[tenok]

Фэндом: Иисус Христос Суперзвезда (2000)
Пейринг: Ана/Иуда, Иуда/Иисус, местами Симон, Пилат и проч.
Жанр: яебал
Рейтинг: пгшечка
Первый пост тут.

13

— У тебя никогда не бывало такого чувства... — Пилат рассеянно шевелит пальцами, как будто пытается поймать нужное слово в воздухе, потом складывает руки за спиной и принимается вышагивать по маленькому кабинету, занимая половину пространства одним своим плащом. На вторую половину кабинета Ана смотреть не может — ему больно видеть вульгарную красную кожу, из которой пошита куртка, он предпочитает спокойные цвета и классические формы, но когда Иуда слушал его советы? — Знаешь, словно кто-то всё время находится рядом с тобой?

Раньше Пилат приходил, чтобы ругать на пару с Аной нелепые приказы из Рима или поносить иудеев, игнорируя вымученные улыбки своего собеседника, мысленно уже расчленившего его на пять частей. Теперь Пилата интересуют вопросы более глубокие, порой экзистенциальные, и в глазах его незнакомое усталое выражение.

— Словно кто-то смотрит тебе через плечо. Шепчет на ухо... — продолжает Пилат; его голос с каждым новым словом становится всё тише и печальнее, из него пропадает всякий намёк на надежду, которой там и без того было мало. Ана вежливо наблюдает за его перемещениями — ради разговора с начальством он даже отложил свои бумаги. Иуда устаёт от того, что его обделяют вниманием в пользу какого-то римлянина, перестаёт намекать и открыто усаживается на стол, бесцеремонно разваливаясь поверх разложенных стопками папок. На его шее болтается измочаленный кусок верёвки.

— Не уверен, что понимаю вас, Понтий, — говорит Ана мягко. Пилат шумно сглатывает и замирает, глядя в стену остановившимся взглядом. Иуда громко фыркает у Аны над ухом. Ана его игнорирует: только так с видениями и можно.

— Ясно, ясно. Забудь, — Пилат неловко мнётся, сплетает в замок пальцы, затянутые чёрной кожей печаток: говорят, под ними у него до мозолей и трещит растёрты ладони, которые он всё время пытается отмыть. Он большой и грозный, но в такие минуты кажется, что от Аны ему нужно не здравое мнение умного человека, а поглаживание, как собаке, напуганной грохотом обвала на верхних этажах. — Ладно, эээ, я пойду, наверное. Увидимся завтра на собрании?

Ана вежливо кивает. Иуда загораживает ему обзор и старательно пучит глаза, пытаясь скопировать стандартное выражение лица Пилата — больших трудов стоит оставаться спокойным на это, с мимикой у Иуды и при жизни было всё отлично, после смерти же комический дар раскрылся на все сто, но если первосвященник рассмеётся префекту в спину, кара его будет ждать незамедлительная. Пилат в последние недели здорово сдал. Нервный, говорят, стал. Не высыпается.

— Он просит, — голос у Пилата такой сдавленный, что Ана не сразу понимает, что тот говорит. От двери он так и не отворачивается, говорит будто бы с дверью, а не с Аной. Видимо, так ему проще. — Просит, чтобы я сказал тебе, чтобы ты сказал ему, что ему жаль.

Ана молчит. Иуда у него перед носом картинно закатывает глаза.

***

14

Они в одном из бесчисленных заброшенных залов верхнего уровня — трещины в потолке, наметённый с поверхности песок по углам, сухой прогретый воздух; тут явно давно никто не появлялся, пыль на полу не тронута, на стенах нет граффити. Хорошее, уединённое место.

— Тебе нужно снять этот твой балахон, — командует Симон. Симон считает, что лучшее, что он умеет делать — это командовать, и ещё драться, и лазать по сколам на колоннах, взбираясь на самый верх с обезьяньей ловкостью. Иисус считает, что лучшее — это его улыбка, но не спорит, он никогда не спорит, он и сейчас стягивает с себя одежды, потому что надо — значит, надо, и он обещал Симону час своего безраздельного внимания, а это предполагает, что он будет подчиняться. Симон немного дуется; Иисус знает, что виной тому его улыбка, Иуда говорит, он с ней похож на родителя, которого умиляет возня малышей у него в ногах, но он ничего не может поделать, если его правда умиляет — всё: солнечный свет, прозрачный воздух, отросшие тёмные корни выжженной каким-то отбеливателем причёски Симона.

— На позицию, — у Симона в голосе всё ещё металлические нотки, он в майке защитного цвета, его джинсы — в засохшей грязи и пятнах крови, его военные ботинки сбиты на носах. Иисус босой и простоволосый, абсолютно незащищённый перед ним. Он не боится, а вот Симон кривится, подходит ближе, берёт его свободно висящие руки в свои, заставляет поднять их на уровень груди, согнуть, прижать локти к бокам; Симон немного пахнет потом, немного — дымом, Иисус вдыхает поглубже.

— Предположим, враг подошёл к тебе вот так, — Симон обходит его кругом, потом беззвучно бросается и перехватывает — Иисус успевает увидеть только взметнувшуюся под его ногами пыль. Она зависает в воздухе, золотится вокруг них в столбах света, Симон в этом блеске похож на ангела господня, пламенного и яркого. — Что будешь делать?

— Я могу его обнять, — радушно предлагает Иисус. Симон рычит, Иисус не может сдержать смешок и получает короткий подзатыльник — Симон потом моргает виновато и немного испуганно, но Иисус только улыбается шире, потому что Симон привык так делать со своими ребятами, и Иисусу приятно входить в их число.

— Будь серьёзен, — руки возвращаются, одна на его талию, вторая на запястья. — Если тебя схватили со спины, первое, что ты должен сделать — лягнуть в голень. Попробуй.

Иисус честно пытается. Гримаса на лице Симона неописуема, ему словно больно на это смотреть.

— Бить, ты должен бить, а не гладить! Тебе нужны ботинки вроде моих. Может, хоть это поможет, — ворчит он, пока Иисус пытается сделать вид, что чувствует себя виноватым за то, что его натуре противно касаться другого человека иначе, чем с любовью. — Ладно, хорошо, это не работает. Второй вариант — ты должен ударить меня затылком в лицо. Совсем хорошо, если сломаешь мне нос.

— Я не хочу ломать твой нос, — кротко говорит Иисус. — Мне нравится твой нос. Он красивый.

— Иисус! — Симон всплёскивает руками совсем как Иуда. Глаза у него на солнце прозрачные и такие чистые, Иисус мог бы провести весь этот час, просто любуясь ими, любуясь Симоном, любуясь тем, как тот полутанцует-полутренируется, приседая, выгибаясь и вскидываясь в одном ему слышном ритме. Но этот час не для него, а для Симона, и потому он дёргает головой и попадает затылком куда-то ему в подбородок, потом — в губы, а на третий раз промахивается совсем.

— Уже лучше, — Симон явно врёт, но Иисус ценит его сдержанную попытку ободрить. — Ты понял принцип. Давай вторую ситуацию, — он отпускает его талию, чтобы теперь встать перед ним, положить ладони на голые плечи и крепко, с намёком сжать. — Итак, на тебя нападают спереди. Что ты будешь делать? Если ты заикнёшься про объятья, я уроню тебя на пол, имей в виду.

— Позову тебя? — Иисус улыбается снова, но улыбка гаснет, когда Симон поджимает губы так, что они белеют и становятся тоньше нитки. Это непривычно и немного страшно, будто из помещения разом вытянули всё тепло, будто Симон был самим солнцем, и оно вдруг решило, что не хочет больше светить. Симон не из тех людей, которых часто можно увидеть с болезненной гримасой на лице, он как-то раз хохотал, пока ему перематывали сломанные рёбра; Иисусу стыдно, что он так его задел, но извиниться он не успевает.

— Меня, — говорит Симон тихо и чётко, взяв в ладони его лицо, и большие пальцы гладят ему нежные местечки под мочками ушей, — может не быть рядом. Если они добрались до тебя, скорее всего, это значит, что я уже мёртв. Ты понимаешь?

Иисус опускает глаза, обожжённый и растерянный внезапно потемневшим взглядом, и сжимает пальцами чужие запястья, и целует сильные, тёплые руки с огрубевшей от драк и тяжёлой работы кожей — сначала одну раскрытую ладонь, потом вторую, пока Симон не выдыхает коротко и не выворачивается из его хватки. Он понимает. Каждый говорит «я люблю тебя» по-своему.

