[Тёнка]

Вы таки думали я мёртв а я нет.
Щас как ебану Гоголем!

Фэндом: Гоголь
Авторы: Тёнка
Название: привёл себя в упадок
Пейринг/Персонажи: Яков Петрович/Александр Христофорович
Жанр: пре-слэш, Hurt/comfort, AU, Любовь/Ненависть
Рейтинг: PG-13
Саммари: — Я пришел поговорить, — говорит Бинх.
— Не о чем говорить. Дело закрыто. Всадник убит. Нужного уровня доступа у вас нет.
Размер: ~2000 слов
Примечание: пост-СМ, Саша уполз.

Три дня Александр Христофорович лежит бессознательным, на четвертый приходит в себя. Первый вопрос с армейских времен не изменился:

— Победили? Наши?

Ответ получает после обильных слез и мокрых целований щек от Бомгарта — и не уверен, рассматривать это как «да» или «нет».

— Яков Петрович с пленницей ждут отправки в Петербург.

Потом Александру Христофоровичу рассказывают, кто погиб и кто выжил, как развезло от недавней бури дороги — ни Николай Васильевич выехать не могут, ни следователь столичный, так и кукуют тут по разным концам села.

Рассказывает Леопольд Леопольдович, снова дрожа губами, что шансов руку поправить тут, в Диканьке — мало, нужны столичные госпитали и хорошие операционные, а не дубовый стол в хате ссыльного доктора.

Рассказывает, что неспокойно эти дни, что казаки про свой бунт не забыли, что Николая Васильевича не попытались снова вздернуть только потому, что Вакула в хате своей его разместил, а против кузнеца идти робеют, кузнец на селе человек незаменимый.

Много чего рассказывает Леопольд Леопольдович.

Александр Христофорович приходит к выводу: по одной проблеме за раз.

***

По селу идти и правда — что по деревне рядом с полем боя, по которой ночью ранее прошлись ураганом и наши, и ихние; Александра Христофоровича взглядами такими провожают, что сама собой рука на эфесе сабли сжимается.

Спасибо, что не правую, Всадник. Всадница. Господи, прости.

Постоялый двор будто вымерший, Александр Христофорович его таким не видел даже в дни церковных праздников. Странно это и жутко, хотя и ожидаемо — если хозяйка постоялого двора померла... второй раз за одну осень... распоряжаться тут некому. Видать, пограбили уже что могли.

Поскрипывая половицами, по коридору — не крадется, нет. Но вздрагивает, услышав приглушенный голос из-за двери:

— Десять пуль. И силы хватит, чтобы прострелить доски, не сомневайтесь.

— Яков Петрович? — переспрашивает Бинх. Лицо непроизвольно перекашивает сдержанным бешенством.

— А, — говорят за дверью мягко. — Надо же. Выжили. Славно, рад за вас. Не испытывайте судьбу, второй раз добрый доктор вас может с того света и не вытащить.

— Я пришел поговорить, — говорит Бинх.

— Не о чем говорить. Дело закрыто. Всадник убит. Нужного уровня доступа у вас нет.

— А у вас нет совести! — вспыхивает яростно Бинх.

— Нет, — соглашается голос за дверью. — Ни совести, ни чести. Зато есть ведьма и секрет бессмертия, а скоро — будет высочайшая награда в Петербурге. Которой вы себя своей совестью, честью, а того пуще — дуростью, сами лишили.

— Я дверь выбью, — говорит Бинх сухо, а мысль осторожная коварно вертится в голове: что, неужто не брехал черт про обер-полицмейстера? Нет, Александр Христофорович все равно выбрал бы стрелять, но черт возьми. Такой пост, да в столице!

Да нет, брехал. Иначе слишком обидно выходит.

— Пристрелю раньше, — отвечает Яков Петрович.

— Я тоже вооружен, — напоминает Бинх. — Сделаю предупредительный. Заставлю вас отступить. Потом выбью дверь.

За дверью слышится скрип половиц. Шаги. Шелест. Громче — будто встал Яков Петрович у самой двери; Александр Христофорович беззвучно скользит в сторону, подальше от места, с которого говорил — туда стрелять будут в первую очередь. Если будут.

Потом звякает задвижка.

— Вы блефовали, — говорит Яков Петрович, когда дверь открывается. — Вы выглядите так скверно, что выбить ничего не смогли бы.

— Вы тоже, — отвечает Бинх, в комнате осматриваеясь.

— Не льстите ни себе, ни мне. Выстрелил бы, сочти необходимым.

— Я о том, как вы выглядите.

— Ах.

Яков Петрович на мгновение кажется задетым, но правоту Бинха отрицать трудно. Да, он сам серый весь и синегубый, с перемотанной, на люльку подвешанной рукой, с толстым слоем повязок под одеждой, с головой разбитой и мешками под глазами.

Но Гуро похож на плохо сохранившийся труп.

Ведьма — Александр Христофорович произносит это с трудом даже мысленно, — связана. И скована, в цепи и кандалы. На шее у нее ошейник, во рту кляп, а вокруг нее — круг, начерченный...

