@темы: обо мне, любимой, картинГофлуд

---

Кроссовер с токийским гулем. Аниме все еще не май кап оф ти, но блять, Самсону нужно запретить носить строгие костюмы и быть хот.

© a Centavra

@темы: dragon age, фанатское, кровавая дуализация, и мне за это не стыдно, картинГофлуд

---

Некоторых персонажей можно вытравить из своего мозга только советской «белизной» или капелькой серной кислоты.

Год назад я думал, что не умею создавать оригинальных персонажей. В принципе, я все еще не умею их создавать; но я научился вырезать из бревнышка деревянного мальчика, давать ему азбуку и щедрый пинок под зад, а потом наблюдать, что с этим чучелом станется. Главное, чтобы компания при этом была достойная, потому что в вакууме деревянные мальчики хиреют и сохнут.

Тэд уже щедро отсыпал Кикко своей любви. Я бы хотел в ответ отсыпать любви Алану, но это подождет до следующего поста, а я пока обовьюсь вокруг маленьких фредериков добродушным удавчиком.

Фредерик «Кикко» Саймон начинался с мальчика-подростка, хиккаря и задрота, придуманного моим другом-соигроком. Соигроку требовался старший товарищ и гипотетический пейринг. Пейринга не получилось, товарища тоже, зато получился помятый и побитый жизнью тридцативосьмилетний комиксист в розовой жилетке и творческой депрессии.

Кикко, что ты делаешь. Кикко, сними с себя это.

Кикко, я имел в виду не это Господа, вы имеете удовольствие наблюдать воронкообразную грудь этого молодого (кхм-кхм) человека (кхм-кхм).

В любой игре я больше всего люблю тот момент, когда сюжет с щелчком схлопывается в одну стройную конструкцию, а в персонаже появляются смысл и цельность. Обычно все начинается с пустяков. Вот есть Кикко, и про Кикко мы знаем, что он питается только зеленым чаем и куриными грудками, много ходит пешком, пишет с ошибками, боится журналистов и не может запоминать имена. Проходит месяц, и ты можешь расписать по годам, месяцам, а иногда и датам историю эпической борьбы «Кикко vs мигрени». Проходит еще полгода, и в какой-то момент, на остановке в ожидании автобуса, ты смотришь на своего спутника и говоришь «слушай, Кикко же аутист». К этому моменту Кикко боится еще стоматологов, крыс, Бога, метро и древесных глазков. К каждому страху есть обоснуй. К каждому обосную есть планы на эпизод.

Если бы я описывал Кикко одним словом, я бы, наверное, выбрал «острый». Или «много». Или «ебать-мальчик-мой-эка-тебя-жизнь-то». Когда люди слышат мои (наши) рассказы про Кикко, их реакции варьируются от «пристрелить его, чтобы не мучился» до «за что людям, которые его любят, такое наказание». Я уверен, что большая часть людей в жизни Кикко тоже распределяется между этими двумя полюсами. Возможно, эти полюса даже пересекаются.

Кикко впрыскивает себе обезболивающее, потому что таблетки и уколы на него уже не действуют. Вот настолько все хуево, а вы как думали.

За свою не слишком длинную жизнь Кикко успел сбежать из родного Сиракьюза в НЙ, подсесть на траву, попасть в аварию, покраситься в зеленый, завести ребенка, комикс, два романа, один брак и розового трицератопса. В жизни Кикко были поэты, пирожочки, бесполые демоны, федеральные маршаллы и нездоровые бдсмные отношения, которые почему-то работали. Кикко терпел головные боли, произвол редактора и крысу сына. Кикко заслужил себе место в раю и хороших пиздюлей.

Еще у Кикко есть инстаграмм. Иногда Кикко даже выкладывает туда не только себя.

Кикко-Кикко, тебя не учили, что сталкерить нехорошо?

Кикко и его ближайшее окружение заслуживают не одного поста, а хорошего макси. Но это еще когда будет, а пока я могу выложить вот это:

Немножко фактов из жизни Кикко Саймона.

Немножко фактов из жизни Кикко Саймона.

Целых две недели в своей жизни Фред был самым высоким человеком в классе: когда ему было четырнадцать, он за лето вытянулся до 1.69. Потом в класс пришла новенькая, которая была выше него даже без каблуков, а ещё через год выяснилось, что его организм счёл текущий рост оптимальным и дальше тянуться не намерен. Фред до сих пор во всех формах, где требуется указание роста, агрессивно округляет эту цифру до 1.70. Шутки про невысоких людей? Спасибо, он слышал их все, можете не стараться.

* * *

У Фреда своеобразная манера запоминать людей. Имена, должности, лица — это у него махом вылетает из головы, он может годами неплохо знать человека и не быть уверенным, Кэти это или Кристи; но зато цепочки вроде «это друг Джея, с которым мы говорили о теоретической физике космических боёв в футуристических вселенных» впечатываются в его мозг намертво. В его записной книжке полно малопонятных записей вроде «девушка в малиновой машине», «парень с лимонным пирогом», «АЛЕКС!!!», «шестое февраля» и «рыжая псина».

Представиться прозвищем — неплохой способ врезаться ему в память, с прозвищами проще, чем с безликими Джонами и Кларками.

* * *

В детстве Фред обожал играть с куклами — если это можно назвать игрой. Он высаживал или расставлял в красивом порядке игрушки, ложился перед ними на живот и начинал придумывать сценарий, изредка меняя положение кукол в соответствии с изменившейся сценой. Нелюдимость в сочетании с нетипичным объектом внимания взволновала матушку Фреда настолько, что в один прекрасный момент он вернулся домой к пустым полкам, избавленным от всех игрушек, под девизом «ты уже большой, куклы нужны другим деткам». Фред несколько недель ужасно переживал, пока ему не пришло в голову зарисовывать свои идеи.

Он вернулся к куклам и прочим фигуркам уже взрослым, когда впервые начал работу над Алым Рыцарем. Кукольные расстановки помогают ему «увидеть» сцену: там, где другим художникам важно согнуть манекену руки-ноги, чтобы увидеть позу, ему нужно подобрать подходящую под образ и состояние персонажа фигурку; например, за один выпуск комикса Алый Рыцарь может побывать Барби, трансформером, огнедышащим драконом и Флаттершай. Любимые фигурки переезжают с Фредом из квартиры в квартиру, и на каждом новом месте он быстро обрастает ворохом барахла.