— Покажи мне, что делать, если на меня напали спереди, — покладисто просит Иисус, его взгляд под пушистыми ресницами полон вины и спокойной небесной синевы. Симон слабо дёргает уголками губ, потом плечами, потом снова отходит на приличное расстояние.

— Тебе не помешало бы обстричься, — сообщает он задумчиво, будто мгновение назад и не выглядел так, словно истекает кровью на каждом слове. — Эти лохмы так и просятся в чью-то жадную ладонь.

— Через мой труп, — Иисус отвечает со смертельной серьёзностью. Симон озорно усмехается, прежде чем делает рывок; миг, и они катятся в пыли, обдирая об плиты плечи, и солнце щедро золотит их кожу, и волосы, и смех.

***

15

На верхних этажах, где стены сложены из жёлтого песчаника, а не из бело-чёрных мраморных плит, где нет круглых уличных ламп и есть катающийся под ногами мусор, Ана кажется осколком совсем иного мира. Симон, Пётр, даже Иисус — все они родились не в Иерусалиме, и всё же выглядят здесь правильнее и привычнее, чем первосвященник, который есть плоть от плоти и кровь от крови этого древнего города. Может быть, дело в одежде — или в манере Аны себя держать; Иуда вышагивает рядом, не замечая, как скрипит под ногами песок, Ана старательно перешагивает через щербинки в плитах, спина у него прямая, как колонны, которые они минуют.

— Почти пришли, — обещает Иуда, хотя Ана не спрашивает. Ана вряд ли забирался так далеко хоть раз в жизни, даже Иуда не бывал на этих этажах, пока не спутался с Иисусом, слишком близко к поверхности, слишком опасно, обвал можно вызвать одним неловким чихом, и кто знает, какую гадость сюда занесёт с поверхности — но Иисус ходил наверх так, словно это самое обычное дело, и люди тянулись за ним, обживая давно заброшенные территории.

Сегодня верхний город не в лучшем своём виде, здесь холодно и промозгло, и почти нет света, Иуда будет рад показать Ане другой Иерусалим, жаркий, солнечный, но для его нынешних планов погода идеальна. Иуда считает повороты, пока, наконец, коридор не делает ощутимый подъём; с минуту он раздумывает, не сделать ли Ане вежливое предупреждение, но возможность слишком хороша, чтобы он мог от неё отказаться.

— Прошу, — он галантно указывает на проём, пропуская Ану вперёд, а после подталкивает в спину, заставляя широко шагнуть через порог, пока глаза ещё не привыкли к темноте.

Ана вскрикивает — тоненько и возмущённо, и это первый на памяти Иуды раз, когда он поймал его на такой человеческой реакции. Он зажимает рот двумя ладонями, чтобы не смеяться, ибо этого Ана не простит точно, и наблюдает, наблюдает.

Ана немного похож на крысу — лысиной, острыми ушами, треугольными зубками, немного выдающимися вперёд, глубоко посаженными чёрными бусинами глаз; сейчас, когда он встряхивается всем телом, пытаясь избавиться от хлещущей сверху воды, это сходство становится только сильнее. Нужно быть совсем чокнутым, чтобы находить это красивым, но Иуда умирает от нежности, когда Ана с фырканьем морщит нос, в который заливается вода — а потом задирает голову, чтобы понять, откуда же она льётся.

Не то что бы он не знал, что такое дождь. Каждый, кто ходил в школу, или хотя бы смотрел телевизор, имеет представление о круговороте воды в природе, конечно, Ана не исключение. Но картинки в учебниках и архивное видео — это одно, а испытать подобное на собственной шкуре... Иуда, смешно сказать, в первый раз испугался, отпрыгнул в коридор и принялся раздеваться — холодная вода обожгла его, и ему показалось, что его облили чем-то едким, вроде кислоты. Ана замирает, Ана тянет к потолку руки, словно хочет ощупать рыхлые края потолочных трещин; ручейки дождевой воды стекают ему под рукава.

— Ты хотел знать, как бедное население Иерусалима обходит зверский налог на воду, — вежливо говорит Иуда. Ана смотрит на него — глаза бездонные, намокшие ресницы совсем пропали из виду; Иуда подходит ближе и прижимается тёплыми губами к его мокрой щеке. — Я подумал, будет проще показать.

— Это, — Ана дрожит всем телом, и голос у него с привычного лая сбивается на возбуждённое бульканье. — Я даже не буду говорить, что это незаконно. Но это опасно. Верхние этажи нужно укрепить, одно землетрясение — и нам всем крышка.

— Посмотри на это это, — Иуда берёт его голову в свои руки и медленно поворачивает, заставляя осмотреть стены, сложную систему желобов и канавок, по которым дождевая вода стекает в трубы, а из труб расходится по бочкам на нижних этажах, а из бочек её черпают люди, конечно, это не сравнится с чистой водой из подземных источников, её нужно фильтровать и кипятить, но зато она бесплатная. Ушли недели на то, чтобы всё это смонтировать, Симон организовывал поиск металлолома, Иаков помогал с расчётами, это их общее детище, и оно действительно кажется живым и дышащим, оно всхрапывает и постанывает, и звенит, и переливается всем спектром звуков от каждой новой капли. Иногда Иуда приходит сюда, просто чтобы послушать дождь. — Разве не прекрасно?

И Ана смотрит, и Иуда знает какой-то частью себя, что первосвященник сможет оценить всё сразу — величие природы, сотворившей такую невероятную штуку, как вода, падающая с небес, и хитрость человеческую, приспособившую этот дар для своего выживания в тех условиях, где выжить под пятой тирана-самодура кажется невозможным. Он знал это, когда уговаривал выбраться к нему в верхний город, когда отгонял апостолов, чтобы те не помешали моменту; знал, что может поделиться с Аной всем.

— Не обязательно было меня мочить, — бормочет Ана, прикрывая глаза, и позволяет себе нечто неслыханное — прижимается к груди Иуды, и так становится очень остро и очень непривычно видно, что его голова Иуде едва по плечо. Иуда понимает намёк и бережно обнимает его за талию. Их окружает мерный шелест дождя, Ана дышит всей грудью, напитываясь впрок запахом сырости и наружного мира, Иуда дышит тем же и немного — Аной.

— Обязательно, — шепчет он, целуя его за ухом, слизывая с кожи мутные капли, сплетая вместе стылые пальцы. — Я дам тебе свою куртку.

Ана не спорит.

***

16

Пилат приходит на встречу с синяком под глазом.

Синяк хороший такой, качественный, цветом — точно Пилату под подклад плаща; кто угодно другой попытался бы такое скрыть, замазать кремом, присыпать пудрой, а то и вовсе постеснялся бы из дома выйти, но это Пилат, и Пилат гордо светит на весь мир тем, что у него подбит, припух и заплыл глаз, и словно предлагает миру спросить что-то по этому поводу.

Симон не мир, но устоять он не может.

— Кто это тебя так? — спрашивает он, дрожа от любопытства и возбуждения. Ударить Пилата — это вам не шуточки. Для этого до Пилата сначала нужно добраться, сквозь стены сената, сквозь патрули стражи, сквозь бесконечные замки и камеры слежения; потом — нужно сладить с самим Пилатом, ведь тот хорош, силён и гибок, как пантера, и дерётся яростно и насмерть, и что он способен вытворять со своим невинным стеком — это нужно видеть; и, самое главное — нужно иметь недюжинных размеров яйца, стальные, титановые, чтобы просто решиться поднять руку на ставленника Рима в Иудее, на человека, который имеет власть убивать и миловать росчерком пера.

— Первосвященник Ана, — отвечает Пилат с заговорщицким видом, будто делится хорошей, но малость неприличной шуткой.

Симон хохочет.

Поверить в то, что первосвященник Ана — человек, насчёт которого многие в городе сомневаются, что он вообще живой, а не шарнирная кукла, ожившая горгулья со стены каменного храма, гниющий изнутри ходячий мертвец — мог кого-то ударить? Симон ненавидит Ану всей душой, но и знает его получше некоторых. Ана не способен на то, чтобы просто бить. Ана скорее пошлёт стражу избавиться от обидчика тихо и бесшумно, если вообще заметит существование некоего раздражающего элемента.

— В сенате! При всём честном народе! Я клянусь тебе, он свалил меня с ног! — Пилат расписывает эту сцену так, словно в дальнейшем она должна войти в легенды. — Кто бы знал, какая силища в этих крошечных кулачках! Я ему так и сказал — ух, ну у тебя и удар, неплохо для еврея!

— А он? — Симон давится смехом пополам со слезами, ему уже не хватает воздуха и живот режет, но остановиться он не может. Так хорошо ему не было — прямо сказать, с самого распятия Христа. Он мечтал однажды разбить лицо Пилату или Ане — оказалось, что вариант, в котором эти двое бьют друг друга, устраивает его даже больше.

