Название: На удачу
Пейринг: Валера&Тарасов&Кулагин и вся команда фоном, простигосподи
Жанр: джен
Рейтинг: PG-13
Саммари:
Размер: ~2200 слов.
Примечание:
Тренировка заканчивается для хоккеистов, для тренеров — начинается самая тяжелая часть работы. Тарасов хмурится, перебирая бумаги, раскладывает их по разным стопкам, непривычно ровно, аккуратно. Приводит, понимаете ли, дела в порядок в самом буквальном смысле. Это он на своем столе ориентируется вслепую, Кулагин — без бутылки водки не справится.
читать дальше— Программа, — он кивает на толстую тетрадь. Там — убористые строчки мелким почерком, диаграммы, малопонятные сокращения. — Разберешь?
— Толь, я тебя двадцать лет знаю, — морщится Кулагин.
— Это не ответ.
— Толя.
— Тебе на машинке перепечатать?
— Толь, тебя не будет-то...
— В хоккее каждый день на счету, — Тарасов раздраженно кривится, сдержанно, самыми уголками губ. — Оставлю тебе спортсменов мирового уровня, вернусь — к позавчерашней овсянке.
Кулагин смеется. Тарасову хочется возмутиться, хочется — отменить все в последний момент... да куда уже, когда все подписано и согласовано... но как можно! Свое детище, любимую команду, самую свою жизнь — бросить вот так!
— Толя, — словно вторит его мыслям Кулагин. — Да успокойся ты, ну. Ты их не бросаешь, ты оставляешь их со мной.
— Угу...
— А мне не веришь — поверь в своих ребят. Они себя сами так загоняют, лишь бы тебя не подвести — залюбуешься еще!
— Эти-то обормоты? Да им шнурки на коньках рано доверять завязывать!
— Ну хочешь, Володю позовем? Не откажет по старой памяти, — он издевается, как есть издевается, даже отвечать на такое нелепо. Тарасов выдыхает сердито через нос, оборачивается к двери и стукает по столешнице кулаком, вымещая разом всю свою эмоцию:
— И чего ты там маячишь, Валер-ра?
Если Кулагин и удивляется, то держит удивление при себе. Дверь слабо скрипит; Валера, даром что без малого два метра ростом, просачивается в кабинет тонко и смущенно, замирает на самом пороге, мнется сам и мнет чего-то в кулаке.
Глаза — то в пол, то на Кулагина. Поддержки ищет?
— Ну? — Тарасов снимает очки, протирает их, машинально занимая беспокойные руки. — Пришел отчитаться за свою безобр-разную игру на этой тренировке? В Чебаркуль и то такое стыдно высылать, тьфу!
Валера только опускает голову еще ниже, вздыхает, но без капельки стыда, ишь! Нет в нем сейчас мыслей об игре, о хоккее, даже о том, что тренер заругается. Нет места оскорбленной гордости хоккеиста, звезды, заслуженного, чтоб его, мастера спорта.
Не то в его голове, как у Тарасова в голове — не едва закончившаяся тренировка, а все те, что пойдут не так, пока его не будет рядом. Хор-роши, оба. Друг друга стоят.
— Заявление об уходе принес, Валер-ра? — Тарасов поднимает брови, Кулагин рядом вздыхает — ну чего ты, Толя?
А чего — Толя? Валера зато вздрагивает — впервые за разговор, — на мгновение мелькает встревоженными карими глазами. Мотает головой.
— Не. Я хотел просто...
И снова — тишина. Как будто подачу отдал и ждет, что шайба будет заброшена ловким товарищем по команде, не зря же Тарасов вот этими вот руками в нем навыки сотрудничества вылеплял. Гордиться бы, подыгрывать, поощрять, так сказать, правильное поведение... А вот дудки ему, Тарасов скрещивает руки на груди и на Кулагина тоже посматривает — не надо, не подсказывай, пусть сегодня сам.
А то не ясно, зачем — по какому такому поводу, — Валера явился.