* * *

После аварии времён бурной молодости Фред до панических приступов боится садиться за руль машины, а общественный транспорт не переносит за духоту и тесноту, плохо влияющие на его и без того расшатанную нервную систему. Все друзья и знакомые, провинившиеся в чём-то перед Фредом, уже заранее знают, что будут расплачиваться доставкой Фреда по месту назначения (или оплатой оной на такси, если нет возможности везти самим), но вообще Фред предпочитает ходить пешком — даже если идти придётся два-три часа только в одну сторону. Опаздывает он правда из-за этого безбожно, но это волнует его в последнюю очередь.

* * *

Фред привык жить «на чемоданах» — всю юность он провёл по впискам, с одним рюкзаком, в который влезало больше карандашей и красок, чем одежды. Он привык таскать пижамы, футболки и тёплые свитера у людей, к которым вселился в текущий момент, и забывать потом эту одежду где-нибудь в другом месте.

Фред не только невысокий, но ещё и щуплый (а вернее сказать, сопля дохлая), так что даже самая маленькая размером одежда из мужского отдела магазина висит на нём мешком. К счастью, ещё с того момента, когда он впервые снимал комнату на пару с девушкой, он привык таскать её одежду — и теперь не видит ничего странного в том, чтобы закупаться в женских отделах. А что? Зато эти джинсы-скинни действительно сидят на нём, как скинни.

В жизни Фреда был счастливый год, когда он носил шёлковые пижамы, кашемировые свитера и рубашки, оттеняющие тон кожи. Потом он съехал от Алана.

У Фреда в контракте есть пункт о том, что на комиконы он должен ездить только в футболках с эмблемой компании. Фред из принципа с 2006 года имеет одну и только одну футболку с этим логотипом, рваную подмышкой, да ещё и стирает её нечасто.

У Фреда 37 размер ноги.

Пока Фред жил с матерью, уходом за его одеждой занималась она. Потом была соседка по квартире, потом вписки, потом девушка, потом Алан, потом ещё девушка... Когда Фред впервые столкнулся с реальностью, в которой есть стиральные машинки, кондиционеры для белья и ярлычки с непонятными символами, он просто перестал покупать всё белое и деликатное.

У Фреда плохо с терморегуляцией, он то мёрзнет, то ему жарко до обморока, так что обычно он надевает на себя с десяток слоёв одежды, которые можно снимать в разное время. Когда на нём майка, футболка, а поверх рубашка, а поверх толстовка, а поверх женская розовая дутая безрукавка с меховой отделкой, и всё это торчит из-под друг друга, его почему-то не хотят подбирать водители — даже те, которые очень сочувствуют автостопщикам.

Фред безумно любит красивую одежду, особенно на красивых людях. Шейные платки Алана — его слабость. У него есть коллекция наворованных, но ему они почему-то не идут.

* * *

По жизни Фред чаще бывал бит за то, что он Фред, чем за то, что он «по мальчикам» (я НЕ ТОЛЬКО по мальчикам, возмущенно добавляет он обычно), так что сидеть в шкафуему никогда не казалось а) целесообразным б) стоящим затраченных усилий. Хотя не факт, что Фред вообще в курсе, что так было можно.

* * *

Большую часть школы Фред проболел, прогулял или был слишком в облаках, чтобы слушать учителя. Как результат, он теперь совершенно безграмотен. Его официальные емейлы начисто лишены запятых (после того, как прошлый редактор, рыдая, попросил не расставлять их рэндомно), его скрипты комиксов безжалостно почёрканы корректорской красной ручкой.

Обращаться с интернетом Фред научился в 2007 году. Он в общих чертах знает, как писать электронные письма, гуглить референсы и оставлять комментарии в чужих блогах; у него есть страничка на фейсбуке и аккаунт в твиттере — не верифицированный, потому что Фред не знает, что так можно, а «Око Бури» деликатно об этом умалчивает: они пекутся о репутации компании, как-никак. В интернет Фред ходит ругаться с фанатами, которые неправильно любят его комиксы, и следить за планами Эвана. Он использует устаревший на пару (десятков) лет сленг, и ему, если честно, насрать.

* * *

Фред не любит молодёжь — в основном потому, что помнит себя в возрасте «до 25», и искренне полагает, что раз мозгов не было у него (а сейчас есть, конечно, есть), то нет ни у кого, пока они не перерастут определённую планку. Планку устанавливает он, а как иначе. Чтобы он вообще заговорил с кем-то младше тридцати, ему нужен очень весомый повод; то, что основная аудитория его комикса состоит из подростков, причиняет ему невыносимые страдания.

* * *

Анатомическая особенность Фреда — «воронкообразная» грудь, то есть грудь с ямкой между ребрами. Будучи не слишком выраженной, особенность не мешает ему жить, хотя вызывает вопросы у тех, кто видит его без одежды впервые.

После аварии 99 года у Фреда неправильно срослась правая ключица. Из-за этого правое плечо у него короче и выше левого, а ключица остро выпирает из-под кожи. Правая рука ограничена в подвижности, он не может поднять ее выше уровня плеча, кроме того, она иногда болит. Теоретически, это можно исправить операцией и имплантацией металлического штыря, но зачем?

Плохая осанка у Фреда с детства, сидячая работа сделала её только хуже. Пока он сидит, свернувшись буквой зю, на каком-нибудь столе в рабочем помещении, это не заметно, но когда он стоит прямо, заметно, что одно плечо у него выше второго, а позвоночник изогнут интересной конфигурацией. В целом на качестве жизни это не сказывается, но спина регулярно болит, а мышцам требуется массаж и горячая ванна.

* * *

До первого класса Фред практически всегда говорил о себе во множественном числе третьего лица: «Фредерики решили, Фределики делают». Взрослые считали это милым и не пытались его поправлять, и только в школе его впервые за это отчитали и показали, «как правильно». «Как правильно» Фред запомнил, но иногда в минуты особого волнения может сбиться, хотя бы мысленно, на полузабытую и куда более естественную формулировку.

До второго класса Фред рисовал только и исключительно спирали с жирными кляксами в центре. До средней школы рисовал просто ужасно. Акварель с ее нечеткими границами и мягкими полутонами стала его спасением: когда клякса поставлена акварелью — это уже не клякса, а предмет искусства. Фред до сих пор питает к ней большую слабость.

