[tenok]

Фэндом: приключения Эраста Фандорина
Название: как мотылёк
Пейринг/Персонажи: Тюльпанов, Фандорин, Зуров, слэши ставьте на свой вкус
Жанр: пре-слэш, АУ
Рейтинг: PG
Саммари: потому что Зуров уполз.
Размер: ~500 слов каждый
Примечание: я не уверен буду ли это продолжать так что пока выложу серию драбблов

1.

— Эразм! — крикнули под окнами.

Тюльпанов даже не сразу понял, что это относилось к ним. Ну, слово такое, не бранное вроде бы даже, ну кричат. Мало ли кто кричит на улице? Район, конечно, тут приличный, а все равно пьянь забредает.

Так что Тюльпанов продолжил есть пирожок, а Эраст Петрович — читать газету, и только на второй крик среагировали уже они оба.

— Эразм! — орали под окнами. — Подлый трус! Выходи, стреляться будем!

Тюльпанов посмотрел на Эраста Петровича, не донеся пирожок до рта. Эраст Петрович сложил газету, убрал ее на стол и посмотрел на часы.

— Что-то рано с-сегодня, — сказал он и поднялся.

Тюльпанов поспешил следом, забыв про завтрак. Волновался: неужто правда стреляться? Эраст Петрович казался спокойным, но он всегда был спокоен, Тюльпанов не сомневался — он и в лицо смерти взглянет так же непоколебимо. Ох, не позволит Эрасту Петровичу честь отказаться от вызова! Но если стреляться, то с кем бы и за что? Да мало ли у Эраста Петровича врагов... Или — Тюльпанов слегка покраснел ушами — опять чьей-то жене он милее мужа показался, вот и...

Ох уж эти мужья. Ну как им не понимается, что негоже сердиться на Эраста Петровича только за то, что тот красивее их всех и тем, да еще манерами своими мягкими, дам притягивает? Не вуаль же ему носить, будто женщине арабской, право слово!

Желающий стреляться звучал пьяным, но выглядел куда трезвее и вовсе не шатался. Караулил Эраста Петровича под дверями, встретил его прямым тяжелым взглядом.

— Эр-разм! — прорычал, что твой лев, у Тюльпанова аж сердечко в пятки ушло (хотя он и не мог не заметить, что рычавший был чрезвычайно хорош собой, так что его обиду можно было понять — поди, нечасто такому красавчику предпочитали кого-то другого).

— Г-граф Зуров, — приветствовал Эраст Петрович хладнокровно. Знакомы, значит? — Стреляться? Снова? И не надоело?

Названный графом посмотрел на Эраста Петровича снова, вздохнул тяжело и закатил глаза.

— Эразм! Ну что такое! Где твоя юношеская горячность!

— В юности осталась, Ипполит, как ей и п-полагается, — ответствовал Эраст Петрович вежливо и даже чопорно как-то — и вдруг сверкнул на мгновение короткой, едва заметной улыбкой. И тут же рычащий Зуров просиял улыбкой в ответ и — вот дело-то неслыханное — шагнул к Эрасту Петровичу, облапал его, как мужик деревенский, да поднял над полом! А Эраст Петрович — что было еще более удивительно — непотребство это стерпел и только рассмеялся!

Рад был Тюльпанов, что пирожок оставил на столе, а то бы выронил его к сраму своему от удивления такого.

— Отзавтракаешь? — спросил Эраст Петрович, все еще болтаясь над полом в медвежьем захвате.

— Опять потрохами рыбы и ейной японской матери? — скривился граф (и тут Тюльпанов даже мог его понять). — Спасибо, воздержусь. А перекус у меня с собой, — он подмигнул, одной рукой вынул из внутреннего кармана фляжку и сверкнул на солнце гравированным металлом.

— Коньяк за завтраком, Ипполит? — спросил Эраст Петрович с ласковым укором.

— Обижаешь! Чистый трофейный виски! Ну, слезай с меня, ишь, устроился, — заявил граф так, будто сам не держал Эраста Петровича. Поставил его на пол, вошел в квартиру с крайней бесцеремонностью, и вдруг — опять неслыханное! — схватил Тюльпанова за плечи.

Наверное, это должно было быть объятье, но было оно таким тяжелым и таким неожиданным, что Тюльпанов слабо пискнул и присел на полусогнутых.

