[tenok]

Фэндом: Гоголь: начало
Авторы: Тёнка&Шурочка
Название: тени становятся длиннее
Пейринг/Персонажи: Яков Петрович/Александр Христофорович, Яков Петрович/ОМП
Жанр: пре-слэш, UST, драма, романтика
Рейтинг: PG-13
Саммари: У Александра Христофоровича взгляд стеклянный, губы синие, он совершенно очевидно добрый час как истек кровью, он не может быть жив.
Размер: ~2500 слов
Примечание: Ну что я могу сказать... а) как водится, у Яши с Сашей есть богатое общее прошлое; б) и будет не менее богатое будущее; в) сделайте хорошо себе и авторам, вообразите Смерть ака Зайберта в роли Смерти; г) у Яши есть брат, просто проигнорируйте этот факт, он не важен для этого текста.

Шурочка:
/обхватывает колени/ я просто хотел выебать Сашеньку красивыми людьми.
Тёнка:
Ну смотрите, пункты "выебать", "Сашенька" и "красивые люди" соблюдены.

Он скорее чувствует, чем слышит, когда к ним приближаются из леса. Бессильно поднимает взгляд. Тонкая фигурка в темном платье. Одна из девушек? Сумела как-то избежать смерти? Не складывается картина, да только нет сейчас сил понять, что не так в этом явлении.

Гордится Яков Петрович Гуро своей холодной логикой, талантом составить в цепочку связную события любого толка, найти между ними ниточки объединяющие. В любое время, в любом положении, любом состоянии.

Кроме этого, выходит. Соскальзывают у Якова мысли, скользят его влажные, черные почти ладони. Он все равно пытается давить, будто это еще может что-то изменить. Отказывается верить, что изменить невозможно.

— Сходи за помощью, — просит, требует, каркает хриплую команду. Фигура тонкая, изящная, по кругу их обходит, через плечо Якова заглядывает. Дрожь Якова разбирает, от холода ли, или от жути безысходной.

— Ты думаешь, ему еще можно помочь? — спрашивает она мелодично, мысли Якова эхом отражая. Нельзя, разумеется, нельзя.

— Просто… приведи кого-нибудь, голубушка. Все едино, кого.

Смеется.

— Ты так хочешь компании? Меня одной мало будет? Или не люба я тебе?

Приседает девушка — девушка ли? — голову по-совиному на бок склоняет. Улыбается.

— Не хочешь меня в уста сахарные поцеловать? Приветить, знакомую старую? Ах, расстраиваешь ты меня, Яша, Яшенька… а коли так?

Подается девушка ближе, холодом обдает страшным — ладоням Якова и то теплее сейчас. В глаза заглядывает провалами черными, перетекает-изменяется ее лицо, заостряясь там, где раньше было мягко, шире становясь, где было узко. Яков взгляда оторвать не может от такой метаморфозы. Удивиться не может тоже. Мертво в нем то, что удивляться должно. Вырезано клинками острыми, что замахнулись на него, а встретились – с плотью чужой.

— Все еще не нравлюсь? Вот так дела, — голос глубокий, мягкий, мужчина хорош собой, встреть Яков такого на балу — определенно задержал бы взгляд. — Но насильно мил не будешь. Да и я, Яша, признаться, не к тебе пришел.

Улыбается ему тварь страшная, ладони мокрые, скользкие, своими ледяными накрывает.

— Пусти его, Яшенька. Делиться нужно.

* * *

Смерть Бинха по щеке поглаживает. У Александра Христофоровича взгляд стеклянный, губы синие, он совершенно очевидно добрый час как истек кровью, он не может быть жив.

Но на касание поворачивает голову.

— Знаешь, сколько он думал о моем поцелуе, как готовился к нему, как был близок, в дуло своего же револьвера заглядывая? — смеется Смерть.

Подбородок пальцами приподнимает, на волосок от губ приоткрытых замирает и поглядывает на Якова — весело, насмешливо. Целовать? А? Что скажешь, Яша?

— Нет! — выкрик случайный, Якову совсем не свойственный; берет себя в руки Яков, котом ласковым урчит, прохладой небрежной речь свою устилает, будто все равно ему, о чем тут разговор ведется.

О ком.

— Нет, не надо. Зачем он тебе?