— Сплюнул мне под ноги, развернулся и ушёл, — Пилат потягивается, как большой кот, прислоняется к стене плечом, скрещивает руки на груди и смотрит из-под съехавшего на глаза козырька фуражки, мол, как тебе мои новости, а ты ещё не хотел приходить! Симон признаёт полную капитуляцию: Пилат был прав, это стоило того, чтобы выбраться в нижний город.

— Чем ты его довёл? — Пилат загадочно ухмыляется. Симон прижимает руки к груди в молитвенном жесте: — Ну же, я должен знать! Я умру!

Они кривляются так ещё пару минут, Симон упрашивает, Пилат ломается, потом с картинной неохотой пересказывает, как начал с обсуждения евреев, потом смешал саддукеев с фарисеями, потому что, ради вашего же бога, сколько можно иметь течений в одной и той же вере, вот насколько всё проще у нас, почему вы просто не смените — ах, да, так вот, а потом я сказал ему про его любовничка, и понеслась...

Симон представляет себе, живо и в красках, как большой — на голову выше Аны — и крепкий Пилат грузным мешком валится наземь от удара, растеряв весь лоск и изящество. Представляет, как останавливаются проходившие мимо служащие, как фарисеи, тенью преследующие своего кумира, замирают в растерянности: куда бежать? кого звать? это считается покушением? кому им сейчас подчиняться? Это всё только добавляет комизма моменту. Пилат представляет себе всё то же, и ещё — как кулак выбросило, словно пружину, стянутую дни, недели, месяцы, скопившую в себе столько напряжения, сколько держать в одном человеке нездорово и неприлично; как трясло Ану всем телом, как ходили желваки на невозмутимом лице, дрожал узкий подбородок, дрожали губы, дрожал лающий голос, пока Ана выкрикивал ему всё, что думает о римских псах, которые понятия не имеют, какие святые вещи марают своими нечестивыми высказываниями.

Симон думает, что Пилат — дурень, что не ясно, милостью каких богов тот до сих пор выживает в мире жестоких политических игрищ, что его сожрут однажды за одну только его глупость, за то, что сует свой выдающийся, ломаный-переломанный нос куда не следует.

Пилат думает, что Ане, наверное, полегчало немного, и ещё — что Симону бесконечно идут ямочки на нежных детских щеках.

***

17

Мантия висит на нём печальным мешком.

Ана разглядывает себя в зеркале, расправляет плечи, тянет подбородок кверху — он сам себе напоминает ребёнка, играющего с вещами отца, пока тот не видит. Вот только он не ребёнок, он даже не юноша уже, нежный пушок сменился щетиной, закончен университет, и он честно выплачивает свои налоги из своего же кармана; что касается отца — он действительно этого уже не увидит, и это к лучшему, пожалуй, потому что столь жалкий вид он бы не одобрил, Ана сам не одобряет, следуя его примеру, и хмурит бесцветные брови, вглядываясь в черные провалы глаз невозмутимого отражения. Он видел многих, кто потерял родных и друзей в этой бессмысленной бойне, одной из многих казней, устроенных римлянами просто для устрашения порабощённого народа — и у всех в глубине зрачков видно было горе, больная, мятущаяся душа, как бы хорошо они не пытались это скрыть.

У него в глазах смутное раздражение от того, что одежды ему не по размеру — рукава приходится подвернуть, некрасиво заминая дорогую ткань. Ана не уверен, что это о нём говорит, но он исправно отслужил по отцу отходную, и это всё, что нужно знать другим.

Его так или иначе ждала должность при сенате. При живом отце он начал бы секретарём собрания, неслышной тенью скользил бы за спинами важных господ, стенографировал речи, подносил на подпись указы, сообщал последние новости: достойный старт для многообещающего молодого человека, подрастёт, пообвыкнется на политической арене, и можно будет давать его карьере зелёный свет. Всё пошло немного не так, но это лишь несколько пропущенных ступеней, и ничего такого, к чему Ана не был бы готов. Он осматривается в кабинете, впервые — чувствуя, что это его место, а не он тут гость, заглянувший на огонёк к кому-то более важному. Он гладит раскрытой ладонью холодный массивный стол, стоит под маленьким, высоким, под самый потолко, окошком — свет едва пробивается, бледная кожа Аны под ним отдаёт серо-голубым, и он кажется сам себе то ли призраком, то ли чьей-то тенью.

Первый посетитель входит к нему через полчаса — без предварительной записи и с одним лишь формальным стуком. Ана встречает его бестрепетным тёмным взглядом, и гость молчит тоже, видимо, надеясь, что Ана начнёт разговор первым, но Ана не начинает, и ему приходится самому раскрыть рот.

— ... служил с вашим отцом, — имя Ана пропускает мимо ушей, оно сейчас ровным счётом ничего ему не скажет. — Великой души был человек, думал только о благе страны, сейчас таких мало, мальчик мой, мало тех, кто знает, как чтить Слово Божье...

Вежливо было бы кивать в такт чужим словам. Ана не кивает, Ана закладывает руки за спину и смотрит вместо грузной туши посетителя — на вытянутого, тощего, похожего на щепку или цаплю парня с куцей смешной бородкой за его спиной. Его ровесник или чуть младше, с протёртыми рукавами мантии — писарь, секретарь, не из богатого рода, или позволил бы себе смену одежды. Фарисей. Отец презрительно поджимал губы, когда говорил о том, сколько в сенате развелось фарисеев. С фарисеями он дела не имел принципиально. Среди его сослуживцев фарисеев не было, он бы до такого не опустился.

— Вы уволены, — говорит Ана прохладно, обрывая гостя на полуслове, что-то о том, как отец хвалил ему наследника и как он уверен, что юноша будет ему хорошей сменой. Гость давится вдохом. Ана смотрит ему в глаза, как бы намекая: давай, я прошу тебя, не согласись со мной. Попробуй возразить, ну же. Его лицо всё ещё невозмутимо, взгляд полон непоколебимой уверенности в себе, пальцы закрыты длинными рукавами и не посмеют дрогнуть, пока он им не позволит.

Гость, имени которого он всё ещё не помнит, покидает кабинет ещё десять минут спустя. Ана отходит к окну, запрокидывает голову, подставляя лицо серо-синим лучам, как будто они могут нести настоящее тепло, закрывает глаза и стоит так — пока не слышит вторую пару шагов. Фарисей неловко пытается проскользнуть к выходу, не навлёкши на себя по пути немилость загадочного ледяного монстра, Ану это даже забавляет как-то — он почти улыбается, когда фарисей замирает кроликом под его тяжёлым взглядом.

— Много там ещё таких? — он не уточняет, что имел в виду, но парень всё равно его понимает, сглатывает судорожно и осторожно кивает.

— Сэкономь мне время. Скажи всем, что они могут собирать свои вещи, — внутри немного, самую малость теплеет, когда на лице секретаря проступает отчётливый ужас. — Всех недовольных прямо посылай ко мне, я с удовольствием выслушаю их претензии.

Фарисей, кажется, готов стечь по стене на пол. Ана немного его понимает, ему тоже хотелось — совсем недавно.

— Ты знаешь, чем он занимался? — спрашивает Ана. На этот раз фарисею хватает сил и мужества на короткий ответ.

— Отчётность, господин, — робко лепечет он. — Доклады Риму. Я могу предоставить... за прошлые года... у меня всё подшито, господин.

— Не стоит, — Ана делает небрежный жест рукой и отворачивается снова. — С завтрашнего дня займёшь его пост. Свободен.

Кажется, фарисей спотыкается на выходе — Ана сдерживает себя, не оборачивается, чтобы проверить, только дёргает уголком губ: пока никто не видит, можно себе позволить. К следующему утру он прикажет подшить ему рукава — и, пожалуй, вставить подплечники. Завтра всё будет по-другому: новые люди, новый сенат, новая страница для Иерусалима. В этом здании не останется никого, кто видел бы эту мантию на другом человеке.

***

18

Ги­поте­тичес­кое на­чало ги­поте­тичес­ко­го хас­тлер!ау

— И что ты уме­ешь?

