[Тёнка]

А ВЫ ДУМАЛИ МЕНЯ ОТПУСТИЛО Х А Х А

Фэндом: Гоголь: начало
Название: вини вино
Пейринг/Персонажи: Яков Петрович/Александр Христофорович
Жанр: UST? флафф?
Рейтинг: PG
Саммари: Александр Христофорович пьет вино долго, будто воду; вздрагивает на сильной, раскрытой взгляду шее кадык, стекает к подбородку упущенная капля.
Размер: ~650 слов
Примечание: в подарок на день рождения свету очей моих, Шурочке

Пустеет вторая бутылка, когда Александр Христофорович стягивает жилет.

Другие части его костюма — включая галстук и ленту для волос — лежат небрежной кучей на полу у стула; закидывает Александр Христофорович ноги на стол, красуется в расстегнутой рубашке — золотистой порослью на груди. Яков Петрович проверяет быстро, не заметил ли господин офицер, куда устремился его взгляд, да отвлекается, теряется — потому что вскрыл Александр Христофорович третью бутылку да изволил приложится к ней прямо так, не желая тянуться за кружкой.

Александр Христофорович пьет вино долго, будто воду; вздрагивает на сильной, раскрытой взгляду шее кадык, стекает к подбородку упущенная капля. Якову Петровичу взгляда не оторвать от того, как губы розовые, влажные — с нежностью обнимают горлышко бутылки. Якову Петровичу хочется спросить его, какого черта.

— Оскорбляю, — сипло говорит Александр Христофорович, — ваши тонкие петербургские чувства своими манерами? Простите.

Яков Петрович качает головой — мол, что вы. Его кружка пуста наполовину; он помогал Александру Христофоровичу справиться с первой бутылкой, но на второй тот изрядно вырвался вперед, тягаться бесполезно.

Как ни странно, от зрелища очень хочется выпить. Яков прикладывается — морщится: нагрелось и выдохлось. Александр Христофорович со стуком ставит стул на все четыре ножки, перегибается через стол. Бутылку протягивает. Яков ждет — нальет, пожалуй, в кружку, но нет; Александр Христофорович оставляет бутылку ему, а себе берет другую.

Яков смотрит с интересом на горлышко, еще теплое от губ Александра Христофоровича. Трогает пальцами его, трогает пальцами свои губы.

— Брезгуете? — Александр Христофорович морщится. — Ну так возьмите другую. Только пейте, черт бы вас побрал.

Забыться хочет, после днем увиденного. Яков может его понять. Яков медленно принимается стягивать сюртук.

— То-то же, — кивает Александр Христофорович удовлетворенно. Прикрывает глаза — свеча золотистыми искрами играет на длинных, светлых ресницах, — и потому пропускает момент, когда Яков закатывает рукава. Удивляется. Мутным, долгим взглядом одаряет, таким весомым — будто пальцами погладил, мурашки Яков Петрович чувствует на теле, волоски встают дыбом.

Бога ради. Он даже не настолько много выпил. Отправляется сюртук на спинку стула, расстегивается воротник.

— Жарко? — спрашивает Александр Христофорович.

— Жарко, — соглашается Яков Петрович. Стол обходит, садится на край его перед Александром Христофоровичем; Александр Христофорович смотрит с мгновение на уровень пуговиц его жилета, потом ползет взглядом выше, выше и выше. В глаза заглядывает. Рот бездумно и бессмысленно приоткрыт — влажные, розовые губы, краешек языка.

— Яков Петрович, — выговаривает, языком этим с трудом ворочая, — вы зачем. Сюда. А?

— А затем, — отвечает Яков Петрович, и дерзость несусветная ничуть его не смущает, привык Яков Петрович следовать велению сердца, интуиции, если угодно будет сказать — ни разу чутье его не подводило. — Что поцеловать вас хочу, Александр Христофорович.

Тянется долгое мгновение, вином и жаром каминным пропитанное. Яков Петрович проводит его за любованием, завитки волос, на лоб Александра Христофоровича падающие, сосчитать пытаясь; Александр Христофорович, видимо, за тяжелой мыслительной работой. Результат его измышлений Якова Петровича интересует не сильно, чай, не рабочие решают вопросы.

— А, — говорит Александр Христофорович. Вздрагивают ресницы светлые, язык — по губам проходится, Яков Петрович медлит всего на мгновение, сбившись с мысли.