— Так добрый я, Яша, — зверь опасный, гад, аспид, тварь, на которую без ужаса первобытного не взглянуть, сейчас щекой к щеке Бинха прижимается — так, чтобы оба на Якова взглянули, глаза мертвые и еще мертвее. — Я не ты. Я никого не отвергал, никогда.

Дышит Яков часто, очень поверхностно. На коленях перетекает ближе к Смерти и Бинху. На Александра Христофоровича не смотрит, черными совершенно глазами в Смерть впивается. Взгляд, душу вымораживающий, бестрепетно встречает, на себя внимание перетягивая.

— Подожди... ну зачем. Он тебе не нужен ведь.

— А тебе — нужен? — Смерть ближе к Бинху жмется, рукой обнимает, как ребенок куклу.

Медлит Яков, просчитывает — какой ответ будет правильным? А правильных нет, любой Смерть обернет так, как ему захочется.

— Без твоих поцелуев ему и мои сладкими покажутся, — Смерть взглядом мерцает, огоньками могильными на дне провалов.

Пальцами по лицу проходится, по губам, давит на нижнюю, и Александр Христофорович бездумно рот приоткрывает, языком подушечки пальцами касается. Он ни разу еще не моргнул, так и таращится слепо перед собой. Якова передергивает.

— Но мои-то то ему понравятся больше? — старается он на Бинха не смотреть, вместо — следит за каждой гримасой на лице Смерти. Лицо его подвижно, но как-то неправильно, частями, будто двигает он мышцами, когда вспоминает, что это нужно. Ухмылка острая, звериная, с лица этого не стекает. Только шире становится.

— Может, и понравятся, — и подталкивает Александра Христофоровича так, что тот кулем Якову на руки валится. Тяжелый и холодный — не леденящий, но недостаточно теплый для живого.

Вздрагивает Яков, желание инстинктивное душит — оттолкнуть нечистое, холодное, мертвое. Мертвое.

Нет.

— А тебе он милее, когда жаром пышет, а? — смеется Смерть, весело ему. — Ну же, брось его, коли противно. Не в первый же раз.

Он не прав, понимает Яков отчетливо, в лицо ухмыляющееся вглядываясь, пока от собственной улыбки скулы сводит, настолько она искусственна и натужна. Он не прав. Яков Александра Христофоровича не бросал, Смерть ошибается.

— Тошно только первые пару лет, Яков Петрович, — Бинх не оборачивается, бумаги на столе перебирая. — Потом свыкаешься. А что делать? Человек — тварь такая… Вы, простите, по делу заглянули?

— Я не могу просто так справиться о вашем житии, Александр Христофорович?

— Душу не рви, а.

Поджимает губы Яков Петрович. Напрягаются плечи Александра Христофоровича, бархатной тканью камзола обтянутые — так и тянет тронуть, да умеет Яков понять, когда ему не рады, и навязывать свое внимание ниже достоинства своего почитает. Складывает руки жадные на набалдашнике трости, улыбкой лицо украшает — ярче прежнего.

— Хочу вечером в лес прогуляться. Не составите ли компанию?

Того, кто ошибается, можно обыграть.

Смерть придерживает Александра Христофоровича, обнимает почти ласково, к груди спиной прижимая. На Якова поглядывает весело. Противник сделал свой ход, противник собрал себе и козыри, и дамок, и Якова он, не стыдясь, загнал в угол; но выбора у Якова особо нет, если не считать за выбор — оставить Александра Христофоровича.

Выбора нет, надежда есть. Цепляется за нее Яков, как за безжизненное тело Александра Христофоровича цеплялся.

Склоняется Яков к его лицу. От пустых глаз Смерти взгляд отводит, в такие же пустые глаза Бинха заглядывает. Серебристый с прозеленью океан как коркой ледяной покрыт. Когда к губам прижимается — они совсем недвижимые. Что труп целовать, думает, и чувствует волну тошноты.

Но губы согреваются — видимо, под его теплом.

Вздрагивают ресницы.

Яков несмело языком по этим губам проводит, и Александр Христофорович едва заметно шевелится, а следом — стонет. Не от удовольствия, нет — у него так пропорот бок, что внутренности чудом не вываливаются наружу, сквозь прорехи в коже виднеются. Больно. Ужасно, чудовищно больно. Яков надеялся, что его смерть будет быстрой, но то, что происходит сейчас — явно не случится быстро и не очень похоже на смерть.