И­уда смот­рит на не­го по­доз­ри­тель­но, оце­нива­юще, так смот­ре­ли иног­да цен­ту­ри­оны, про­хажи­ва­ясь с пат­ру­лями по злач­ным мес­там — буд­то Си­мона взве­шива­ют и га­да­ют, сто­ит ли он тех де­нег, что зап­ра­шива­ет. Си­мона И­уда нем­но­го пу­га­ет, всё-та­ки это пра­вая ру­ка И­ису­са, та­кие лю­ди мо­гут быть опас­нее, чем са­ми ли­деры, не пон­ра­вишь­ся се­рому кар­ди­налу за спи­ной мес­сии и ока­жешь­ся в опа­ле, не ус­пев и сло­ва ска­зать в свою за­щиту. Так бы­ло с зе­ало­тами. С тех пор Си­мон стал ос­мотри­тель­нее, но не встре­чать этот сколь­зкий взгляд сво­им уп­ря­мым так и не на­учил­ся.

— Я уве­рен, — И­исус по­яв­ля­ет­ся у не­го из-за спи­ны так бес­шумно, что Си­мон вздра­гива­ет — у бо­сых ног есть пре­иму­щес­тво пе­ред во­ен­ны­ми бо­тин­ка­ми, ко­торое он рань­ше не рас­смат­ри­вал. Тёп­лая ла­донь ока­зыва­ет­ся у не­го на пле­че, Си­мону ка­жет­ся, что он обож­жён, что там дол­жен ос­тать­ся след; ему бо­яз­но по­вер­нуть го­лову и про­верить, ря­дом с И­ису­сом ему ды­шать-то лиш­ний раз страш­но. — Уве­рен, что Си­мон — юно­ша мно­гих та­лан­тов. Не будь к не­му строг, И­уда. Пусть он сна­чала прис­мотрит­ся и ре­шит, дос­той­ны ли мы его слу­жения.

У Си­мона нем­но­го кру­жит­ся го­лова, он не по­нима­ет И­ису­са и не по­нима­ет, что тот го­ворит. Ко­неч­но, И­исус дос­то­ин — он дос­то­ин мно­го боль­ше­го, чем мо­жет дать Си­мон да­же в са­мых стран­ных сво­их фан­та­зи­ях. Боль­ше, чем один ус­та­лый, по­шаты­ва­ющий­ся пос­ле не­дели без крош­ки хле­ба па­рень. Боль­ше, чем лю­бая ар­мия, чем са­мое силь­ное ору­жие, чем лю­бые день­ги и под­но­шения. Всё, что вол­ну­ет Си­мона — что сей­час И­исус пой­мёт, как ошиб­ся, и Си­мону ука­жут на вы­ход из ла­геря, и ока­жет­ся, что он зря все эти дни ла­зил по ка­таком­бам, вы­ис­ки­вая тот пя­тачок с па­лат­ка­ми, где обос­но­вались мя­теж­ни­ки.

— Мы не мо­жем се­бе поз­во­лить... — И­уда мгно­вен­но рас­па­ля­ет­ся и так же быс­тро сти­ха­ет под взгля­дом И­ису­са. Па­ру ми­нут они мол­чат, гля­дя друг дру­гу в гла­за, и слов­но ве­дут ка­кой-то мол­ча­ливый спор, где каж­дая фра­за уже вы­уче­на на­изусть и пов­то­рять их вслух прос­то бес­смыс­ленно. У Си­мона гул­ко сту­чит в ушах: его «мно­гие та­лан­ты» — нес­коль­ко не то, что по­дой­дёт для слу­жения мес­сии, он уже пы­тал­ся пред­ло­жить, и И­исус в от­вет пог­ла­дил его по ли­цу с та­кой вы­вора­чива­ющей на­из­нанку неж­ностью, что Си­мон ед­ва не зап­ла­кал. Ему стыд­но да­же ду­мать о том, что­бы за­ик­нуть­ся об этом ещё раз.

— Каж­до­му най­дёт­ся своя роль, ког­да при­дёт час, — И­исус улы­ба­ет­ся так ши­роко, так свет­ло, что Си­мон не мо­жет не от­ве­тить. Он уже не пом­нит, ког­да пос­ледний раз улы­бал­ся ко­му-то, кро­ме рим­лян с ту­гими ко­шель­ка­ми, и по­луча­ет­ся у не­го, дол­жно быть, не очень, но И­исус от это­го раз­го­ра­ет­ся толь­ко яр­че. И­уда за­каты­ва­ет гла­за, но Си­мон ви­дит, как у не­го дёр­га­ют­ся угол­ки губ, и от это­го су­ровое ли­цо выг­ля­дит вдруг мяг­ким и чу­точ­ку грус­тным. Си­мон улы­ба­ет­ся и ему, те­перь уве­рен­нее.

— По­мяни моё сло­во: на твой трюк с ви­ном сбе­жит­ся ещё сот­ня та­ких вот пус­то­голо­вых бол­ванчи­ков, — вор­чит И­уда. Си­мон по­нима­ет это вор­ча­ние, оно без­злоб­ное и смеш­ное, и ког­да И­уда при­об­ни­ма­ет его за пле­чи и ве­дёт к кос­тру, к кот­лу, от ко­торо­го вкус­но пах­нет едой, он ль­нёт к не­му всем те­лом. И­уда, по­хоже, не воз­ра­жа­ет.

На том мес­те, где его кос­нулся И­исус, Си­мон де­ла­ет своё пер­вое та­ту.

***

19

1. Высшим проявлением скорби является криа — когда те, на кого распространяются законы траура, надрывают на себе одежду в знак траура и отчаяния от потери. Не делают криа, если скончавшийся — самоубийца или выкрест.
2. Да простят мне ужасное смешение всего и вся, найти что-то по погребальным традициям конкретно саддукеев оказалось сложнее, чем я думал. Списывайте все неточности на то, что это постапокалипсис, ок?

В их нес­по­кой­ные го­ды дос­той­ные по­хоро­ны — честь, ко­торую мо­гут се­бе поз­во­лить нем­но­гие. Слиш­ком ма­ло у них зем­ли, что­бы не­разум­но тра­тить её на мёр­твые те­ла, семьи ус­попших до­воль­ству­ют­ся ур­на­ми с пра­хом, без­домные и ни­щие сла­га­ют свои кос­ти в ка­таком­бах за го­родом, где жи­вые не пот­ре­вожат их по­кой, а ад­ми­нис­тра­ции не при­дёт­ся тра­тить­ся на под­держа­ние чис­то­ты и по­ряд­ка. Ана всег­да на­ходил этот под­ход край­не ра­ци­ональ­ным.

— Семьи нет? — спра­шива­ет хму­рый от ус­та­лос­ти суд­ме­дэк­сперт. Он не зна­ет, кто та­кой И­уда, он вряд ли зна­ет, кто та­кой Ана, он не вы­совы­вал­ся за две­ри сво­его хо­лод­но­го хро­миро­ван­но­го за­кут­ка пос­ледние лет сто, ес­ли ве­рить его внеш­не­му ви­ду. Ана ка­ча­ет го­ловой, по­тому что го­ворить не мо­жет, да­вит­ся то ли воз­ду­хом, то ли всхли­пами. Пос­ледний из­вес­тный ему родс­твен­ник И­уды скон­чался чуть боль­ше го­да на­зад, жи­вых те­перь мож­но най­ти раз­ве что в дру­гих го­родах, и он, ко­неч­но, под­ни­мет бу­маги и прос­ле­дит ро­довые ли­нии, но это зай­мёт вре­мя, а воп­ро­сы пог­ре­бения ре­ша­ют­ся сей­час. — Хо­рошо. Я рас­по­ряжусь.

— Не сто­ит, — обыч­но го­лос Аны по­хож на лай, се­год­ня — на скри­пучее птичье кар­канье. Он сам се­бя этим удив­ля­ет, ему ка­жет­ся, что вме­шал­ся кто-то дру­гой и этот дру­гой ве­дёт раз­го­вор с вра­чом, а Ана всё ещё сто­ит в пят­не све­та у ме­тал­ли­чес­ко­го сто­ла и смот­рит на вы­пав­шую из-под прос­ты­ни без­жизнен­ную ла­донь. — Не сто­ит, я зай­мусь этим сам, прос­то дай­те мне нуж­ные бу­маги.

Ана всег­да был за ра­ци­ональ­ный под­ход в лю­бых воп­ро­сах, но от мыс­ли, что И­уда ста­нет со­дер­жи­мым бе­зымян­ной ячей­ки об­щес­твен­но­го клад­би­ща, что кто-то бу­дет с хо­лод­ным без­разли­чи­ем сгре­бать и ут­рамбо­вывать его ос­танки, ос­во­бож­дая мес­то для но­вых по­селен­цев, его му­тит ху­же, чем от ви­да све­жего тру­па. Он — не семья; но кто ос­ме­лит­ся об­ви­нить пер­восвя­щен­ни­ка в хи­щении те­ла из го­род­ско­го мор­га? Слу­жащие по­кор­но за­писы­ва­ют ад­рес, по ко­торо­му дол­жны дос­та­вить И­уду. Ане хо­чет­ся сде­лать на про­щание что-то глу­пое, вро­де как по­цело­вать И­уду во вздёр­ну­тый в пос­ледней ус­мешке уго­лок гу­бы, но он ухо­дит, не обо­рачи­ва­ясь.