— А у тебя никак мыши завелись? — спросил Ипполит радостно и щелкнул Тюльпанова по уху.

— Ипполит! — прикрикнул Эраст Петрович — но спасать помощника не торопился, словно и правда бросив мышь льву на растерзание.

* * *

2.

Ждал Тюльпанов, что пошлют его домой, раз уж гость у Эраста Петровича и работы сегодня явно не предвидится; но граф за плечо увел его в комнату и усадил за стол — будто то был его стол и его гостиная, и так как Эраст Петрович ничего по этому поводу не сказал, Тюльпанов посчитал это за приглашение остаться.

Граф немедля сложил ноги на стол. Тюльпанов от такого беспредела едва не вспыхнул и хотел спросить, что гость себе позволяет, но Эраст Петрович, проходя мимо, только рассеянно шлепнул свернутой газетой по его коленям, что заставило графа ноги опустить, как им и положено. Тюльпанов не успел расслабиться — потому что граф немедля подмигнул ему, будто заговорщик, и когда Эраст Петрович — уже без газеты — снова пошел мимо, он быстрым, невиданной ловкости движением поймал его за талию и завалил к себе на колени.

Эраст Петрович, с его силой и ловкостью, наверняка мог уложить наглеца на обе лопатки и не сделал это только из большого сострадания. Даже не вырывался — только лицом сделался, как большой ленивый кот, которого тягают за лапы и хвост хозяйские дети.

— Ипполит, — сказал он.

— Эразм, — ответил граф чинно, будто они с Эрастом Петровичем сидели в креслах какого-то салона на чаепитии. Удивительно, что Эраст Петрович позволял такое надругательство над своим именем.

— Каким ветром? — спросил Эраст Петрович вместо того, чтобы указать нахалу его место.

— Вернулся из заграницы, дай думаю, посмотрю, чем без меня живет мой друг Эразм, — охотно ответил Ипполит.

— В бегах? П-проигрался? — коротко поинтересовался Эраст Петрович.

— Эразм! Ну что ты! За кого меня держишь!

— Стрелялся?

— Это было, — кивнул граф смиренно и разжал, наконец, хватку. На взгляд Тюльпанова, подскочил Эраст Петрович недостаточно быстро и даже как-то нехотя. Мысль эту Тюльпанов на всякий случай заел еще одним пирожком.

— Ты не думай, все чин чином, — как бы утешил граф, раскидываясь на стуле самым привольным образом. — В России-матушке я по делам скорбным, но приятным. Вступать собираюсь, понимаешь ли, в права наследования. Дядюшка помереть изволили, — и, без перехода совершенно, не дав даже слова сказать и высказать какие соболезнования, продолжил: — С мышонком познакомишь?

— П-простите мои манеры, — Эраст Петрович слегка усмехнулся, снова опустив тот факт, что его помощника, между прочим, государственной должности человека, сравнивали с мелкой тварью неприятного толка — вот уже чего Тюльпанов, к заботе шефа привыкший, никак не ждал, и даже немного обиделся. — Ипполит, это Анисий П-питиримович Тюльпанов, мой ассистент и хороший друг.

Эраст Петрович был немедленно прощен — Тюльпанову от восторга едва пирожок не в то горло не попал. Шеф сам лично назвал его другом, да еще не просто каким-то, а хорошим! Глянул Тюльпанов на шефа осторожно, робко и с полнейшим обожанием. Увы, не смотрел Эраст Петрович в его сторону — чай разливал по чашкам, Тюльпанов был научен уже не лезть в это тонкое дело и не мешать шефу делать его так, как шефу нравится, хотя и считал неприличным господину его положения самому с такой ерундой возиться.

— Т-тюльпанов, это граф Зуров, мой давний друг.

Что же! Давний, да? А Тюльпанов зато — хороший, так-то. Дожевал Тюльпанов пирожок с невероятной гордостью.

* * *

kind of флэшбек

— Квартирка хороша, ничего себе хоромы, — изрек Ипполит. — Маловата будет, но тебе, пожалуй, хватит.

Шесть комнат ему маловато. Эраст фыркнул тихо и возражать не стал, а Ипполит знай себе раскаживал по залам, оглядывал да высказывался, мнением своим бесценным щедро одаряя.