Собирается с духом, по нему видно. Глотает воздух, делает вдох и еще один, как пловец перед прыжком — ап! Решился, чуть не жмурится, выдыхает одним длинным:
— Вы-в-больницу-ложитесь-да?
И дышит загнанно, будто ему эта фраза была как три часа тренировки без продыху — такого даже Тарасов со своими не делает, ему в команде живчики нужны, не трупы.
Тарасов молчит, тянет секунды, смотрит на Валеру пристально, пока медленно водружает очки обратно на нос, пока откидывается на спинку кресла и запахивает кофту. Кулагин рядом прислоняется к стене плечом, сдерживает улыбку: смешно же, ну?
Смешно, чего уж.
— Кто сказал? — спрашивает Тарасов с резкостью, которой в нем сейчас меньше, чем хотелось бы, но где Валере отличить это ворчание от действительной злости. — Гусев? Ну, я голову-то засранцу оторву...
— Гусь? Чего? — Валерка вскидывается испуганно. — Ему-то откуда...
Цепляется взглядом за Кулагина — и замолкает снова. Кулагин поводит плечом, тем, что не подпирает стену — мол, нечего на меня пенять, о чем я с игроками в свое личное время разговариваю — вас обоих не касается.
— Да не, не он, — говорит Валера тихо, пальцы складывают мятую тряпочку что твой оригами, уголки туда-сюда.
— А кто?
Валера парень честный и упертый, с такими ходят в разведку, такие не сдают своих, даже если их пытать особыми зверскими способами, Балашовым там, например; но глаза мерцают снова — из-под челки, упрямо. Устало как-то. Как будто он вслед за Кулагиным спрашивает: Толя, ты чего комедию ломаешь?
— Таня звонила.
— Ах, Таня, — Тарасов не знает, как еще язвительнее выделить имя младшей; сорванные очки летят на стол, подпрыгивают, звякают. Мерзнущие пальцы он сует себе в подмышки и смотрит так, что твой сыч — так говорит обычно Бобров, морщась, как от зубной боли. — Что, хвасталась, как отца доломала?
Он не спрашивает уже, почему Таня звонит игроку ЦСКА Валерию Харламову. Дурак он — может быть, но глаза у него есть и пользоваться ими он умеет, ходит Валера на ее тренировки, маячит на трибунах. Смотрит. Тарасов бы и шуганул бы, может, да видит — Валере правда интересно, нет-нет да просит: покажи движение? как ты это делешь?
Перестал, понимаешь, думать, что фигурист — это оскорбление такое...
— Шушукаетесь за моей спиной, да? Заговор-рщики!
— Анатольвладимирч...
— Анатольвладимирч, — передразнивает Тарасов. — Я больше лет Анатольвладимирч, чем тебе годиков, Валер-ра.
Ой, посмотрите-ка — а теперь он улыбается себе под нос. Тарасов фыркает — громко, уж-жасно недовольно.
— Что, это тебе Таня не сказала? Операция у меня. Плановая. От таких не умирают, пр-рощания и проводы — не требуются, — Тарасов поднимается с кресла рывком, обходит стол, присаживается на самый край, оставляет за спиной полуразобранные бумаги, остается лицом к лицу с Валерой, цепляется за столешницу пальцами.
Не молодеет твой тренер, Валера. А чтобы еще много лет мог вас, засранцев, по льду гонять — приходится вот идти на уступки своей гордости. Лучше уж планово, чем вызывать потом среди матча скорую. Так Таня говорит.
— Через неделю вернусь и устрою вам всем такое — мало не покажется. Доволен?
Успокоился, хочется спросить ему, но вот еще не хватало — квохтать над хоккеистами, как над детьми малыми. Тарасов вздергивает повыше подбородок, компенсируя эту слабину. Валера снова мелькает улыбкой, поглядывает на него одновременно сверху вниз — из-за роста, и снизу вверх — как-то так он умеет, по-собачьи, очень мешает иногда, как на такое нарычишь?
— Да знаю я, — Валера вздыхает. — Я другое хотел.