Фред долго не мог удержать в пальцах ничего, требующего большей тонкости, чем восковой мелок или ложка, неаккуратно ел, не мог завязывать шнурки. Это очень фрустрировало бабушку, но не вызывало никаких вопросов у Барбары, Барбара в ту пору вообще была занята настолько, что с трудом помнила, сколько ее сыну лет. Дядюшке же не с чем было сравнивать, и с его точки зрения Фред был самым способным мальчиком на свете, так что, не считая минимальных вмешательств бабушки, никто ни разу не сказал ему, что он в чем-то отстает и с чем-то не справляется. На самом деле, ему повезло, что Барбара сдала его в школу в четыре года, потому что тогда на это закрыли глаза ввиду его малолетства. В пять такая неуклюжесть вызывала бы вопросы и могла стать причиной отправки в какой-нибудь «особый» класс.

* * *

Фред любит ковры и маленькие тесные пространства. Чем больше хлама, занавесок и мебели в помещении, тем больше оно похоже на идеальное фредово гнездо. В квартире Алана он делал себе форт из одеял и пледов. Форт считался суверенной территорией; кто-то мог бы решить, что Фред так играет, но Фред совершенно серьезно считал, что это уже не часть квартиры Алана, это его персональные владения и он может кого-то сюда пускать или не пускать по своему желанию. Алан заставил его глубоко задуматься, когда спросил, считается ли с этой территории взнос за электричество и отопление; в итоге Фред решил, что электричества на этом кусочке пространства нет, а отопляется он теплом фредова тела.

* * *

Фредерик видел многое из анатомических атласов дядюшки, когда тот учился и сдавал экзамены. Нельзя сказать, что увиденное его шокировало или травмировало, но отпечаталось в памяти сильно и пригодилось уже годы спустя, когда он рисовал комиксы. Творчество Кикко Саймона может вызывать много вопросов, но в одном можно быть уверенным: никаких вываливающихся из кадра грудей и переломанных поясниц там нет. Правда, иногда его приходится ловить за руку и останавливать, не давая прорисовать на теле персонажа каждую мышцу и каждую кость, превращая его в пугающее гиперреалистичное анатомическое пособие.

* * *

Когда Фреду было шесть, Барбара забыла его на автобусной остановке за городом. Фред прождал ее четыре часа, прежде чем собрался идти домой пешком. К счастью, его подобрал некий водитель, направлявшийся в город. К большому счастью, водитель не был педофилом и просто подвез мальчика домой. Хотя можно было бы решить, что эта история оставила на душе юных фредериков неизгладимый след, или что Барбара была ужасной матерью и халатно относилась к ребенку, на самом деле, Фред был даже не слишком-то взволнован, а Барбару, с ее тремя работами и хаосом в жизни, очень даже можно было понять. Тем не менее, история стала излюбленным аргументом Фреда в любом споре с матерью. Ах, значит, пока я живу в этом доме, я буду мыть за собой посуду? ТЫ ЗАБЫЛА МЕНЯ НА ОСТАНОВКЕ, ЖЕНЩИНА!

Договориться о чем-то с Барбарой всегда можно было только одним способом: кричать громче, чем она. Фредерик овладел этой наукой сполна и в дальнейшем использовал в своей жизни, оказываясь крайне озадаченным, если магия вдруг не срабатывала. Наверное, плохо кричал. Нужно стараться лучше.

* * *

Все плохие вещи в жизни Фреда случаются в ноябре. Включая его день рождения.

Тут должна была быть песенка в тему, но Кикко персонаж настолько, э, ебнутый и многогранный, что плейлист в его честь я так и не создал. Поэтому я просто повешаю тут еще одну его фоточку.

А ты сегодня уже погладил своего Кикко?

@темы: omnomnomnom...wait, мои кривые ручки, и мне за это не стыдно, роллплей, картинГофлуд, друзья

---

ЮПД. ТЕПЕРЬ В ТЕКСТЕ ЕСТЬ ИЛЛЮСТРАЦИИ ОТ a Centavra И ОНИ ОХУЕННЫ *О*

Автор: Тёнка
Фэндом: dragon age
Название: И казалось — мы тоже живем
Персонажи: Самсон, Мэддокс, Корифей, упоминаются Каллен, Алексиус
Рейтинг: PG-13
Жанр: АУ, джен/преслэш (все в глазах смотрящего), флафф, херт/комфорт, немножко драмы
Размер: 10500 слов
Саммари: это фик, в конце которого все улетают в закат на драконе. И хотел бы я, чтобы это была метафора.
Посвящение: лучшему Корифею эвер, a Centavra
Продолжение в комментариях.

Он выходит к ним ночью из леса, большой и косматый, с горящими глазами, рычащий, как положено любому монстру из детских сказок. Самсон не знает ничего лучше, чем встать наизготовку: в одной руке меч, другая болтается вдоль тела, Мэддокс — за спиной, чтобы мог сбежать, если дела станут совсем плохи, хотя он и не сделает этого, паршивец.

— Мэдди, — говорит Самсон, не оборачиваясь, шепчет одними губами, больше надеясь на бессловесное взаимопонимание, отточенное за годы, чем на реальную слышимость. Последнее, чего он хочет, так это приманить тварь на звук. — На счет три ты бросаешь в него гранату. Хорошо?

Гранаты — их друг ввиду отсутствия у обоих хоть какой-то магии. Благо, кровавого лотоса в округе — хоть ешь его вместо хлеба. Иногда они так и делают, когда совсем туго, на вкус лотос отдает металлом, и правда совсем как кровь.

Самсон не то что бы эксперт по всякой дряни, но стихийная граната тем и хороша, что хоть какой-то урон жертве нанесет, ведь не может та быть иммунна ко всему сразу? Опущенная рука зудит необходимостью вскинуть, использовать по назначению, но Самсон знает, что без лириума ему не вдарить даже слабенькой святой карой. Никакого Создателя, Ралей Самсон, справляйся сам.

— Если будет позволено, — Мэддокс высовывает голову из-за его плеча, щурится под отросшими лохмами, — он не выглядит агрессивным.

— Мэддокс, — говорит Самсон так спокойно, как только может в таких обстоятельствах. — Это ебанное двухметровое костлявое нечто, поросшее мхом и светящееся в темноте, и мне поебать, как оно выглядит, я сначала буду это бить и только потом задавать вопросы, понимаешь?

Существо поворачивается в его сторону, замирает на мгновение, кажется, двигая крыльями породистого крупного носа, скалит зубы в какой-то странной гримасе. Оскал? Зловещий рык? Болезненная судорога?

— Помогите, — выдыхает оно, а потом валится на мокрую траву, падает странно и нелепо, по частям, сначала ломаясь в коленях, потом в поясе, потом роняя лицо на землю. С него осыпаются ветки и сухие листочки, Самсон выдыхает: по крайней мере, это не сильванн, он как-то раз растревожил паршивцев в этом лесу и повторения не хочет.