— Неплохо, неплохо, — сказал он еще раз. — Но как-то у тебя тут, брат Эразм, — он пальцами пощелкал, будто вспоминая что-то, — простовато.

— П-простовато.

— Да, не то слово. Пустовато? Скучновато? — Эраст на каждое слово бледнел чуть сильнее. — Безжизненно! Вот, брат мой Эразм. Мавзолей тут у тебя, как у египтянина.

— Это японский м-минимализм, — сообщил Эраст, вспыхнув все-таки густым красным. Много что в его жизни Ипполит критиковал — но его вкусы в убранстве? Человек, державший седло в рабочем кабинете? Увольте! — Если не нравится, смотреть не з-заставляю.

— Тут ты прав, брат Эразм, — согласился Ипполит.

И ушел.

Как только прошла первая обида (к убранству квартиры Эраст питал самые нежные чувства, даже более нежные, чем к старому другу, хотя бы потому что в убранство он порядочно вложился, а друг случился с ним сам), Эраст к уходу Зурова отнесся филофоски. Имел Ипполит такую особенность — как кот или простуда, он то появлялся, то исчезал, по причинам одному ему ведомым, и было это непостоянство своеобразной константой в жизни Эраста Петровича с самых его двадцати лет.

В мирном одиночестве пробыл Эраст до вечера, пока к двери его не вызвал громкий стук — по которому можно было решить, что дверь пытаются попросту выбить, не дожидаясь хозяина. Успел даже подумать, что к нему явились от губернатора, вызвать на срочное совещание... или — кто-то из обиженных в прошлом явился мстить, откроет сейчас дверь, а там страшная рожа, шрамом перечеркнутая...

Открыл. В глаза уставились другие — черные, стеклянные, пуговичные. И оскал.

Огромная медвежья рожа ухмылялась Эрасту, возлегая на кудрявой голове Ипполита.

— Арррр! — прорычал Ипполит и махнул рукой. Рука сжимала безвольную медвежью лапу со вполне натуральными когтями. — Рррра! Пусти в беррррлогу, Эррразм! Или стррррашно?

— Ипполит... — сказал Эраст беспомощно. Признаваться в том, что сердце колотилось так, будто он перепугался до полусмерти, Эраст не собирался.

— Ты не боись, — сказал Ипполит, немедленно меняя тон на самый что ни на есть ласковый и даже слащавый, и взял лицо Эраста в свои ладони — все еще удерживая медвежьи лапы, так что Эраста окружило теплом и запахом мокрой шерсти. Щеки от этого тепла немедленно покраснели. — Мы, медведи, народ смирный. Не обидим.

— Зачем ты это п-притащил, — вздохнул Эраст — отступая в сторону, чтобы Ипполит мог войти. Шкура медвежья возлежала на нем мантией, медвежьи лапы немного волочились за ним по земле. Не гусар, а варварский царек.

— Для красоты, — сообщил Ипполит. — И для удобства.

— Какого такого уд-добства, — Ипполит прошел в гостиную, и Эрасту пришлось следовать за ним.

— А вот такого, — Ипполит радостно просиял и свалил шкуру на пол перед растопленным к вечеру камином. — Вот смотри. Приведешь ты, значит, прекрасную даму...

Глаза у Ипполита блестели. Расстелив как следует шкуру, он уселся на нее, сложив по-турецки ноги, и протянул Эрасту руку раскрытой ладонью вверх. Эраст, поколебавшись, накрыл ладонь своей, и Ипполит потянул его к себе — мягко, но непреклонно.

— Усадишь ее на медведя, — продолжил Ипполит, и Эраст, сдерживая смешок, чинно уселся рядом с ним. Ипполит заблестел глазами еще ярче и даже засветился весь, явно довольный эрастовой сговорчивостью, а руку отпускать не стал и теперь трогал ласково большим пальцем косточку на его запястье, что немного отвлекало от хода его мысли. — Она тебя спросит: сам Потапыча завалил, Эрастушка?

Значит, помнит, по-имени то. Эраст все-таки не удержался — прорезалась улыбка тонкая, и Ипполит ответил на это своей широченной.

— А ты ей и скажешь: Потапыча завалил, — Ипполит вдруг подался вперед, замер на волосок от лица Эраста, в губы самые ему выдыхая: — И тебя завалю, красавица.