— А он к тебе и с того света кинется, а? — Смерти снова смешно, Александра Христофоровича он поглаживает ласково по груди, по животу, будто кота испуганного утешает.

Яков пальцы запускает в волосы светлые — от крови с одной стороны свалявшиеся, его мутит слегка, когда он задевает колтуны. За затылок Александра Христофоровича придерживает, к себе оборачивает, целует настойчиво, так жарко, как может сейчас.

Когда отстраняется — Александр Христофорович дышит прерывисто, с тонкими всхлипами. Яков слышит отчетливое бульканье — кровь в его легких, горле. Кажется, отдает железным привкусом на губах.

Это лучше холодного мрамора.

— Ч-что... где... — Александр Христофорович дергается слабо, испуганно. Крепкие руки обнимают его за талию, ледяные губы к уху прижимаются, мурлычат ласково:

— Все хорошо. Ты в надежных руках, Саша. Я не уйду.

Якова снова дергает изнутри, будто крюком в кишки впивается. Он целует почти зло, кусает Александра Христофоровича за губу, вырывая отчаянный измученный всхлип. Ему больно, ему и так больно, но Яков не позволит ему отвлекаться на с у щ е с т в о за его плечом.

— Яков так ревнив, — смеется Смерть, словно они с Бинхом старые приятели и сплетничают к своему удовольствию. — Стоило мне наложить на тебя руки, и ты ему сразу понадобился. Разве ты не достоин лучшего, Сашенька? Кого-то, кто ради твоего поцелуя пришел издалека?

— Александр Христофорович, — тоном стальным и непреклонным перебивает Яков. — Смотрите на меня.

И Александр Христофорович смотрит.

— Только молчи. Не смей ничего мне говорить.

Молчать — это не сложно, Яков и одними глазами может сказать многое, то-то Александр Христофорович так отчаянно, боязливо в них не смотрит, блуждая взглядом где придется. Да только этого Яков ему спускать не намерен — коли нужно будет, цепями якорными этот взгляд к себе прикует.

И Яков обхватывает ладонями бледное лицо, вглядывается, заставляет посмотреть в ответ. Не зря боялся Александр Христофорович, не зря глаза свои прозрачные отводил. Тьма плещется в глазах Якова, тьма такая, что дышать тяжело, что жить тяжело. Тьма, желание, нежность. Проклятый демон, не словами, так глазами ему лжет.

— Ты в наказание мне послан, за грехи мои... — шепчет Бинх. — Погибелью моей будешь, чувствую.

— Ты же сказал мне, что Всадника не должно было существовать, что все эти смерти не должны были случиться. Кто-то посчитал себя равным тебе, покусился на твою власть, — патокой льется голос, да надломлен он. Глаза черные совсем, отчаянные. — Их всех уже не вернуть, но он — он не должен был умереть. Не забирай его, ты сильнее тех, кто создал Всадника.

Смотрит Смерть с довольной улыбкой, кивает.

— Ах, Яков, как ты хорошо говоришь, даже когда я рядом, — мурлычет, ближе к Якову наклоняется. — Но с чего бы мне тебя слушать? Как думаешь, сколько мольб, стенаний и слез я повидал на своем веку?

— Я признаю твою власть, — сам ближе к губам смертоносным подается. — Не оспариваю твои решения. Но ты же знаешь, что этой смерти не должно было быть, это было не твое решение.

Пальцами ледяными по щеке Якова ведет, тот усилием воли подавляет дрожь.

— Люблю смотреть, как мое присутствие меняет людей. Мне, знаешь ли, скучно. Но порой вы, люди, меня можете развлечь. Мне нравится танцевать с тобой, Яков. И с твоим братом, — с удовлетворением смотрит на исказившееся лицо. — На нем мне нравится оставлять свои следы.

Закрывает глаза Яков, почти зажмуривается, открывает резко, в глаза Смерти смотрит.

— Мы с тобой похожи — ты и я. Любим играть с людьми. От скуки. Потанцуй со мной, не отвлекайся на него.

— Ты готов вместо него быть? — смотрят глаза Смерти в притворном удивлении. С укоризной тянет. — Яша, нет смысла мне лгать. Ты не готов за него умереть. А вот он за тебя — да.

— Не готов, — соглашается Яков быстро. Изнутри его дрожь бьёт, но он не смеет этого показать. Нет, он не надеется впечатлить Смерть своей выдержкой.