Мэддокс, бесстрашная маленькая скотина, обходит Самсона кругом и медленно приближается к монстру, который сейчас похож на огородное пугало, снятое с крестовины и брошенное кучей мокрого тряпья на потеху детворе и мелким животным, а Мэддокс — как та ворона, которая все кружит вокруг и думает, куда бы клюнуть. Он присаживается на корточки, потом встает на колени, припадает к земле, чтобы заглянуть в лицо притаившейся махине. Оттягивает двумя пальцами мокрый край капюшона.

— Мэддокс, это может быть демон, — укоризненно говорит Самсон, как бы намекая, кто именно, блядь, будет рубить на части эту тушу, если та сейчас подскочит и с криком «попался!» сцапает Мэдди костлявой лапой. За что ему это, Создатель? Чем так провинился?

— Он не похож ни на одну знакомую мне разновидность, — парирует Мэддокс. Самсон открывает рот, дабы разъяснить неразумному чаду, что демоны твари коварные и мерзопакостные и вид могут менять как им заблагорассудится, но Мэддокс успевает раньше: поднимает на Самсона чистый прозрачный взгляд, одной рукой трогая существо за ребристую голую спину. — Он обратился к нам обоим, Самсон. Он заметил меня.

Самсону на это сказать нечего: приходится некрасиво и очень грустно сплюнуть себе под ноги. За лесом медленно разгорается розоватая полоска рассвета, птицы летят низехонько; шторм собирается, думается Самсону.

* * *

На проверку оно не такое уж и большое. Может, на голову выше Самсона, во всяком случае, его рубашка коротка ему в рукавах; натянутая на пучки перьев у плеч, она топорщится нелепо и некрасиво, напоминая пузыри мозолей или наросты на теле больного, но так соблюдаются хоть какие-то приличия, потому что своей одежды, помимо перьев, на существе лишь капюшон и набедренная повязка сомнительной свежести.

Поверх рубашки существо кутается в плед. Плед в доме один, Самсон с Мэддоксом честно делили его пополам, а теперь вот, посмотрите. Нашелся тоже, болезный.

— Из Киркволла? — спрашивает Самсон неловко и оттого вдвойне грубо. Откуда еще быть гостю? Другие города слишком далеки, чтобы в таком состоянии можно было от них добраться. Не в пещере же он самозародился? Хотя по его лицу можно решить и что он с глубинных троп вылез, как всякая пакость в этом мире.

Существо молчит, глядя в стол. Самсон смотрит вместе с ним и не видит в столе ровным светом ничего интересного, кроме нетронутой тарелки с кашей.

— Эмериус, — бормочет оно, наконец. Слово, кажется, на незнакомом языке, тон у твари нездешний, сам голос шелестит приливной волной, ливнем по морской глади, песком по камню. Это всего третье или четвертое высказывание за всю ночь, и день, и еще одну ночь. Считая первое «помогите». — Совсем другой. Что такое Церковь?

Взгляда оно не поднимает, но интонации — властные, как у того, кто не привык, чтобы его прихоти не исполнялись немедленно. Самсон в ответ крякает, запускает пальцы в редеющие волосы — без удивления понимая, что снял себе пару прядей одним этим жестом.

— Эка тебя контузило. Не во взрыве ли часом?

Любопытство болезненное, как зуд в заживающей ране. О взрыве Самсон слышал мало, к ним с Мэдди мало кто доходит, а те, кто появляются, обычно не настроены вести застольные беседы. Самсон относит трупы в овраг, тяжело отдуваясь, скатывает вниз по пологому спуску, сторона там против ветра, запахи в дом не сносит.

— Взорвали Церковь, — повторяет существо медленно. Его акцент тревожит Самсона своей неправильностью: он слышал многие языки, Киркволл — город портовый, но такое? Впервые и все же смутно знакомо. — Что есть Церковь? Храм, но каких богов?

— Ты поучаствовал в этом? Не тебя ли ищут аж с самими Искателями? — наверное, это немного смешно, разговаривать вот так, каждый о своем и оба друг друга не слышат, или не хотят слышать. Вопросы без ответов, ответы, о которых никто не спрашивал...

Существо медленно качает головой из стороны в сторону, смотрит на Самсона, поверх глаз свисают редкие седые пряди, тонкие и сальные. Эту голову словно тысячу лет не мыли.

— Суматоха помогла бежать, — отвечает он, и хотя это не объясняет ничего ни на нажий хвост, по нему ясно, что дальнейших разъяснений можно не ждать.

Мэддокс вплывает неслышно, нависает над плечом существа.

— Еда необходима, чтобы продолжать жизнедеятельность.

Он звучит в такие моменты, как заботливая мамочка и как тренер рекрутов-храмовников на их первом построении, одновременно. Самсона это пугает и трогает до глубины души. Он бы сам не стал с этой дрянью возиться, у них и каши-то той не так много, чтобы тратить на того, кто воротит от нее нос.

— Я не чувствую необходимости, — отвечает существо. Деревянная ложка со стуком ложится на край тарелки, костлявые руки складываются на груди. А вот он звучит как капризный ребенок, отмечает Самсон.

— Порой необходимость чего-то становится ощутимой лишь в момент, когда уже слишком поздно.

Самсон отмечает и другое: как взгляд существа скользит по Мэддоксу, останавливается на поясе с инструментами, без интереса смазывает по солнышку на лбу. Внимание Самсона отпугивает существо, он снова роняет голову, дергает без интереса плечами.

— Будешь с ложечки кормить? За маму, за папу, за задницу Андрасте? — ерничает Самсон, сам не зная, для кого старается, если Мэддокс пропустит это мимо ушей, а существо вообще пребывает в пузыре своего загадочного мира и с простыми смертными взаимодействует по редкой прихоти.

— Я не испытываю желания есть, — Мэддокс говорит медленно, как когда объясняет Самсону, что ему нельзя выпить последний глоток лириума, потому что он сам не далее чем тем же вечером сказал спрятать этот глоток от него и не давать ни под каким предлогом. — Однако каждый день вкладываю в себя норму пищи, чтобы продолжать жить. Я не испытываю желания жить, — Самсон сглатывает, дергая кадыком под кожей, — но продолжаю поддерживать себя в удовлетворительном состоянии. Дело в том, что желания умереть я так же не испытываю, но умереть я могу всегда, а вернуться к жизни — уже нет. Кажется нерациональным растрачивать эту возможность раньше времени.

Сухая логика усмиренного. Существо молчит долго, ложкой сумрачно ковыряет поверхность каши, подернувшуюся прозрачной пленкой.