Смотрит на Кулагина снова — будто то ли разрешения просит, то ли смущается его присутствия; делает шаг вперед — со всей решимостью. Тарасову приходится задрать голову, чтобы не смотреть ему в пуговицу на рубашке.
— Вот. Возьмите?
Звучит как вопрос, только Валера уже впихнул тряпку ему в руку и почти сразу — качнулся назад, как волна в отлив. Тарасов разворачивает ее медленно. Кулагин — так же медленно поднимает брови.
Сложно ее не узнать, эту тонкую-линялую, то ли галстук пионерский, то ли косынка какая, однажды, видимо, ярко-алая, сейчас — стершаяся до цвета пыльного кирпича. Края мятые, обтрепанные, выстирана на столько тысяч раз, что стала тонкой хуже паутинки, пальцем ткнешь — развалится. Тарасову ее в руках-то держать страшно.
— Ты мне платок носовой принес, что ли, Валер-ра? — от удивления в тоне Тарасову избавиться не удается. — Так что ж тогда использованный, или на свежий тренер не наработал?
Валера вздыхает так, что Тарасову хочется скомандовать ему не ерничать, хотя ерничает сейчас тут он один.
— Да не... это мой, — Валера забирается пальцами под воротник рубашки, тянет несильно, обнажая кусочек шеи: объяснил. — Я его на игры надеваю. На удачу.
Тарасов видел, да. Под форму, чтобы не так заметно было, пока края не вылезут в разгар схватки, думать страшно, сколько пота и крови на этой тряпке — буквально.
— Я вроде играть не собираюсь, Харламов, — отвечает Тарасов. Смотрит на Валеру — поверх очков, с вопросом.
— Это да, — соглашается Валера серьезно. — Но он и в больнице со мной был. Когда, ну, — он хлопает себя по бедру, и взгляд невольно стекает ему на ладонь, на пальцы, наконец — на колено. То самое, чудо советской медицины, собранное-пересобранное по кусочкам. — И вообще.
Он не развивает это свое «вообще», но Тарасов слышит тихое хмыканье Кулагина и ставит себе мысленную галочку — спросить. Кулагин знает этого мальчишку поболе, чем он сам — иногда Тарасов думает об этом почти ревниво, как тот третий друг в компании, который не улавливает внутренние шутки двух других.
— И ты, значит, суешь мне эту свою тряпку удачи, чтобы я с ней... что? В больницу лег?
Валера не отвечает никак. Не кивает, не качает головой, не отводит взгляд, не моргает даже. Совершенно не за что уцепиться, он просто — выжидает. Пасуй, Тарасов.
Тарасов пасует.
— А сам же ты как, а?
Вот теперь — спохватился. Не надулся сердито, хотя стоило бы, когда так явно дразнят, нет — со всей серьезностью полез себе под рубашку, выудил что-то... блестит золотом?
— А у меня еще вот есть, — отвечает звонко и с готовностью, ну чисто пионер на линейке. — Мне хватит!
И глаза — честные-честные. Хочется скомкать эту тряпку и запустить ей Валерке в лицо — и что тогда, интересно? Уйдет? Или снова — сунет в руку, и посмотрит щенком снизу вверх, не понимая, как щенок не понимает, за что хозяин пнул его в мягкое пузико?
— Валер-ра... — Тарасов отбивает несложный ритм по столу, в пальцах второй руки — комкает тряпку, как Валера минуту назад. Взгляд Кулагина прямо-таки сверлит ему затылок.
— А?
— Бэ! Иди давай, нечего казенный кислород тратить не по делу!
Валера вспыхивает — румянцем, улыбкой, солнечными искорками в карих глазах.
— Конечно! До свидания, Анатольвладимирч! Бориспалыч!
Кивает обоим, пятясь в коридор — Тарасов старательно не провожает его взглядом, выдыхает — только когда закрывается дверь.
— Вот же... — он качает головой, не заканчивает мысль — нет таких слов ни в русском языке, ни в английском, ни даже в матерном. Кулагин — наконец-то смеется.