Перстень, второй, третий, все отправляются на стол. Александр Христофорович взглядом их провожает, брови его поднимаются расстроенным треугольником, руку Яков Петровича он ловит, сжимает бережно, последней перстень подушечкой пальца поглаживает, будто кожу снимая касанием легким. Яков Петрович вздрагивает — для него очевидно, для Александра Христофоровича, блеском камня завороженного — едва заметно.

— Зачем?.. Красиво же.

— А это, Александр Христофорович, — поясняет Яков Петрович, учителем сельским себя чувствуя, простые истины истолковывающим, — чтобы перстнями своими я в волосах ваших вьющихся не запутался да боли не причинил, — и, взгляд еще один оценивающий бросив, уточняет: — Сверх приятного.

Взвешивает Александр Христофорович эти слова, решение принимая, а после — губами к камню прижимается на мгновение короткое, будто клятву вассальную давая, и только тогда позволяет от него избавиться.

Фэндом: Гоголь: начало
Название: кто видел однажды тьму
Пейринг/Персонажи: Оксана/Елизавета Андреевна Данишевская, Елизавета Андреевна Данишевская/Алексей Данишевский, Елизавета Андреевна Данишевская/Николай Васильевич Гоголь
Жанр: джен, гет и фемслеш на фоне, kind of AU, сложная полиамория
Рейтинг: PG
Саммари: Нагота Оксаны не смущает, поскольку самой Оксане смущение неведомо, нагота Оксаны не возбуждает пламени в теле, поскольку она нага как ребенок или дикий зверь — без желания соблазнить, с бессовестной естественностью.
Размер: ~800 слов
Примечание: :| :| :|

Оксана ходит простоволосой, босой и нагой. Нагота Оксаны не смущает, поскольку самой Оксане смущение неведомо, нагота Оксаны не возбуждает пламени в теле, поскольку она нага как ребенок или дикий зверь — без желания соблазнить, с бессовестной естественностью.

Она садится на стол, поджимая к упругой груди одно колено, пряча под себя узкую ступню, занавешивается темными волосами, поглядывает косо, и Алексей смотрит на нее и чувствует волнения не больше, чем при взгляде на прекрасный цветок или дорогую вазу.

Он думает про Лизоньку, про то, как искушающе просвечивает под ночной рубашкой ее мягкое нежное тело, и под ребрами начинает чаще стучать, а по венам струится приятное тепло.

— Она снова с ним, — говорит Оксана, в голосе ее — речные журчащие переливы и душный запах гниющих водорослей.

Алексей допивает кофе, без звона ставит чашку на блюдце. Стол под его ладонью постепенно становится влажным.

— С ним — это с кем? — спрашивает с вежливым интересом.

Оксана щерится, показывая острые зубы, пухлые губы растягиваются в тонкость рыбьей пасти.

— Ты знаешь. Гоголь, — она выплевывает это имя с глубинной ненавистью, с горькой злобой. Зеркало за ее спиной медленно заволакивает сырым туманом, краем глаза можно уловить в нем страшное, темное.

— Ах, Гоголь, — повторяет Алексей. Насмешливо тянет гласные.

Прячется жуткий рыбий оскал, Оксана растекается по столу — спиной на столешницу, головой к Алексею, волосы водопадом к его коленям спуская. Выставляет к потолку согнутые коленки и острые вершины грудей, свешивает голову, перевернутым взглядом в лицо Алексея заглядывая. Такая красивая, будто не гниет изнутри; такая юная, будто не мертва больше лет, чем сам Алексей жив.

— Что она в нем находит? — она с обидой детской тянет в рот прядь волос, жует ее, завитую на конце.

И правда, думает Алексей нежно, что Лизонька находит в Гоголе? Что она, ласковая, тихая, в белых руках которой оживают зимой замерзшие в лютую стужу птицы — находит в неудачливом поэте?

Что находит она в злющей, что псина цепная, утопленнице, лужицы гнилостной воды на каждый шаг босых ступней оставляющей?

Что находит она в Алексее Данишевском, мужчине, с которым пред лицом Господа обвенчана?

Улыбается Алексей. Оксана вздрагивает; Оксана скалится и шипит. Движения ее быстры нечеловечески и нечеловечески плавны. Алексей уверен — позвоночник живого существа не мог бы выгнуться так.

— Я съем твое лицо, если ты будешь ухмыляться, — в губы ему шепчет, на колени его стекая. Поза Алексею знакома; но не дышит Оксана прерывисто, не греет теплом размякшего от ласк тела, в глазах ее — чернота болотная, не страстью вызванная, но посмертная.