— Я не чувствую вкуса, — добавляет оно растерянно и даже как-то грустно. Самсону одновременно завидно и хочется сказать: да, это мой Мэдди и он выжмет эмоцию из любой демонической твари. Усмиренные, они такие.

— Я посмотрю, что с этим можно сделать.

Мэддокс подхватывает тарелку, уходит в глубины дома. Его лаборатория и крохотная местная кухня делят одно помещение, иногда еще инструменты и ингредиенты. Самсон не хочет думать, чем тот планирует освежить вкус каши. Самсон не уверен, что не-демонические желудки смогут переварить результат.

— Твой друг носит мантию, — говорит существо задумчиво, снова разглядывая стол. Видимо, стол интереснее Ралея Самсона, ничего не попишешь. — Но я не видел, чтобы он колдовал. В чем причина?

— Тю, — отвечает Самсон. — Приятель. Из какой норы ты выполз?

— Из очень, очень глубокой, — мысленную галочку себе теперь ставит и Самсон: голос существа сочится таким ядом, что его можно сцеживать в маленькие бутылочки и швырять в стан врага. Самсон сумел, Самсон довел. Есть еще чем гордиться.

Мэддокс брякает в лаборатории-кухне чем-то металлическим, потом с негромким хлопком раздается взрыв, в комнату тянет запахом гари и чего-то болотного. Существо начинает казаться встревоженным и глубже топит острые плечи в плед.

* * *

По ночам Самсону снятся город, охваченный пламенем, и оскал рогатого воина, заносящего тяжелый двуручный меч, на фоне которого кинжал Самсона не более чем тростиночка. Самсон просыпается, мокрый от пота, стучит зубами в ознобе. Лириум — первейшее средство от кошмаров. Последнюю склянку лириума он снял с обезумевшего храмовника, который прорывался сквозь рощицу, размахивая мечом направо и налево; содержимое склянки разбавил вдвое, пьет по глотку этой дряни каждое утро. Сейчас до утра еще далеко.

Самсон осторожно, чтобы не разбудить Мэддокса, выбирается из койки, накидывает жилетку на мелко дрожащие плечи и плетется на улицу. На крыльце возвышается сумрачное, укрытое пледом.

— Ты вообще не спишь, что ли? — спрашивает Самсон раздраженно. Люди, которые растрачивают минуты сна так бесцельно, когда он сам каждую должен выцарапывать и выгрызать, вызывают у него зависть и глубокое негодование.

— Выспался, — махина небрежно двигает плечом. Это можно расценить и как нежелание продолжать разговор, и как предложение садиться рядом. В доме слишком много подозрительных теней, поэтому Самсон выбирает второе.

Они молчат немного. Самсон в основном пялится в темноту, щурит то один глаз, то другой, все пытаясь прогнать неприятный мутный туман. Существо просто дышит, на каждый вдох расширяя костлявую грудную клетку так, как растягивается змея, проглотив на обед крысу.

— Звезды изменились, — бормочет оно себе под нос. Самсон не уверен, что это было обращено к нему, что это вообще не было сонным бредом, но послушно поднимает голову. Звезды на ночном небе расплываются кляксами, сплетаются лучами в сложные комбинации — ночью Самсон видит еще хуже, чем днем. Но сложно не узнать узоры, которые отслеживал всю свою жизнь.

— Что с ними не так? Где? — он хмурится, всерьез опасаясь, что сейчас существо укажет на невообразимую ошибку в построениях, что на небе не хватает звезды, а может, там вообще дыра, которую он, Самсон, проглядел по невнимательности. Может, там дурное предзнаменование, звезда с хвостом, за которой придет новый Мор или долгая зима.

Существо поднимает руку, тычет острым ногтем в сторону Андерфелса, выше луны и левее Сатины. Самсон старательно щурится, но в упор не видит там ничего, кроме Сатинальи и россыпи других, более мелких звезд, не имеющих имен.

— Мортемалис, — выплевывает оно раздраженно. — Видишь? Голова сместилась, и он держал руку выше. Это поворачивает всю звездную карту как минимум на десяток градусов. Если бы у меня были инструменты...

Оно сникает, не договорив, поджимает костлявые руки под плед и опускает голову. Воплощенное поражение.

— Мортемалис, мортемалис, — Самсон долго шевелит губами, осваивая смутно знакомое слово. Спасибо храмовничьему образованию, рядовой житель Киркволла, даже будучи опытным мореходом, такую безделицу бы не вспомнил за ненадобностью, а вот Самсон сличает по памяти два изображения: Празднующего — и воина с эльфийской головой в руках. Наследие кровожадного прошлого. — Ты на восемь веков ошибся, приятель. Сатиналис так с века Верховной жрицы не называют, даже в самой Империи.

Существо вскидывается, смотрит остро, как подозрительная бродячая собака, которая и рада бы выпросить у тебя кусок колбасы, но заранее готовится к бегству.

— А другие созвездия? — спрашивает оно требовательно.

Это не то что бы идеальное времяпрепровождение с точки зрения Самсона, он предпочел бы спать, а если не спать, так хоть делать что-то полезное, например, наколоть дров. Но он рассказывает — все, что может вспомнить. Его любимым созвездием всегда был Мореплаватель, однако существо с большим интересом слушает про Дракониса. Когда дело доходит до Хаоса и нелепой истории с попыткой его переименовать, существо разражается серией хрипов и стонов — Самсон уже готовится то ли бежать за Мэддоксом, то ли ставить ему погребальный костер, когда до него доходит, что тварь таким образом посмеивается, раскачиваясь и хлопая себя по коленям.

— Всегда умел за себя постоять, м? — бормочет оно еле слышно, будто бы напрямую обращаясь к Древнему, который якобы защитил свое созвездие от перемены на глупую голубку.

Тишина — последнее из тех, которые можно увидеть в этой части неба в это время года, да и небо начинает сереть предвестником рассвета. Существо после него замолкает надолго, запрокидывает большую голову и всматривается в бледные огоньки. Капюшон падает — не полностью, часть его крепится к металлическим кольцам, а те будто бы вросли ему в кожу. Выглядит неприятно, ощущается, наверное, и того хуже, но существу будто бы плевать.

— Силентир, — повторяет оно. — В мое время его изображали драконом.

Самсон пожимает плечами, на его взгляд дракон тоже смотрится лучше странного человечка с рогом в руке, но пересматривать звездные карты — не его ума дело. Ему больше интересно, что это за «его время», о котором говорит существо.