Но это игра. Словесная, с каламбурами, остротами и флиртом, с тонами и полутонами, двойными и тройными смыслами. Игра высшего света. Та самая, в которой Александр Христофорович всегда был смертельно плох. Та, в которой у Яков были лучшие учителя.

Смерть невозможно разжалобить, но Смерть уважает честный выигрыш как никто другой.

— Ты знаешь, я боюсь тебя, — Смерть улыбается, будто бы польщён. — Тянусь к тебе, бегу за тобой, зову тебя, но мне не хватает смелости на последний шаг.

У Смерти такие знакомые глаза, подумал он в первое мгновение.

— Это значит, что мы свидимся ещё не раз, — он понижает голос, он мурлычет почти, его взгляд из-под ресниц теплом блестит, манит обещанием чего-то приятного. — И я позабочусь о том, чтобы тебе со мной никогда не было скучно. Ну а когда придёт пора сорвать мой поцелуй, — Смерть смеётся шершаво, позабавленный тем, как беззастенчиво рисуется Яков, — я обещаю — это будет что-то незабываемое. Ты же знаешь, мне не умереть в девяносто, в постели, среди внуков и детей...

Смерть касается его губами — не губ, щеки. Проводит нежно до самого уха, обжигающий лед сменяется почти мгновенно сладким теплом. Так умирают зимой в сугробе.

— А ты не думаешь, что тратишь красноречие напрасно? — спрашивает Смерть, мурлыча так же ласково, и пальцы его, поглаживая Александра Христофоровича по волосам, сталкиваются с пальцами Яши. Они сплетаются, будто у любовников. — Однажды вот так может лежать твой брат, но свой шанс переиграть меня ты уже потратишь ради Александра Христофоровича. Подумай, Яков, — Смерть с нежностью прикусывает его ухо. — Александр Христофорович бы первый сказал тебе выбрать другого.

— Это значит, я близок к тому, чтобы тебя убедить? — спрашивает Яков хрипло.

* * *

Стонет Бинх тяжело, на вой похоже. Хриплым кашлем заходится, движением животным, неразумным, колени к груди подтянуть пытается, защищаясь от неведомой опасности, да жалеет быстро о своей оплошности, вскрикивает отчаянно, рывком переворачивается на спину.

Дышит. Смотрит в бездонное черное небо.

— Упустили? — спрашивает сипло. — Вашу ж матушку, Яков Петрович. Так близко… что же вы…

Яков не отвечает. Сидит на траве, ладони бездумно вытереть пытается. Красная кровь на красном пальто становится черной и выглядит как любая другая грязь.

Александр Христофорович ладонью медленно проводит — по груди, по животу, по боку. Шипит, задев края раны. Нехороший порез, от такого будет некрасивый большой шрам. На всю жизнь напоминанием останется. Удивительно, что кровь из него не льется, пуще прежнего Александра Христофоровича без сил оставляя.

— Готов был поклясться, что подохну, — говорит он задумчиво. — Вот как мерзавец меня на клинки насадил да над головой поднял, так я с жизнью-то и попрощался. А оно вон как… Яков Петрович, вы сесть не поможете?

Он пытается. Медленно, механически. Придерживает, когда Бинх заваливается, оседает на его плечо. Встать пока не пробуют оба, никого тут не удержат ноги.

— Верно в полку-то говорили… Смерть знает, когда кому полагается… раньше срока не заберет, а коли придет час — не обманешь и не вымолишь…

Язык у него заплетается, лицо бледное до синевы, холодным потом покрытое. Липнут ко лбу и щекам мокрые, окровавленные пряди. Очень неопрятно. Очень живо. Яков убирает с лиц все лишнее: со своего выражение мертвенного ужаса, с лица Александра Христофоровича — волосы и мелкий сор.

— Яков Петрович, — выдыхает Бинх коротко. Молчит, и Якову приходится заново вспоминать, как шевелить помертвевшими губами, звуки в слова складывая.

— Да, Александр Христофорович?

— Я же вам жизнь спас, — он смотрит косо серебристыми с мшистой прозеленью глазами, мутными от боли и кровопотери. — Неужели…

— Да-да?

— Неужели спасителю не полагается… — молчит Александр Христофорович, медлит. — Впрочем, что я. Забудьте. Сколько мы здесь часов? Всадника уже не догнать. До деревни далеко, попробуем к Данишевским?