— Кровь. Куриная, не бойтесь, младенцев не резал, — вмешивается Яков Петрович, и Александр Христофорович закрывает рот, который разинул было для отборной брани, и раскрывает его снова для другого вопроса.

— Зачем столько предосторожностей, если она уже в ошейнике?

— Магия не нужна, чтобы прирезать кого-то столовым ножом.

Тут Александр Христофорович поспорить не может, видел сам, на какие зверства способны красивые хрупкие девушки.

Видел, на что способна эта. Под жилетом вон ноет.

— А кляп?

Яков Петрович выглядит так, будто пытался улыбнуться, но сдался на полпути.

— Говорит много. Надоела. Вы, простите, пришли поговорить об условиях, в которых я содержу пленницу? Я человек приличный, она пьет дважды в день и прогуливается со мной до отхожего места.

Александр Христофорович снова вспоминает о притихшем было бешенстве, с удовольствием ныряет в него, представляя, как придушил бы гниду вот этими вот руками. Становится немного легче.

— Пришел за объяснениями.

— Не получите, до свидания, дверь за вашей спиной.

— Яков Петрович.

Уж не знает Александр Христофорович, что такое в его тоне заставляет Якова Петровича вздохнуть — раздраженно? устало? Садится бес столичный на постель, рука — все еще на рукояти оружия, знает Александр Христофорович такую мгновенную готовность к стрельбе, он с ней спит.

— Ну?

Александр Христофорович тянет из вороха вопросов — как вы могли, что вы за мразь, есть ли в вас хоть капля человеческого, как вы спите ночами, — самые практичные.

— Что будет теперь?

— С таким талантом формулировать вопросы я впечатлен, что вы вообще что-то раскрываете.

Александр Христофорович мысленному Якову Петровичу губы разбивает в кровавое мессиво и немного переводит дух.

— Мы с Марией отправимся в Петербург. Знающие люди, — он так это выделяет, что Александр Христофорович слышит отчетливо "не чета вам", — побеседуют с ней вежливо.

— А вы получите высочайшую награду, — припоминает Александр Христофорович. — Это какую же?

— Это вас точно не касается.

Справедливо, признает Александр Христофорович. Значит, следующий вопрос.

— Убийства...

— Прекратятся. Можете успокоить народ, теперь все мертвые дивчины снова будут на совести разбойников и мужей.

— Николай Васильевич...

— Однозначно дал понять, что более служить моим писарем не намерен. Скатертью дорога.

— А как же все ваши угрозы?

Яков Петрович дергает плечами.

— Теперь лишены смысла. Я удовольствия в том, чтобы жизни людям без повода ломать, не нахожу, что бы вы себе ни думали.

Александр Христофорович чувствует не стыд, но некоторое смущение, потому что именно об этом и думал, когда собирался к Якову Петровичу с вопросами. Мол, уничтожит же — просто чтобы себя потешить, больной, гнилой насквозь ублюдок...

— Вас тоже касается, — говорит Яков Петрович неожиданно.

Бинх не вспыхивает только чудом. Он собирался подойти к этому вопросу издалека и не выглядеть при этом так, будто трясется за свою шкуру, но Гуро и тут его обошел.

— Гнить в желтом доме не будете, будете гнить в Диканьке. Успокоились?

Яков Петрович смотрит-то даже не на него, а в стену. Отупелым таким, пустым взглядом.

Александр Христофорович не удостаивает это ответом, хотя внутри стыдно отпускает напряжение. Если бы он узнал, что, пережив события последних пары недель, отправится на каторгу — он бы все-таки исправил то, что ведьма доделать не успела.

Яков Петрович кивает за него.

— Чудно. Тогда выметайтесь.

— Подождите-ка! Я не закончил, — Александр Христофорович снова подбирается. Вопросов много. Реальна ли нечистая сила, что за тайное общество Бенкендорфа, есть ли в столичном сыске особый отдел, расследующий магические, господи, прости, преступления, на что собрались употребить секрет бессмертия...

— Нет, вы закон, — получается смешно, потому что именно на середине этого слова Якова Петровича настигает чудовищных размеров зевок, до хруста разевающий ему челюсть. — Закончили. Хватит.

— Что, пристрелите? — едко переспрашивает Бинх.

— Кляп вставлю, — отвечает Яков сухо.

Это даже похоже на шутку. Или нет, черт знает. Александр Христофорович в любом случае не намерен сдаваться так быстро, но вместо всего, что вертится на языке, спрашивает почему-то совсем неожиданное:

— Вы когда спали в последний раз?

Яков Петрович вздрагивает и поднимает к нему сероватое усталое лицо. Тоже удивлен. Александр Христофорович прекрасно понимает.

— Это вас тем более не касается.

— И все же?

Сопротивление Якова Петровича подкашивает еще зевок — который он деликатно, но безуспешно пытается прикрыть запястьем.

— Четыре дня назад.

— Вы рехнулись!