Оно поднимается на ноги, поддергивает края пледа, как если бы это были роскошные царские одеяния, небрежно запахивается и смотрит так с высоты своего немаленького роста и лишней ступеньки крылечка — Самсону приходится до боли выломить шею, чтобы встретить взгляд. Лицо существа меняет цвет в лучах восходящего солнца, с мертвенной серости на бледно-розовый поверх глубокого орехового тона; складки на лице обросли тенями, смотрятся целыми бороздами, карьерами в твердой омертвевшей шкуре, глаза в окружении этих складок неожиданно маленькие — и внимательные, темные.

— Называй меня Корифеем, — говорит оно и уходит в дом, хлопнув напоследок дверью.

Самсон сползает еще на ступеньку вниз, откидывается назад спиной — лежать на ступеньках больно, но так из костей спины немного утекает лириумная ломота. Рассветное солнышко прогревает его, топит ледяные наросты, сжавшие изнутри легкие и сердце. Дышится немного легче.

* * *

Когда Корифей исчезает невесть куда в первый раз, Самсон встречает его святой карой.

Корифей, явно не ждущий такого приветствия, валится на колени, скребет по воздуху острыми когтями, словно пытается стянуть с себя невидимую сеть. Сил в Самсоне — полглоточка лириума, развеянье действует недолго, но времени как раз хватает, чтобы схватить его за шиворот и встряхнуть. Металл с чавканьем болтается в хватке костей и кожи, голова Корифея качается влево-вправо, в такт словам Самсона.

— Ты ополумел в край? Тебе жить надоело? Так я помогу, я исправлю! — шипит он. Ножа у него в руке нет, выглядит угроза более чем пустой, и Корифей это понимает, так что в какой-то момент вырывается из хватки, одергивает свою одежду-плоть и смотрит с презрением и негодованием.

— Я что, в плену? — спрашивает он так же гневливо.

— Знаешь, а ведь хороший вопрос! — взъяривается Самсон. Кажется, они в полушаге от безумной свары, которая оставит воронку на месте лачуги, но за их спинами что-то брякает, и Самсон оборачивается, чтобы обнаружить Мэддокса сидящим на полу в окружении маленьких красных осколков.

— Поразительно, — говорит Мэддокс, будто бы и не слышал, что рядом с ним вот-вот разразится маленькое побоище. — Категорически небезопасно, но поразительно.

Самсон с плохо скрываемым ужасом смотрит, как Мэддокс высовывает язык и трогает камень кончиком языка, как леденец. На мгновение ему кажется, что от места соприкосновения повалил дымок.

— Что ты делаешь, дурень? — рычит он беспомощно.

— Первичный анализ, — отвечает Мэддокс спокойно. У Самсона стучит в ушах, как если бы он пробежал всю дорогу от Киркволла до лачуги и уложился в полчаса. — Поразительно, я не берусь сказать, какими дополнительными свойствами обладает этот материал, но их будет целый букет, я это гарантирую. Если вы позволите, — он рассеянно кивает Самсону, Корифею, собирает камешки обратно в сумку, из которой их вытряс, и уходит в лабораторию.

Самсон смотрит на Корифея, долго и молча.

— Что? — шипит Корифей. — Тебе нужен лириум? Ты получил лириум!

— Да чтоб я сдох, если это хоть как-то похоже на лириум, — отвечает Самсон в той же тональности. За стуком в ушах смутно различима мелодия, которую любой храмовник знает лучше куплетов Песни Света, Самсон мотает головой, словно это может вытрясти ее из головы.

Мэддокс впервые за три года в лачуге забывает пойти спать, Самсону приходится вставать среди ночи, уводить его из лаборатории за руку — Мэддокс не то что бы сопротивляется, но Самсон по глазам его видит, что усмиренный всю ночь пролежит без сна, глядя в потолок и достраивая в голове какие-то чертежи и схемы. Самсон не спит тоже, лириум-не-лириум поет ему сквозь стену, приглашает к пиршеству, словно там не камни, а спелые фрукты, которые очень даже можно разгрызть зубами, и внутри будет сок со вкусом лириумного зелья. Самсон шатается по дому подслеповатой тенью, не сшибает лбом углы только благодаря тому, что знает в этой лачуге каждый шаг.

Корифей недовольным вороном замирает на ночь в углу, свесив большую голову с острым носом, выпятив изуродованные лопатки и в целом нахохлившись и взъерошившись. Самсон бесцеремонно трясет его за плечо ближе к утру, под самый рассвет.

— Вниз, вниз, — бормочет он. Корифей смотрит на него так, как сам Самсон смотрел на юродивых в Клоаке, говорящих с собственными сандалями, но времени объясняться нет, Самсон слишком хорошо знает это чувство в груди, оно не обещает ничего хорошего. Мэддокса он ссаживает Корифею в костлявые руки, запирает за обоими дверцу погреба, накидывает сверху тряпья, красные камни со стола сгребает в мешок, с мешком идет за дом и там долго роет ямку в мокрой болотистой земле, потом закидывает ее сухой травой и мелким мусором.

Храмовники приходят к обеду, бесшумно, как им думается, окружают дом. Самсон выходит на крылечко, в руках кружка с травяным чаем, эльфийский корень притупляет боль, мята на вкус как очень слабый лириум, ложка эля прогревает обледенелое нутро, рецепт проверен годами и поколениями храмовников. В кустах долгое время шебуршат и скребутся, но Самсон никого не торопит.

Когда к нему решают обратиться напрямую, чай уже успевает остыть.

— Добрый день, — Самсон слышит, как сбивается у храмовника дыхание от удивления, самую малость, но он все равно слабо хмыкает на это. — Создатель, Самсон, ты ли это?

— Создателем не был и не планирую, а в остальном — он самый, — Самсон криво пожимает плечами. Резерфорд перед ним в сияющем доспехе, щеки розовые, кудри золотые, Самсон не был таким красивым и одухотворенным даже в свои двадцать, а сейчас, поди, выглядит на все шестьдесят, из которых тридцать пролежал в болоте несвежим трупом. Это за пределами любой несправедливости, любой зависти, они с Резерфордом словно бы принадлежат к разным видам и не могут мериться по одним стандартам.

— Я думал, ты погиб, — говорит Резерфорд; удивление в его голосе смешивается с неловкостью и некоторой робостью, которую испытывает человек, столкнувшись вдруг со старым знакомым, которому должен пять золотых.

— Сгнил в Клоаке, загнулся без лириума? — Самсон широко улыбается, зная, как действует этот оскал на людей, особенно теперь, когда нескольких зубов не хватает, а те, что остались, идут черными пятнами от дурной еды и редкого ухода.