И­уду дос­тавля­ют в его дом. Ана не при­думы­ва­ет ни­чего луч­ше, чем по­ложить его в спаль­не — в гос­те­вой, он не нас­толь­ко обе­зумел, что­бы раз­ло­жить хо­лод­ное те­ло в пос­те­ли, на ко­торой они ещё нес­коль­ко дней на­зад за­нима­лись ве­щами, ко­торые тре­бу­ют учас­тия ис­клю­читель­но жи­вых лю­дей. Впро­чем, уж что-что, а вер­нуть­ся в эту пос­тель Ане се­год­ня не гро­зит — он за­нима­ет свой бес­смен­ный, бес­сонный пост в две­рях ком­на­ты, ко­торая ста­ла И­уде вре­мен­ным прис­та­нищем пе­ред тем, как он об­ре­тёт прис­та­нище веч­ное.

Это нем­но­го стран­но — ви­деть И­уду пе­ред со­бой и не иметь воз­можнос­ти, не иметь пра­ва его кос­нуть­ся. Дру­гие лю­ди, на­нятые за день­ги рав­но­душ­ные слу­ги, для ко­торых он ник­то, об­мы­ва­ют те­ло, об­ма­зыва­ют его бла­говон­ны­ми мас­ла­ми, за­вора­чива­ют в чис­тые по­лот­на, вы­пол­ня­ют все не­об­хо­димые ри­ту­алы, ко­торые дол­жен бы де­лать член семьи — а Ана мо­жет толь­ко сле­дить за этим от вхо­да, за­ложив ру­ки за спи­ну по ста­рой при­выч­ке, что­бы не кос­нуть­ся не­ча­ян­но не­чис­то­го те­ла. Он не за­думы­ва­ет­ся, чем имен­но И­уда мо­жет быть не­чист, по­чему зап­рет так су­ров и од­нозна­чен, ибо эти пра­вила из чис­ла тех, в ко­торые по­ложе­но прос­то ве­рить, не вме­шивая в де­ло ра­зум; прос­то это пер­вый раз на его па­мяти, ког­да ве­ра в сер­дце стол­кну­лась с чем-то иным, то­же рож­дённым не ра­зумом, а чувс­тва­ми, и этот кон­фликт раз­ди­ра­ет его из­нутри мно­го ху­же, чем не­логич­ность пра­вила, ко­торое са­мо по се­бе ни­ког­да не ме­шало Ане жить и вы­понять свои обя­зан­ности. Он смот­рит, как на го­лову И­уде раз­би­ва­ют яй­цо, как его при­чёсы­ва­ют, по­том — прос­то смот­рит, весь ве­чер, и всю ночь в го­лубо­ватом тус­клом све­те лам­пы, и всё ут­ро, по­ка не при­ходят но­вые слу­ги, на этот раз с но­сил­ка­ми.

Ник­то не при­со­еди­ня­ет­ся к пог­ре­баль­ной про­цес­сии.

Не то что бы Ана ждал тол­пы, как на по­хоро­нах пер­восвя­щен­ни­ка или ца­ря; но не по­яв­ля­ют­ся да­же его при­яте­ли-мя­теж­ни­ки, и Ана по­нима­ет, он всё по­нима­ет — что И­уда пре­датель с их точ­ки зре­ния, что они оп­ла­кива­ют сво­его дра­гоцен­но­го мес­сию, что на них охо­тят­ся пат­ру­ли цен­ту­ри­онов, в кон­це кон­цов, но внут­ри тле­ет глу­хая бе­зот­чётная зло­ба, не­нависть к тем, кто не це­нил это­го че­лове­ка дос­та­точ­но для то­го, что­бы про­водить в пос­ледний путь, и он пов­то­ря­ет нег­ромко псал­мы, как буд­то это мо­жет по­мочь взять се­бя в ру­ки и ис­пы­тать неч­то бо­лее прис­той­ное и по­доба­ющее мо­мен­ту смер­ти близ­ко­го че­лове­ка. Один Пи­лат спро­сил его, ког­да бу­дет шес­твие — и тут же от­ка­зал­ся от учас­тия, ког­да по­нял, что не бу­дет ни фа­киров, ни ми­мов, толь­ко пер­восвя­щен­ник и сти­хи на и­удей­ском; так и ска­зал, мол, вы, и­удеи, по­нятия не име­ете о том, как дос­той­но про­водить в мир иной по­чив­ше­го при­яте­ля, смот­реть на это стыд­но. Впро­чем, он нас­той­чи­во пы­тал­ся всу­нуть Ане в ру­ку круп­ную рим­скую мо­нету.

— Ты пой­ми, — пов­то­рял он, буд­то Ана был ре­бён­ком, ко­торо­му он дол­жен рас­толко­вать прос­тые ис­ти­ны. — Да­же ес­ли по ту сто­рону прав­да эти ва­ши не­беса, он ведь дол­жен бу­дет как-то ту­да по­пасть, а? Ну кто по­везёт его без оп­ла­ты?

Ана кри­вил гу­бы, ку­сал из­нутри щё­ку, что­бы не плю­нуть в это наг­лое са­модо­воль­ное ли­цо, что­бы не выс­ка­зать — о том, что по ту сто­рону нет ни­чего, вся жизнь за­кан­чи­ва­ет­ся со смертью те­ла, о том, что да­же ес­ли бы по ту сто­рону что-то и бы­ло, то на не­беса И­уде не по­пасть, ибо на нём ле­жит грех са­мо­убий­ства, как бы не хо­телось Ане взять ви­ну на се­бя и наз­вать это опос­ре­дован­ным убий­ством, о том, в кон­це кон­цов, что са­ма мысль о заг­робной ре­ке и пе­ревоз­чи­ке душ, бе­рущем с не­мате­ри­аль­ных сущ­ностей ма­тери­аль­ную пла­ту, аб­сур­дна до не­воз­можнос­ти; но Пи­лат — это Пи­лат, и мо­нету приш­лось взять прос­то по­тому, что это про­ще, чем объ­яс­нить, по­чему «нет». Ко­неч­но, Ана не со­бира­ет­ся за­пят­нать те­ло И­уды, при­ложив к не­му дра­гоцен­ный ме­талл, но де­неж­ка бол­та­ет­ся в его кар­ма­не, по­тому что вы­кинуть её ка­жет­ся неп­ри­лич­ным. По­думав, Ана бро­са­ет её ка­кому-то ни­щему из тех, что всег­да тол­кутся у хра­мов — он ду­ма­ет, что это И­уда бы одоб­рил, и те­перь хоть кто-то про­вожа­ет скром­ное шес­твие бла­годар­ным взгля­дом.

Фа­миль­ный склеп — по­каза­тель боль­шо­го дос­татка и ува­жения в гла­зах об­щес­тва; ес­ли есть склеп, зна­чит, твоя семья де­ла­ет для го­рода что-то та­кое, за что её чле­нов хо­тят пом­нить и иметь воз­можность на­вещать, ес­ли им поз­во­лят жи­вые родс­твен­ни­ки. Мес­то в скле­пе нуж­но го­товить за­ранее, и у Аны, как че­лове­ка пре­дус­мотри­тель­но­го, за­готов­лен сар­ко­фаг на слу­чай вне­зап­ной смер­ти его са­мого — что­бы де­тям не приш­лось ула­живать эти фор­маль­нос­ти в ча­сы го­ря, — и для сы­новей, и для до­чери, и же­не. И всё же по­ложить И­уду в од­ну из пус­ту­ющих яче­ек, жду­щих сво­его ча­са, ка­жет­ся ко­щунс­твом, хо­тя ка­кое до это­го де­ло что мёр­твым, что жи­вым? И­уду рас­по­лага­ют в ито­ге на крыш­ке пос­ледне­го за­нято­го ка­мен­но­го ящи­ка — Ана рас­се­ян­но ду­ма­ет, что сто­ило бы на­вещать от­ца ча­ще, но, увы, не с его бе­зум­ным гра­фиком, хо­тя он со­бирал­ся весь пос­ледний год по­казать это мес­то И­уде. Не так, ко­неч­но. Сме­ять­ся от этой мыс­ли не хо­чет­ся.