— Нет, но близок, — Яков Петрович неожиданно коротко смеется, смешок перетекает в острую, как бритва, улыбку. — Полно вам. А то не знаете, как оно бывает, когда служба.

— От вас служба требует при луне голым плясать каждую ночь, что ли?

— От меня — нет... — Гуро кажется слегка позабавленным.

Ведьма слегка шевелится, совсем чуточку, но звякают цепи, и Яков мгновенно из расслабленной, усталой фигуры собирается во что-то хищно-острое, напрягаются пальцы на рукояти пистолета.

— Боитесь, что сбежит, — говорит, не спрашивает Бинх.

— Не боюсь. Имею в виду такую возможность, — поправляет Яков Петрович с достоинством.

Александр Христофорович вместе с ним косится на ведьму. Хотел бы сказать, что это абсурдно, но предосторожности абсурдными не бывают, ему ли не знать — был бы осторожнее, семь дивчин и десяток казаков не были бы на его персонально совести. Кто знает, скольких может положить эта?

Хотя Якова Петровича, разумеется, волнует другое.

— Я не для того потратил на это дело столько сил, чтобы в последний момент все потерять и вернуться в Петербург без секрета бессмертия. И так, вашими стараниями, Александр Христофорович, едва не...

Хочется сплюнуть и отвернуться. Александр Христофорович делает это мысленно, а вслух продолжает наступление:

— И что, вы так и сидите четыре дня, с ведьмой один на один, и стережете?

— Ну, не только, — Яков снова пытается улыбнуться, но вместо этого зевает, будто один раз поддавшись, не может теперь остановиться. — Я еще слежу, чтобы казаки не попытались подпалить постоялый двор.

Еще один зевок.

— Или чтобы Николай Васильевич не пришел ко мне поквитаться за смерть любимой. Или чтобы не пришла сама любимая... с Елизаветой Андреевной нельзя быть уверенным ни в чем, голову-то ей отрубили, но проклятья — дело мутное, а свой ритуал она успела завершить...

Чем дальше, тем более неуютно чувствует себя Александр Христофорович, выслушивая этот спокойный монолог.

— В общем, вы не волнуйтесь, досуг у меня насыщенный, скучать не приходится. И я буду чрезвычайно признаетелен, если вы перестанете испытывать мое и без того шаткое терпение и пойдете прочь сами, не вынуждая...

— Я могу покараулить, — говорит Александр Христофорович, перебивая, и Яков Петрович снова поднимает к нему свои бездонные черные глаза, ныне в красной сеточке полопавшихся сосудов.

— Простите, что?

— Вы поспите, я покараулю, — поясняет Александр Христофорович.

Они молчат недолго.

— Не могу решить, какой вопрос меня мучает больше, — тянет задумчиво Яков Петрович. — Зачем вам это нужно или с чего вы взяли, что я могу согласиться.

Александр Христофорович плечами пожимает.

— Не соглашайтесь. Я только предложил.

Они молчат еще какое-то время.

— Ну хорошо, — говорит Яков Петрович как-то очень просто. — Я подремлю пару часов, коли вам не в тягость, — в голосе его механически-привычная светская вежливость, того и гляди, соберется поцеловать ручку и оставить свою визитку. Видимо, естественной благодарности в него природой и Господом не заложено.

Бинх сам задает себе те же два вопроса: зачем ему это и с какого черта Гуро согласился. Но кивает, подтверждая.

— К ведьме не подходить, даже если в конвульсиях забьется — они те еще актрисы. Соблазнит еще.

Смеется Гуро снова, как очень хорошей шутке. Александр Христофорович немного закипает внутренне, потому что причину шутки понимает даже слишком хорошо, но опускаться до ответа не желает. Яков Петрович тем временем продолжает, уже серьезно и отрывисто:

— Не отворачиваться, не отходить. На любой подозрительный звук стреляйте, в нее или в коридор — не важно, ответственность за ошибки беру на себя.

Бинх вспоминает ошибку весом в десяток гробов, которая лежит на нем.

— Если будут любые вопросы или подозрения — будите. Я просыпаюсь на обращение, а вот трогать лучше не стоит, я сплю с оружием.

Александр Христофорович понимает, что это значит и чем грозит, у Тесака есть шрам от ножа с того раза, когда он вздумал в спальню к начальству сунуться.

— А если...

Он начинает вопрос, но не заканчивает — потому что Яков Петрович уже дышит размеренно и спокойно, уронив лицо в подушку. Прямо в верхней одежде и все еще не спустив с пистолета руку, прямо на середине разговора. Бинх даже с ведьмой переглядывается, мол, видала?

Нести караул ему дело привычное еще с армейской службы, так что занимает Бинх пост у кровати, собственный пистолет на колени выкладывает — в нем не десять зарядов, но и одного может хватить, если стрелять умеючи.

Он искренне раздумывает, не потратить ли его на самого Якова.

***

Два часа проходят быстро.

Яков Петрович и не думает просыпаться.

@темы: фанатское, мои кривые ручки