— А она мне — п-пощечину, — поддержал Эраст. Не отшатнулся, не отстранился, и теплое дыхание Ипполита все так же трогало его губы, а теплые ипполитовы пальцы поглаживали его руку.

— Может, и пощечину, — сказал Ипполит тоном человека, опытом умудренного, неприятным в том числе. — А только на девять пощечин будет и один поцелуй. Что скажешь, Эразм?

Говорить Эраст не стал, а удобство шкуры в целом одобрил настолько, что место свое в этой квартире она заняла, даже и не вписываясь совершенно в убранство.

* * *

испуская сияние

— Эразм, у тебя нимб.

Зурову глаза слепит: Эраст в белом летнем костюме, белой сорочке, белый солнечный свет от Эраста отражается, белое сияние от него исходит.

— Это невыносимо, Эразм, — шепчет на ухо. — Больно, глаза режет.

Эраст смеется.

— Т-твои комплименты лучше с годами не становятся.

Ох, Эразм, думает Ипполит пьяно, отчаянно и весело. Сыскарь, умник, а когда тебе простые вещи прямым текстом говорят — совсем не слушаешь. Руки Ипполит тянет, словно одежды белые расстегнуть хочет, да только там кожа — тоже белая, еще хуже сделается. Нет, так не пойдет. Сгребает в охапку — в тень, срочно.

— Куда т-тащишь, медведь?

— В берлогу, конечно.

Шутит. Шутит, войну проходил — шутил, и тут сможет.

В тени не слепит сияние белой кожи, зато свечение золотое — под веки закрытые пробирается, алыми всполохами тревожит, как солнце в пустыне, когда не скрыться от него никакой шляпой, когда даже слезы не текут, настолько пересохла роговица.

— Ипполит, — Эраст хмурит брови обеспокоенно. — П-плохо себя чувствуешь, перегрелся?

Руку тонкую на лоб кладет. В ладони свечения золотого особенно много, Ипполит запястье тонкое сжимает, ладонь к губам подносит — вдруг сможет выпить?

— Я мотылёк, Эразм, — вздыхает. — А ты моя лампа, свеча, солнце, жар карающий. Перегрелся ли я, как ты думаешь?

Эраст ресницы опускает, улыбается тонко:

— Хорошо, я недооценил т-твои комплименты.

— Ай, а ты и рад, засранец, — Зуров ухмыляется восхищенно. — Вот за это я тебя и люблю, безжалостный ты мой.

Глаза вот только зажмуривает болезненно, проморгаться не может никак.

— Идем вглубь парка, Эразм, там тенек гуще, не мучай перегревшегося.

— Т-твои уловки тоже не становятся тоньше, Ипполит, — Эраст головой качает, но увлечь себя позволяет — дальше, под сплетенные ветви деревьев, в зеленоватый полумрак.

Ипполит идет медленно, почти на ощупь — все еще скачет перед глазами сияющая белизна и золотые искры. Тяжело Зурову летом рядом с Эрастом находиться, вот и пропадает где-то, во всякие безумные кампании вляпывается, лишь бы не было соблазна сорваться. Сорваться, а потом даже смотреть с трудом, ждать сумерек, как лучшего в жизни.

Зима тоже нехороша — московская, снежная, белизна сугробов многократно отражает эрастово сияние, искрами в воздухе оно вспыхивает, в каждой снежинке преломленное.

Осенью хорошо, сумрачно, серо. Эрастов свет тогда ласковый совсем, золотистый, как листья опавшие, Ипполит к нему жмется, Эраст спрашивает — ну что ты? — Ипполит отвечает со всей серьезностью: греюсь.

Ах, зачем сейчас к нему сорвался, как не дотерпел до дождей и слякоти? Мотылек ты безмозглый, Ипполит...

В тени Эраст целует — сам, первый. Слишком глухой уголок парка, чтобы их тут увидели, слишком густая поросль деревьев.

— Д-доволен? — спрашивает, щеками пунцовея. Зуров думал, что хуже алого испепеляющего, как с Бежецкой, быть не может, ан нет.

Всегда найдется что-то. Кто-то.

— Доволен, — говорит, улыбкой сияя. Еще бы ему не быть.