— Был разрублен на куски кунарийским воином, — Резерфорд поджимает губы. Самсону интересно, на его лице правда совсем нет морщин, или это Самсона так подводит зрение? — Можно я... — он кивает на ступеньки крыльца. Самсон сдвигается, освобождая место, и какое-то время они сидят рядышком, как в те времена, когда еще ходили вместе в патрули и коротали время до рассвета на ступеньках Церкви. Той самой, которую взорвали недавно какие-то отступники-радикалы, не то что бы Самсон об этом жалел.

Самсон предлагает чаю, Резерфорд вежливо отказывается. Другие храмовники рассредотачиваются по территории, начинают прочесывать ее, в том числе и дом — как всегда, не спрашивая разрешения. Они же орудие в руках Создателя, в конце концов, а кто осмелится сказать Создателю «нет»? Резерфорд рассказывает, что будто бы в городе видели странное: ростом в два метра, гниющее на ходу, с горящими глазами, то ли Гордыня, то ли Кошмар, по описаниям очевидцев не понять. Будто бы прошлось оно до самых Казематов, долго там обнюхивалось, а потом сбежало — куда-то в сторону этого леса.

— Ты думаешь, я прячу в погребе демона, Резерфорд? — Самсон неприятно усмехается, сердце пропускает пару ударов, когда человек рядом напрягается, словно всерьез рассматривая этот вариант. — Трусики Андрасте, тебе нужно хоть иногда расслабляться. У меня и погреба-то нет.

Уходит Резерфорд нескоро и неохотно. Самсон, скаля зубы, предлагает остаться и отужинать, чем послал Создатель, но чем-то эта идея не радует храмовников. Кто-то бурчит, что горожанам, видимо, привиделся демон, какие только слухи не ходят сейчас по городу? Говорят вот, в лесах завелась драконица, а какая в наших краях драконица, последнего крупного ящера убил лично Хоук в своей шахте, может, брешут, а может, со страху и виверна им дракон, и одичавший отступник аж целый демон.

— Самсон, — говорит Резенфорд напоследок. Взгляд у него не бегает, напротив, сосредоточен в одной точке у Самсона над ухом — мальчик так старается не выглядеть неловко, что тем самым выдает себя с головой. — Когда кунари атаковали город, маги выходили на улицу, чтобы помочь в защите. Вернулись... не все. Твой... Мэддокс...

Самсон без удивления отмечает, что Резерфорд так и не смог сказать слово «друг» в адрес усмиренного.

— Я знаю, — говорит он спокойно. — Поэтому я и ушел жить сюда.

— Мне жаль, — отвечает Резерфорд, и он даже выглядит искренним. Ничего странного, человек способен сочувствовать другому человеку, если тот теряет любимую игрушку или если у него умирает любимый пес.

— Не стоит.

— Самсон, — Резерфорд морщится почти болезненно. — Знаешь, в Ордене сейчас многое меняется. Нам не хватает рук, и мы готовы... готовы давать вторые шансы...

Самсон смеется, на удивление искренне и громко.

— Конечно! — радостно отвечает он. — Тебе левую, — он машет той рукой, в которой наловчился держать меч, — или правую?

Правая висит подрубленной веткой с тех пор, как острый топор кунари прошелся сквозь его плечо. Долгое время Самсон думал, что ее проще будет отхватить совсем и ходить себе с нормальной культей, но Мэддокс был настроен решительно, и после каких-то его махинаций, включавших в себя в основном много шелковых ниток, вина, эльфийского корня и самсоновых богохульственных криков, края раны сошлись и конечность даже обрела какую-никакую подвижность. Вполне хватает, чтобы самому сходить по нужде, заварить чаю, сплести пальцами святую кару. Но не выйти в бой.

Теперь Резерфорд действительно кажется слегка зеленым от тошноты и одновременно пунцовым от смущения. Ничему-то жизнь парня не учит.

— Возьми свои вторые шансы, приятель, — говорит Самсон с наслаждением, — и засунь в свой хорошенький зад. Договорились?

Самсон дает им уйти так далеко, чтобы металл доспехов не блестел на солнце за деревьями, и только после судорожно разгребает кучку грязного белья в углу комнаты. Мэддокс высовывает взмокшую лохматую голову первым, вылезает, пытается подняться и, конечно, падает, потому что ноги, затекшие за время в сложенном в четыре раза состоянии, совсем его не держат.

— Я думаю, этот лириум соединен с неким веществом, схожим по своей структуре с грибком. Как плесень внутри минерала, но мне нужен перегонный куб, чтобы подтвердить эту теорию, — сообщает Мэддокс, пока Самсон несет его к койке, морщась, выпутывает из мантии, чтобы сменить ее чистой. Корифею достаточно выпрямиться во весь рост — он торчит из погреба по пояс, складывает на груди руки, цокает длинными когтями друг об друга.

— Я мог бы стереть их в порошок взмахом руки, — говорит он раздраженно.

— Конечно, — соглашается Самсон. — Ведь отряд храмовников с рыцарем-командором во главе, пропавший в лесу возле одинокой маленькой избушки, совсем не будет выглядеть подозрительно. Достанем тебе перегонный куб, — Самсон хлопает Мэддокса по плечу, сползает на пол и шумно выдыхает. Так близко к провалу он не был с тех пор, как вылетел из Ордена. Склянка с остатками разбавленного лириума сама закатывается в ладонь, и Самсон решает — к гарлоку все, он заслужил, так что допивает эти два с половиной глотка залпом.

— Ты, — говорит Самсон, показывает на Корифея пальцем, — не пойдешь никуда, пока выглядишь вот так. Он никуда не пойдет, пока выглядит вот так, Мэддокс, слышал меня?

Мэддокс кивает, как положено хорошему маленькому усмиренному. Самсон почти готов поверить, что этот день закончился, положить голову на кровать и уснуть сидя.

— Он говорил, — Корифей облизывает свои губы, трогает кончиком языка шрам, поднимающий верхнюю в злобном оскале, — что-то про драконицу?

— Чтоб тебя мор забрал, — отвечает Самсон торжественно и закрывает глаза.

* * *

Самсон сам не знает, чего еще он ждал. Ведь есть же эта старая байка про усмиренного, которому в шутку велели подать к столу рыцаря-командора вино из самой Антивы, и тот, дескать, прошел пешком до границы со страной и обратно, и принес таки бутылку спустя три месяца от условленной даты, когда его давно уже посчитали мертвым?