Пи­лат прис­лал ог­ромный, па­фос­ный ве­нок, в ко­тором без­вкус­но на­меша­ны лавр, мож­же­вель­ник, пи­оны и ли­лии, не счи­тая цве­тов и трав, ко­торые Ана не в си­лах рас­познать. Ана смот­рит на это­го монс­тра от язы­чес­тва с ми­нуту, преж­де чем тер­пе­ние по­кида­ет его окон­ча­тель­но, и он с нас­лажде­ни­ем втап­ты­ва­ет эту пош­лость, это ос­кор­бле­ние лю­бому ис­тинно­му ве­ру­юще­му в мра­мор­ные пли­ты тро­ту­ара. По­том, ког­да слу­ги ухо­дят, по­лучив по­ложен­ное за свои тру­ды, Ана ещё дол­го сто­ит над И­удой, всмат­ри­ва­ясь до ре­зи в гла­зах в блед­ное, влаж­но блес­тя­щее от ма­сел и яй­ца ли­цо — а по­том, чувс­твуя се­бя бо­гохуль­ни­ком, с ярос­тной ре­шимостью бе­рёт­ся за нож, и де­ла­ет над­рез на сво­ём ру­каве, и тя­нет не­покор­ную ткань паль­ца­ми, раз­ры­вая от за­пястья до са­мого лок­тя, и толь­ко пос­ле это­го на под­ги­ба­ющих­ся но­гах по­кида­ет склеп и дол­го сто­ит, при­валив­шись спи­ной к тя­жёлой ка­мен­ной две­ри, по­ка его тря­сёт от сты­да за со­де­ян­ное и не­ожи­дан­но­го об­легче­ния.

***

20

Возможно, что Иуда был сыном этого самого Симона, а значит, он был старшим братом Лазаря, Марии и Марфы. Поэтому он имел полное право читать нотации сестре за трату дорогого масла на правах хозяина дома, чего не имел бы права делать, будучи гостем. © "Самый громкий процесс нашей эры. Приговор, который изменил мир." Лукацкий Сергей

Иуде кажется, что он спит и видит дурной сон.

На дворе ночь, все приличные люди спят, район освещает лишь пара тусклых фонарей, их рассеянный свет меняет окружение до неузнаваемости, но даже так Иуда с лёгкостью узнаёт женщину, которая стоит у него на пороге. Он помнит Марию девочкой — пучок кудряшек на макушке, привычка кусать губу, когда нервничает.

Мария кусает губу.

— Симон не будет против, если мы заночуем у вас? — спрашивает она сухо, глядя куда-то в пол.

— Не будет. Отец умер, — едко отвечает Иуда, потому что ни Мария, ни её родители, ни братья, никто не пришёл на похороны, и он имеет право на это злиться, чёрт возьми. — Кто это — мы?

— Я и... пара друзей, — за спиной Марии Иуда видит очертания нескольких человек и потому благоразумно стоит на пороге, в любой момент готовый и дверь захлопнуть, и завопить, поднимая на ноги соседей.

— Я слышал, в каких кругах ты нынче вращаешься, Мария, — говорит он на эту просьбу, и на какой-то миг Мария вскидывает взгляд и смотрит ему в глаза так, словно рада была бы расцарапать лицо, но сдерживает себя и только сильнее поджимает губы, стягивая их в тонкую злую ниточку. — Не уверен, что этим людям место не только в этом доме, но и в этом районе. Не хочу держать ответ перед судом, если утром окажется, что пять соседних поместий обчистили какие-то умельцы.

В детстве Мария, пожалуй, уже вцепилась бы двоюродному братцу в волосы — их игры были очень бурными, кого-то это пугало, кто-то посмеивался и предрекал, что они вырастут и пожалеют, что не приходятся друг другу троюродными. Сейчас она делает глубокий вдох.

— Пожалуйста, — говорит она так мучительно, будто ей тошно произносить само это слово. — Тебе не нужно пускать всех. Можешь не пускать даже меня, только одного человека. Мы не можем себе позволить сегодня ночевать в верхнем городе. Там облавы, а у нас... обстоятельства.

Про «обстоятельства» Иуда спросить не успевает, потому что сон из дурного становится кошмарным.

Из-за плеча Марии высовывается Симон.

— Ему хуже! — кричит он. — Давайте скорее! — и ещё через мгновение, которое требуется ему, чтобы всмотреться Иуде в лицо, он расплывается в широкой улыбке. — Во имя господа, кого я вижу! Мария! Ты не говорила, что твой братец — Иуда Искариот!

— Я говорила... — Мария не заканчивает фразу и хмурит брови в полном непонимании, которое постепенно сменяется удивлением и, наконец, злобным самодовольством, когда до неё доходит, каким многозначным может быть прилипшее с молодости прозвище «братца».

— Симон, — цедит Иуда, вцепляясь в дверной проём как в последнюю соломинку, — Симон, не смей — я вызову стражу. Убирайся немедленно.

— Ребята! — вопит Симон в темноту, такой же горячий, такой же непрошибаемо уверенный в себе, как и раньше — у Иуды сводит зубы от желания впиться ему в глотку или хотя бы наговорить гадостей. — Всё в порядке, он из наших! Заноси!

— «Круги, в которых я вращаюсь», — повторяет Мария с ухмылкой, за которую ей хочется вцепиться в волосы.

Иуду оттесняют в сторону.

***

— Они мятежники, Мария, — говорит Иуда. Мария сидит у него на кухне, обнимает чашку с чаем двумя руками, щурит слезящиеся от дыма глаза — Симон мягко посоветовал не включать электричество, и потому они все сидят при свечах и жаровнях. Вид у неё усталый и жалкий. Она не выглядит на свои двадцать пять, зато Иуда чувствует себя на все свои почти-тридцать. — Ты не понимаешь, во что впуталась.

— Они не такие, — яростно взрывается Мария; Иуда не отвечает на это, только делает жест рукой, предлагая прислушаться к пьяному пению за стеной — мятежники добрались до его кладовых и бара и не постеснялись себя обслужить. Мария слушает с минуту, вздыхает и повторяет тише, но всё так же уверенно: — Они не такие, Иуда. Я многое повидала, поверь, и таких вот сект с самопровозглашёнными царьками — тоже. Я бы не стала связываться с головорезами. Но они не такие. Он — не такой.

«Он» — это человек, которого внесли в дом Иуды на руках и разложили на постели в гостевой спальне. «Он» невысокий и какой-то очень хрупкий, босой, длинноволосый, в простых одеждах — майка да камуфляжные штаны. Мария говорит, глаза у него синие, как то небо, которое на старых видеолентах, но Иуда не видел лично — глаза эти закрыты. «Он» ранен: нож центуриона прошёлся по его боку, распорол мягкие ткани, ничего серьёзного, но крови натекло порядочно.

— Он исцелил бы такой пустяк сразу, если бы не потерял сознание, — сказала Мария, улыбаясь сквозь слёзы, пока обмывала и бинтовала рану, двигаясь с такой сноровкой, будто зарабатывала на жизнь оказанием первой помощи, а не более древним искусством.

— Ещё один мессия и чудотворец, — бручит Иуда себе под нос. Спорить с Марией бесполезно, что она, что остальные «последователи» слепы в своём фанатизме.

— Нет, — Мария со слабой улыбкой качает головой. — Он не мессия. Не царь и не спаситель. Он просто... человек. Поговори с ним, ты поймёшь.

Иуда отправляет её спать, не продолжая бессмысленный спор. Засыпают и мятежники, наполнившие его дом — вповалку, кто где, на креслах, диванах, кроватях и коврах; Иуда переступает через них, пока обходит дом, задвигая ставни, проверяя лишний раз, чтобы со стороны всё выглядело не так подозрительно. Ему страшно. Слишком много сил он положил на то, чтобы отдалить себя от ошибок юности, от тех глупостей, которые он натворил, пока был молод и горяч, и несколько жизней, что своих, что захватчиков, казались малой платой за отвоевание свободы народа.

Он забывается неспокойным сном на кухне, положив голову на скрещенные руки перед тлеющей лампадкой. Когда он просыпается, в доме ещё тихо, только чуть светлее — еле-еле зажёгся рассвет.

Рядом с ним сидит человек. Не Мария, и не мятежник, Иуда не сразу понимает, кто это, и только потом поворачивается и смотрит на него пронзительно, пытаясь всем своим помятым со сна лицом показать, как недоволен.

— Здравствуй, Иуда, — мягко говорит ему Иисус. — Ты изменился.

