пень обоссаный, кажется, так? Да без кажется, Тарасову, может, запомнилось намертво. На меня, сказал бы он Валере, голые парни в душе не орали с моих студенческих лет, да и то — другими словами. Такое не может в душу не запасть.

Анатольвладимирч, ответил бы Валера, ну вы до самой смерти мне припоминать будете? Да, до смерти, Валера! Своей. Ранней. От инфаркта. Если посматривать в стекло заднего вида, иногда можно сталкиваться с Валерой взглядами, будто правда продолжая диалог. Тарасов пользуется, пока не понимает, что Валера стал смотреть туда чаще — нарочно — и тогда глаза закрывает совсем.

Когда просыпается, мотор уже не работает, только печка шуршит тёплым воздухом. Валера сидит, сложив на руль руки и прильнув сверху щекой. То ли смотрит, то ли дремлет, но на пробуждение Тарасова реагирует улыбкой.

— Валера, — говорит Тарасов, — если ты каждый раз будешь ждать, пока я сам проснусь...

Не заканчивает, не очень уверенный, о чем эта мысль; качает головой, укоряя их с Валерой одновременно, непослушными со сна пальцами воюет с ремнем. Валера, на счастье, больше не лезет помочь, а то ведь он бы разрешил.

Воздух на улице сырой. Тарасов дышит полной грудью, привалившись к дверце машины, пока Валера возится с чем-то своим, готовится морально и почти не удивляется, когда валеркина обросшая, лохматая голова оказывается совсем рядом.

— Что, мало попрощались? — спрашивает Тарасов ворчливо. Валера качает головой, смотрит из-под незаконной своей челки.

— Я вас провожу, если вы не против, — звучит не очень похоже на вопрос.

— Харламов, ты мне терпение-то не испытывай, — просит Тарасов совершенно искренне. — Подружек своих до квартиры провожать будешь, понял?

— Бориспалыч…

— Кулагин бы бросил меня ночевать за тем столом, укрыв газеткой, так что не надо мне тут!

— Анатольвладимирч, вы стоять-то можете?

— Могу!

Тарасов не врет. Стоять — может. А про идти его не спрашивали. И не спросят, если судить по лицу Валеры. Все еще — слишком близко. Что он, по губам у него читать собрался, с такого-то расстояния? Кто-то должен привести дистанцию к приличной, и Тарасов, как старший и мудрый, сдает первым, отворачивается, трясет головой.

— Ты у меня, Валер-ра, доиграешся. Ты у меня бегать будешь столько, сколько всей канадской сборной разом не снилось. За каждого болельщика ЦСКА — по километру, — бормочет он.

— Хорошо, — соглашается Валера. — Давайте вы мне руку на плечо? Вот так.

Валера высокий — Тарасову даже смешно теперь, что когда-то его не брали в команду за маленький рост, знали бы тогда, что за оглобля вымахает за какой-то год на сибирском целебном воздухе, теперь вон хочешь орать в лицо — изволь тянуть шею. Рука неудобно задирается, но Валера как-то приседает-пригибается, подстраивается; его рука обнимает Тарасова за талию, и он вдруг чувствует себя невесомым, как советский космонавт.

— И за каждого болельщика Крыльев. И-и Звезды, — продолжает он, просто чтобы говорить. Валера делает шаг, Тарасов парит, Тарасов не чувствует ног.

— За них мне в Чебаркуле бегать? — уточняет Валера очень серьезно. Тарасову приходится моргнуть, чтобы осмыслить, потом подламывается шея и он утыкается носом в близехонькое плечо.

— К-какой тебе Чебаркуль…

Валера смеется. Держит на себе вес Тарасова, будто не замечает. Тарасов вдруг вздрагивает от этого, приподнимает голову и нос.

— Тебе разве можно так… ногу-то…

— Своя ноша не тянет, — Валере все еще смешно, ой, все-то смешно ему, клоун, блять, массовик-затейник. Тарасову некрасиво хочется закричать ему, что хорошо быть Валерой Харламовым, он в бессознанке был, а все, кто ломали себе пальцы от нервов, пока его откачивали-пересобирали?

Кажется, чувствует что-то — чуть замедляет шаг, поворачивает лицо, выдыхает Тарасову в лоб и влажную челку.

— Да правда, не тяжело совсем. Нагрузки на пользу… лифт у вас есть в доме?

Они добираются на этаж — чудом, Тарасов уверен; встают под дверями, Валера отпускает талию, проводит ладонями по его бокам — по бедрам — Тарасов моргает еще заторможеннее, переживая прилив тепла.

— Ключи, — Валера улыбается, лезет в левый карман пиджака. Возится пару мгновений с замком.

Входит в квартиру так же спокойно, как вошел в его жизнь. Бывали у Тарасова те, кто всегда и всё открывали ударом ноги, вышибали — дверь, дух, пробки, — сразу и напрочь, потом чинить-не перечинить. Валерка просто выглядит уютно-домашним, родным; пока Тарасов, покачиваясь, осмысляет свою судьбу в полутемной прихожей — он уже позвякивает на кухне чем-то.

— Чай заварил, — поясняет Валера. — Вам помочь?

Тарасов представляет себе, как Валера встает перед ним на колени с той же смесью заботы и вежливой почтительности на лице, как берется за его туфли, аккуратно снимая, как смотрит сквозь челку, для разнообразия — снизу вверх. Видится так ярко, что еще немного и в слезы, Тарасову приходится сползти немного по стене и закрыть лицо руками.

Запястья немедленно сжимают теплые пальцы. Тарасов знает: если откроет сейчас глаза, в щели меж своих увидит валеркино встревоженное лицо.

— Нельзя мне столько пить, — выдыхает он еле слышно, напоминанием самому себе. — Никак нельзя.

— Анатольвладимирч? — Валера тянет несильно, заставляет убрать ладони. Лучше бы раздел, блять. Хотя нет, не надо об этом. — Почему? Сердце слабое?

— Очень, — подтверждает Тарасов бездумно совершенно. Поди соври, когда вместо детектора лжи два добрых карих глаза. — Оч-чень, Валера, слабое.

Всю жизнь не жаловался, а на старости лет видишь, пошаливать стало. Хочешь послушать? Тарасов готов рвануть рубашку на груди и прижать к ней его ладонь, но его руки все еще сжимают валеркины пальцы, Валера забыл, а он слишком слаб, чтобы с этим бороться, и вместо — он сам роняет голову, утыкаясь Валере носом пониже ключицы. Чувствует всем собой, как оно там себе шевелится, поднимается-опускается, на вдох и на выдох, чуть быстрее, чуть прерывистее.

— Давайте я вас в комнату, — предлагает Валера тихо.

@темы: фанатское, мы неправильно курим этот фэндом, больше ангста богу ангста, мои кривые ручки, и мне за это не стыдно

---

@темы: фанатское, музыка, картинГофлуд