— Боря! — Тарасов пытается окрикнуть его сердито, а получается как-то растерянно, и сложно не давать себе самому ухмыльнуться. Ну правда, что за чучело этот Харламов, удумал тоже... платок... мамкин, что ли? Какая там за ним история, приносящая удачу?
Он обходит стол снова, открывает верхний ящик, смотрит в него — почти доверху забитый бумагами, а поверх — бессмысленной, никому не нужной мелочевкой. Мусор — на чей угодно взгляд, кроме отдельных избранных. Монетки, колечки, брелоки, пачка счастливых троллейбусных билетиков, фенечки какие-то, даже иконка откуда-то взялась. Вон рыбка, сплетенная из трубочек от капельниц, сверху лежит — из Спартака передали, черти, говорят, чьего-то батю из могилы подняла.
На удачу... Тарасов только и может, что качать головой, разглядывая эту сокровищницу. Как потом еще обратно раздать, не запутавшись, где чье.
— Ладно Валера, ему Танька растрепала. Но остальные-то откуда? — он смотрит на Кулагина — над очками, внимательно. Тот вскидывает ладони.
— Я что? Даже Сашке не говорил!
— Ну-ну.
— Не говорил! Он сам услышал, когда я по телефону... другое это, в общем.
— Др-ругое...
— Ну что ты ворчишь, — Кулагин подходит, встает рядом, руки в карманы, взгляд — в ящик, над тарасовским плечом. — Ребята волнуются. Их можно понять.
— Они — волнуются, а меня со всем этим добром хоронить можно, как викинга!
— Толя.
— Нет, как фараона! В гробницу...
— А мозги — в баночку, через нос, — поддакивает Кулагин и знай лыбится сильнее, когда Тарасов морщится.
— И Валерка туда же... — он вздыхает, смотрит на ящик, на платок; первый — захлапывает, со вторым — принимается неловко возиться, то ли в карман его, то ли... в другой карман. Кулагин — смотрит выразительно, и Тарасов против воли ощеривается как-то. Нечего тут! — Что? Его же Танька протащит наверняка меня навестить. Не увидит свою тряпку рядом — расстроится. Подорву дух команды...
— Расстроится, это точно, — соглашается Кулагин. — Подорвешь дух. Этого нам никак допустить нельзя. Толь, ну-ка дай руку.
Кулагин все-таки тренер — и иногда, когда он вспоминает об этом и позволяет правильным ноткам просочиться в свой голос, сопротивляться ему становится невозможно; Тарасов подчиняется команде раньше, чем успевает о ней подумать. Кулагин тянет повыше его рукав, берет тряпку, оборачивает дважды, трижды — вокруг запястья, там, где на второй руке намертво, кажется, врос браслет часов. Завязывает аккуратным узелком под ошалевшим взглядом Тарасова.
— А? — интересуется он удовлетворенно.
— Борь, ты что, больной, — озадачивается Тарасов, разглядывая творение рук его.
— Чтобы не потерялся, — говорит Кулагин предельно серьезно. — А то Валера точно расстроится, и никакого боевого духа нашей команде не видать.
— Боря!
— Снимешь потом, — Кулагин машет рукой, пятится к двери — тоже как Валера, только ухмыляется от уха до уха. — Сам не сможешь — Валеру попроси! Он поможет!
— Боря! Куда пош-шел!
— Я тебя тоже навещу!
Дверь хлопает у него за спиной — Тарасов только и успевает слегка подорваться со своего места, больше в шутку стращая, чем правда собираясь кинуться вдогонку. Ситуация — наинелепейшая, он колупает узелок ногтем, в принципе — снять можно, только как так извернуться, одной-то рукой? Зубами помочь, что ли... Или дома уже? Не ехать же так в больницу, право слово.
— Дур-рачье, — бормочет он растерянно, улыбается — самыми уголками губ; повязанная тряпочка удобно прячется под упавшим широким рукавом.