— Изменился? — Иуда непонимающе качает головой, он совершенно точно уверен, что не встречал этого человека раньше, если только мельком, может, как Симона, среди мятежных зелотов и кариотов, но там людей были сотни, упомнить каждого — невозможно. — Не понимаю, о чём ты.

— Не понимаешь, — это самый идиотский ответ, который только можно дать, а Иисус ещё и улыбается при этом так, будто приоткрыл Иуде тайны мироздания. — Но это не важно. Я рад, что ты в добром здравии. У тебя красивый дом. Спасибо за приют. Кстати, я взял из шкафа твою футболку — моя майка вся в крови. Ты не против?

Я против, думает Иуда, я ох как против — выметайся из моего жилья, уводи с собой свою банду, оставь в покое меня и мою семью.

Иисус смотрит на него, в глазах его — небо, как на старых видеолентах.

— Всегда пожалуйста, — шепчет Иуда севшим голосом. — Обращайся, если что-то будет нужно.

***

21

Это можно рассматривать как продолжение моего №19 и приквел к №№53-55 Тэн.

Елиазара недоволен.

Елиазара часто чем-то недоволен, и обычно Ана этому нелогично и нерационально рад: казалось бы, послушание есть добродетель, а своевольный старший сын это та ещё головная боль родителю, однако Господь всё же дал людям свободу воли не для того, чтобы они бездумно следовали заветам отцов, и если сын способен оспорить его мнение, значит, он хорошо выполнил свою работу, когда его воспитывал.

Но сейчас это недовольство необоснованно и совершенно непонятно, и ему очень хочется помассировать переносицу, гавкнуть, выгоняя зарвавшегося мальчишку — ему тридцать шесть, напоминает он себе, он старше Иуды, перестань видеть в нём ребёнка — а потом вернуться к бумагам, одному, в тишине и покое. В голове уже сверлит виски маленький гадкий червячок, который скоро превратится в полноценную мигрень, но пока не подкатило, пока в глазах ещё не темно — можно успеть написать прошение в Рим. Если только Елиазара уйдёт.

— Я не понимаю, чем ты недоволен, — говорит он, старательно препятствуя усталым, раздражённым ноткам, которые так хотят пробраться в его голос. Елиазара поднимает на него свой пронзительный синий взгляд — он смотрит разом как жена, как Иуда и как будь он трижды неладен Христос, Ана никогда не умел вкладывать столько всего в один взгляд, и противостоять таким взглядам не умел тоже. — Ты сам сказал мне перестать ходить в склеп.

— Я не имел в виду, что ты должен перестать выходить из сената! — Елиазара взрывается, всплеснув руками, мечется по кабинету от стены до стены. Ана смотрит на него, потому что если не будет смотреть на сына, то будет смотреть на стол и бумаги, требующие внимания, и тогда Елиазара решит, что он его игнорирует, и, видит Господь, он не готов к этому витку скандала. Руки в карманах инстинктивно сжимаются в кулаки, раньше он взял бы чётки и стал перебирать их в пальцах, но чётки лежат в ящике стола — он чувствует, что не готов снова их взять, что не сможет думать о Боге — только о том, кому их подарил, с чьего тела, прямо из кармана снятых в морге джинсов их достали и передали ему с другими личными вещами.

— Отец, — Елиазара тяжело дышит, пытаясь взять себя в руки. Слишком горячий, потому и не задержался на должности первосвященника, хотя ума в этой голове было больше, чем во всём сенате разом. Ана одновременно надеялся, что с возрастом это у него пройдёт, и хотел, чтобы этого не случилось. — Когда ты последний раз был дома?

— Дома что-то не так? — Ана быстро прокручивает в голове сводки о разрушениях в городе, и вроде бы ему повезло, его район оказался почти не тронут, но если мятежники или беженцы...

Елиазара коротко ударяет по стене кулаком и затихает, прислонившись к ней лбом. Ана не может ничего сказать, не может даже приблизиться из боязни сделать ещё хуже, только размеренно дышит, сжимая и разжимая кулаки; он не понимает, что сделал не так и когда успел его оскорбить, и он не хочет сейчас об этом думать, он хочет вернуться к работе, замкнуться в своём маленьком, понятном мирке, который состоит из цифр и законов, сводов правил, имён политиков, списков пострадавших, где нет места вознёсшимся и воскресшим, равно как и мёртвым, всё ещё безнадёжно мёртвым.

— Я могу работать дома, — осторожно предлагает он, потому что, честное слово, Ана готов идти на компромиссы, ему бы только понять, каких уступок от него хотят. — Только соберу бумаги и назначу курьеров.

— Нет, — Елиазара встряхивается всем телом, поворачивается, на его лице — неожиданно спокойная и грустная улыбка, и он подходит ближе и лезет Ане в карман, как в детстве лез, чтобы найти там конфету или мелкую монетку, только сейчас он выныривает, сжимая своими пальцами его накрепко стиснутые кулаки, и держит так, пока Ана неуверенно не распускает хватку, и только тогда сплетает их пальцы и за руку ведёт Ану назад к столу, будто он тут — несмышлёный мальчишка, которого боязно от себя отпустить. — Не надо. Просто забудь. Чем ты занят?

— Пытаюсь выбить из Рима дотации на восстановление жилого массива, — медленно проговаривает Ана, смущённый внезапной сменой темы и живым интересом к его работе. Мысли возвращаются в привычное русло, и хотя он ещё осознаёт, что рядом сын, перед внутренним взором бегут столбики расчётов и гладкие фразы официальных отчётов. Он, не глядя, опускается в своё большое чёрное кресло, и почему-то упускает момент, когда Елиазара со скрипом придвигает второе кресло, рассчитанное на гостей, ближе к его столу.

— Давай посмотрим, что с этим можно сделать, — говорит он с преувеличенной весёлостью. Кому-то другому Ана не разрешил бы лезть в свои бумаги, но Елиазара занимал этот пост, пусть недолго и давно, и он знает, что делать, так что Ана передаёт ему стопку писем, в которых его перекидывают друг другу римские чиновники, отгороженные от Иудеи сотнями бюрократических барьеров.

— Дома точно всё в порядке? — уточняет он на всякий случай. Елиазара, не отрываясь от бумаг, тянется через стол и снова накрывает его руку своей, сжимая легонько, пока у Аны не перестают подрагивать пальцы.

— Всё хорошо, — говорит он тихо, и Ана даже верит почему-то.

***

Теперь банановый с Калигулой.

22

Анна не знает, как Германику это удаётся, но в кабинет он врывается — вплывает, втанцовывает, — так, словно и не было этих девяти лет между, словно виделись они в последний раз не далее, чем вчера, и разговор можно продолжать с прерванного места — что тот и делает, бросаясь ловкими фразами про политику и религию, и их хитросплетения, пока лабиринт слов не становится абсурдно запутанным и не валится внутрь самого себя под звонкий смех императора.

— Вы же рады меня видеть, господин первосвященник, — мурлычет Германик, усаживаясь на стол, слова его — не вопрос, констатация факта, в руках его — нож для бумаг, тонкий и острый, и он подцепляет подбородок Анны кончиком лезвия, поднимает его голову и смотрит, смотрит в глаза.

Проходит совсем немного, и он уже лишается верхнего полотнища одежды. Пилат всегда хвалил римские наряды за доступность, непонятную целомудренным иудеям; Анна не думал, что выдастся шанс оценить, однако же ткани, висящие тяжёлыми складками, так и предлагают сунуть под них ладони. Император Рима сидит на моих коленях и ёрзает, как юнец, будто ему совсем невмоготу, думает Анна. Эта мысль настолько дикая, что совсем даже правильная. Он кусает Германика в шею, чертит узоры на его одеждах лезвием, снимая тряпку маленькими лоскутами, а потом по коже — её так просто не проймёшь, но остаётся сетка красноватых узоров, и Германик смазывает проступившее ладонью, а потом той же ладонью гладит Анну по щеке и целует его в лоб холодными губами. Есть в этом нечто богохульственное, этот жест — как благословение, а себя император почитает Богом на земле. Анне странно немного, что его моральные устои волнует исключительно это; но Германик — варвар, захватчик, на него не распространяются многие священные законы, и потом, то, что делает Анна, вполне можно считать милосердием.