Личико злющее, страшное, искажает почти детская обида.

— Прости, милая, — Алексей бы погладил ее, неразумную, по спутанным кудрям, да только вот позволены эти нежности одной Лизоньке — невесть чем при себе чертовку держит, с рук кормит, ласкает, будто звереныша прирученного, разве что на ленточке атласной за собой не водит. Алексею сей зверь прокусит ладонь и не устыдится.

— Не ссссмей меня так звать, — упираются ее острые колени в бедра Алексея — совсем не так, как мягкие, округлые колени Лизы. Поднимается Оксана во весь свой рост — маленький, не зверь, зверек, не акула, а речная рыбка; к лицу Алексея склоняется, тяжелыми прядями задевает, щекотят они кожу будто водоросли липкие. — Ты трус. Каким нужно быть мужчиной, чтобы позволить такой женщине променять тебя на какого-то писаря?

Алексей чувствует, как трогают ледяные пальцы его шею. Сглатывает, задевая кадыком маленькую, жесткую ладонь — так не похожую на холеные ручки Лизы, в жизни тяжелой работы не знавшей.

— Мужчиной, уверенным в своей жене больше, чем в самом себе, — говорит он сквозь воду ледяную, тухлую, легкие изнутри сжимающую.

Оксана отшатывается. Шипит. Смотрит на него гневно из всех зеркал одновременно, рассыпает в осколки красивый, любимый Алексем витраж. От грохота закладывает уши.

— Если ты не хочешь что-нибудь с этим сделать, придется мне, — голос трубой потусторонней звучит во всей зале, заставляет затрепетать свечи, гасит огонь в камине, делает темно и неуютно. Ветер врывается в разбитое окно, хлопает портьерами, будто птица крылами.

— Передавай мои поклоны, — просит Алексей у опустевших зеркал.

Что-то стекает по щеке — Алексей пальцами проводит, собирает вязкое пальцами, растирает в подушечках. В неясном свете кровь почти черная, он вдыхает ее кисловатый запах, слизывает с пальцев. Вынимает застрявший случайно осколок. Откидывается на спинку кресла.

Темно без камина, а без Лизоньки — еще темнее, но тем приятнее, когда она возвращается, нежным сиянием заполняя дом. Нет, Алексей вовсе не против ждать ее и тем более не будет вынимать ее из объятий заезжего писаря — или дурной, ревнивой русалки, или любого другого приглянувшегося ей звереныша.

В конце концов, темное тянется к светлому, что естественно; но светлое — тянется к темному, а темнее Алексея Данишевского Лизоньке в этих краях не сыскать.

@темы: фанатское, мои кривые ручки, Гоголь

Comments

[Botan-chan]

Вот про Лизоньку и её, гм, поклонников прекрасно просто.
Но на месте Алексея я бы не была так уверена, раз Гоголь уже в меловой круг войти не может.

[Тёнка]

Botan-chan, мало иметь силу! Нужно еще иметь эстетику! Особняк в отдалении, бакенбарды, руки по локоть в крови! А у Гоголя что? Каре? Х а!

[Botan-chan]

Тёнка, МНЕ НРАВИТСЯ ЕГО КАРЕ, НЕ НАДО МНЕ ТУТ! А ещё у него готишная подводка чёрным с полным замазыванием глаз.

[TedTheFat]

Botan-chan, Гоголь в круг пока может. Если тащат за руку, да, но может же

Тёнка, С удовольствием перечитал первое по принципу "то что ты не видел месяц в маленьком фандоме считается за нечитанное". Христофорович с его вечной готовностью обороняться и этим ОСКОРБЛЯЮ ЧУВСТВА ДА каждый раз прям в сердечко, хочется его погладить по лохматой головушке и как-то остудить уже что ли. Оксана с Алексеем всё еще царят в моем сердце, на данный момент это у меня вообще ЛЮБИМЫЙ ФИК В ФАНДОМЕ, цени это, тебе оказана великая честь!

[Тёнка]

TedTheFat,

Христофорович с его вечной готовностью обороняться и этим ОСКОРБЛЯЮ ЧУВСТВА ДА каждый раз прям в сердечко

правильно, когда тут так и ходят всякие Яковы Петровичи, так и норовят... того. Оскорбиться и оскорбить. Тьфу. /стикер с одинокой слезой/

ЛЮБИМЫЙ ФИК В ФАНДОМЕ

если бы еще не размеры этого фэндома........
слушай, самому очень нравится, так что я прям мурчу польщенный, спасибо <3