Германик засыпает на его руках сразу после, даже не изменив позу, только роняет тяжёлую, несуразно большую кудрявую голову ему на плечо. Анна не шевелится — сначала переводит дух, потом гоняет в сознании ленивые тягучие мысли, потом становится ясно, что император беспробудно спит, как пьяный, и будить его кажется недопустимым, так что Анна осторожно придвигает бумаги и продолжает работу прямо так, вытягивая шею, чтобы вглядеться в бумаги поверх чужой густой шапки волос. Он не отвечает на стук посыльных — они полагают, что первосвященник в кои-то веки изволил уйти домой, — посему официальные письма получает только утром, собрав их под дверью, где они ждут своего часа, и то встаёт лишь потому, что тело невыносимо затекло и всё в болезненных синяках в местах соприкосновения с костлявым римлянином. Они стоят друг друга — два едва обтянутых кожей скелета, два демона со странными желаниями, которые не утоляют друг друга, а только распаляют сильнее. Анна готов поверить, что, дав себе — и тому, что внутри, — волю, они могут спалить оба государства и задеть ещё пару соседних.

Он пролистывает письма — отчёты, доклады, пара римских некрологов: Германик, как всегда, умудрился обогнать почтовые экспрессы. Анна качает головой, возвращается, целует Германика в лоб и в щёку холодными губами, укрывает рваной тогой и оставляет досыпать в кресле до обеда.

***

23

— Вы могли бы убить меня однажды. Нечаянно. Не досмотреть, сорваться, провести ножом чуть ниже, надавить чуть сильнее, — Германик в подтверждение своим словам проводит пальцем по груди до живота, обводит пупок, размазывает под ним белые капли. — Понадобится немного нажима, а потом плоть разойдётся, и мои кишки вывалятся вам в ладони. Будет не очень приятно, — он приближается к Анне, шепчет ему в самое ухо, будто делится секретом. — Знаете, оттуда вытекает не только кровь. Не так красиво, как с артериями, но ощущения того стоят.

Анна лениво щурит глаза: он уже в полудрёме, ему всё же не двадцать восемь, а Германик может вымотать и молодого, да ещё и не одного. Пока первосвященник возлежит на подушках и ловит в ладони тусклое рассветное свечение, Германик вьётся вокруг постели, символически накинув на плечи простыню — как танцовщица с рынка.

— Ах, какая бы это была смерть! Вас бы казнили, конечно, но запомнили героем. А я! Я вошёл бы в историю! Поэты писали бы стихи — целые пьесы, я умирал бы снова и снова на сценах всего мира, был бы белым, и жёлтым, и чёрным, а кровь всегда была бы красная, может даже, не бутафорская — я бы написал в своём завещании, что умирать мои актёры могут только по-настоящему и никогда — понарошку. Смерть вам не игрушки, ц-ц-ц!

Анна кивает, кивает и кивает, привычный к этому, и к другим разговорам Германика — тот словно не в силах молчать, если не засыпает сразу, словно его большую безумную голову разрывает мыслями, которые нужно выплеснуть. Он нависает над Анной, глядя ему в глаза — Анна отвечает бестрепетно и сонно, и Германик слегка сдувается от такого приёма.

— Но вы так не сделаете, милый мой Анна, — Германик вздыхает будто бы даже с обидой, присаживается на край постели и гладит Анну по голове. — Нет, вы слишком дорожите Иудеей, чтобы позволить себе получить желаемое, не правда ли?

Анна всерьёз размышляет, про что сейчас спрашивал Германик: правда ли он хочет его смерти, или правда ли, что шаткое благополучие Иерусалима стоит выше возможности убить самого императора? Видимо, мысль о том, что Анна может не хотеть, или попросту бояться, Германику в голову не приходит. Впрочем, он, как водится, прав, и Анна слушает его с благосклонной полуулыбкой, поглаживая пальцами по животу — неожиданно мягкому для этой фигуры, сплошь состоящей из костей и сухожилий.

— А Иудея вами совсем не дорожит, — Германик снова вспыхивает, берёт его лицо в ладони и жарко шепчет в самые губы, его аж трясёт от невыносимого напряжения, и Анне кажется, что тот может сломаться и сгореть безо всякой помощи заговорщиков. — Нет, милый Анна, вам тут не место. Давайте уедем — в Рим, прекрасный беломраморный Рим, я посажу вас в свой гарем, вы будете носить красивые тоги, на пальцах у вас будут перстни, вас будут кормить миндалём и гранатовыми зёрнышками, как канарейку, и вы будете петь для меня, правда же, будете?

Анна не то что бы не согласен: у народа везде глаза и уши, о том, что император римский врывается в дом Анны, покои Анны, постель Анны, знает каждый нищий, самая распоследняя трущобная крыса, и на такое отвечают отнюдь не теплом. Анна знает, что думают люди. Его никогда это не заботило, и то, что бумаги швыряют ему на стол, а не подают почтительно из рук в руки, и что в коридорах с ним больше не здороваются, и Елиазара отправился в Александрию за младшим, да так и не вернулся — всё это не имеет никакого значения, пока Иудея стоит. Видит Господь, они ведь даже не говорят о политике за пределами кабинета Анны, всё, что происходит здесь — исключительно личное, и почему за свою личную жизнь первосвященник обязан отчитаться перед каждым?

— Или я могу поставить вместо вас мраморную статую, — Германик обиженно кривит губки, шлёпает Анну по лицу в пародии на пощёчину, от которой тот даже не моргает. — Может, она будет немного теплее и разговорчивее, когда мне того хочется. Есть одна красивая легенда про скульптора, который так любил свою статую, что та ожила прямо у него под резцом — но ах, лезвие в руках у вас, не у меня. Может, вам стоит работать им усерднее, и тогда вы вырежете из меня что-то прекрасное, и я стану живым мальчиком, и мы будем любить друг друга и уйдём на небеса, чтобы стать там звёздными скоплениями?

Анна целует его в уголок губ и закрывает глаза, показывая, что разговор окончен.

— Или я могу завести коня, назвать его в вашу честь, а потом перерезать ему горло, — шепчет Германик ему на ухо ласково-ласково. — А может — вскрыть глотку вам, а на место ваше поставить статую, и уйти в небеса на коне, перспективы так многогранны, милый мой Анна!

Анна засыпает с горячим дыханием Германика на своей щеке.

***

24

Это Иисус Варавва, и в этой вселенной он рыж и длинноног.

Ходить по мосткам на верхних уровнях и так опасно, но Иисусу словно этого мало — он встаёт на самые перила, тонкие эти трубки, лязгающие и скользящие под касанием руки, и идёт по ним, балансируя руками и ставя ступни друг за другом, пока не ловит равновесие и не принимается вышагивать так же просто, как по плитам пола. Он тормозит, чтобы закурить — толпа ахает в унисон, когда он чиркает колёсиком зажигалки, и по стенам пару мгновений мечутся неясные тени.

Иисус спрыгивает вниз лёгким движением, пружинит об пол, едва коснувшись его пальцами руки. Подошвы наверняка горят от удара, но он встаёт, улыбается — белые зубы, тлеющий огонёк сигареты на влажной губе.

— Это ж разве высота? — говорит он спокойно. — Там горы, такие — что рядом с ними эти мостки? — он разводит руками, словно пытаясь передать размеры тех гор, и люди, его парни, его девчонки, и все остальные, перемешанные в пёструю восторженную массу, послушно видят скошенные серые склоны и мутно-зелёные пятна мха.

— Что мы рядом с этими горами? — продолжает Иисус. Он сползает по стене, приваливается к ней, вытянув длинные ломкие ноги, и говорит негромко, не с толпой, а сам себе, и последователи не дышат, и даже сердца свои давят мысленно в кулаках, чтобы не стучали, заглушая слова лидера. — Что рядом с ними Рим? Иерусалим? Что имеет значение, если горы стояли и будут стоять, и даже не заметят, что люди когда-то были, может, жили, может, умирали?

Слова волнуют душу, и толпа обтекает Иисуса, подбирается ближе, чтобы прильнуть, прислушаться, почувствовать немного того же — похожего на магию спокойствия, безмятежности тикающей таймером бомбы. Другие проповедники говорят: ты — скала, ты — соль земли, ты — светоч, без тебя этот мир понесёт невосполнимую потерю; но есть что-то очень утешающее в мысли о том, что ты не более чем песчинка в подножии горы.

— Небо, оно ведь не голубое, — Иисус запрокидывает голову, затылком к стене, закрывает глаза, трогает кого-то рукой, так же рассеянно, как мог бы трогать камни и технические трубы, будто не люди сейчас согревают его бока и колышутся в ритме единого дыхания, будто он тут один, всегда был и всегда будет, будто одинок — каждый из них, и это правильно. — Оно прозрачное. Ты смотришь в него, а оно — сквозь тебя. Небу насрать.

Он тушит окурок об стену и улыбается, слизывая с губ привкус дыма.

А вот тут и ещё тут и теперь тут тоже Тэн даёт ещё прекрасного. Рекомендую.