— Доброе утро, — говорит Самсон вежливо. Оглядывает пейзаж, открывает рот, закрывает, крякает озадаченно. Его сверлят сразу два взгляда, один спокойный, разве что слегка подгоняющий, мол, мы заняты делом, и я был бы благодарен, если бы ты... второй — такой, словно обладателя этого взгляда Самсон застукал то ли в постели с горничной, то ли над выпотрошенным трупом кошки. Смущенный и немного загнанный.

Самсон разворачивается, выходит, выливает на себя ведро воды во дворе, отряхивается по-собачьи, счищает с лица редкие мокрые волосы. Во дворе все тоже не слишком-то близко к реальности в том виде, в каком ее представляет себе Самсон: там среди высокой травы и несъедобных гниловатых грибов пробивает вверх куцый красный росток. Лириум, еще совсем маленький, свеженький, такой нежный, что Самсону хочется закрывать его грудью от любой опасности. Он сам себе не поверил, когда увидел это в первый раз, и даже привел Мэддокса, чтобы тот убедил его, что глаза его хоть и подводят, однако врать в лицо еще не стали.

— Действительно, — согласился Мэддокс, присаживаясь рядом с новехонькой друзой. — Это лириум. Видимо, пророс из тех камней, которые выпали из мешка.

— Разве лириум растет так же, как ячмень? — спросил тогда Самсон, хотя на деле ему было плевать, его тянуло пританцовывать в такт льющейся от ростка музыке. Если у него будет свой собственный источник лириума прямо под боком, он может жить в этой лачуге вечно, а потом умереть счастливым.

— Нет. Или да. Не знаю, исследователи расходятся в своих теориях, — Мэддокс тронул камень кромкой ногтя, потом пососал задумчиво палец, как если бы обжегся. — Я бы не советовал пока что его употреблять.

— Почему? — Самсон почти всхлипнул, сознание уже нарисовало ему картину вечернего пиршества, отказываться было бы больно.

— Не дозрел, — коротко бросил Мэддокс. И ушел.

Самсон за годы отточил в себе самообладание в тех сферах, которые напрямую соприкасались с лириумом. Он мог оттягивать момент приема почти бесконечно, принюхиваясь, приглядываясь, облизываясь, в красках представляя, насколько лучше он почувствует себя на несколько коротких часов после приема дозы. Он послушался Мэддокса, он не лез трогать камень ни руками, ни языком, не пытался соскоблить с него немного драгоценного порошка; но это не мешало ему обходить друзу кругом каждый раз, как ноги выносили зачем-то во двор, и слушать, слушать эту нежно зовущую песню, которая сама по себе заставляет боль утихнуть, а страхи — отступить.

Сделав очередной ритуальный круг вокруг камня, прозрачного, теплого в солнечных лучах, как ласковых лесной пожар, Самсон начинает дышать глубже, и увиденное в доме уже не кажется таким уж странным. Он бросает взгляд на лириум, прощаясь с ним, как с терпеливым любовником: я вернусь к тебе, ты только жди — и смело вступает в пространство кухни.

На кухне-лаборатории все так же деятельно хлопочет Мэддокс. Корифей, слишком большой и нескладный для этого дома, пристроился на шаткой табуреточке, примотанный к ней толстой веревкой, видимо, для надежности. На столе рядом с ним разложен весь небогатый запас их домашней утвари: пара ножей, шило, иголки, моток ниток, даже молоток зачем-то. В маленькой жаровне тлеют угли, на них лежит самсонова бритва, в поисках которой он и заглянул сюда на рассвете. Лезвие бритвы накалено до красноты.

— Самсон, — Мэддокс степенно кивает. Корифей ограничивается тем, что зыркает исподлобья. Он не выглядит особо воодушевленным.

— Пошел ты, — бормочет Самсон, исключительно от полноты чувств, но Мэддокс все равно замирает и смотрит со спокойным ожиданием: кто пошел, куда пошел, зачем? Самсон отмахивается, качает головой и спешно удаляется. У него есть дрова, и силки, которые нужно проверить — ему не до странных игрищ этих двоих.

Когда он возвращается снова, на кухне стоит густой запах крови и паленой плоти, мерзкий настолько, что Самсон задумывается, не стать ли ему по примеру некоторых ривенийцев травоядным, Мэддокс будет не против, а Корифей все равно не чувствует вкуса.

— Не надо класть туши на этот стол, — Мэддокс машет руками, мешая Самсону расположить добычу на ее законном месте. — Вообще-то, я настоятельно рекомендую потом этот стол сжечь.

Самсон категорически не может отвести взгляд от плеч Корифея, выглядят они так, словно сначала их старательно ощипывали, потом пытались срезать верхний слой металла и вплавившейся ткани, а затем, признав эту затею бесполезной, взялись кромсать куски плоти наудачу, надеясь, что где-то инородные материалы кончатся. Вырезанный металл лежит в отдельной мисочке с мутной от черной крови водой — усмиренные не любят тратить материал попусту, наверняка Мэддокс придумает, как потом пустить это в дело.

Человек — тварь очень странная, и привыкает рано или поздно ко всему. Проходит несколько дней, прежде чем Самсон перестает видеть по ночам кошмары, полные сгустков запекшейся крови и друзей, превращенных магами в ходячие бомбы, но в итоге вид Корифея, растянутого по столу или привязанного к стулу, как в пыточной камере, перестает Самсона хоть сколько-то смущать.

— Нужно бы наведаться в город, — делится Самсон, обшаривая все уголки кухни. Они с Мэддоксом обычно очень даже неплохо справляются без походов на рынок, но за эти месяцы здорово подрастратили запасы из-за нового жильца.

— Перегонный куб, — напоминает Мэддокс. Самсон треплет его по макушке, Корифея на радостях тоже, потом предлагает ему дикое лесное яблочко, маленькое и кислое — Корифей зло щурится и дергает верхней губой, и Самсон пожимает плечами и вгрызается в яблоко сам, потому что лишняя еда лишней не бывает и еще раз ее предлагать он не станет.

Второе яблоко Мэддокс взять не дает, больно бьет по руке, как ребенка, тянущегося за печеньем до обеда.

— Потрогал Корифея — вымой руки, — говорит он с полной уверенностью в себе, своем праве командовать и правильности своих решений. Самсону в такие моменты иногда хочется обнять его до хруста хотя бы потому, что три года назад этот же парень говорил только «да, сэра Самсон» и «нет, сэра Самсон». Свежий воздух творит с людьми чудеса, а?

Самсон все равно не знает, зачем продолжает крутиться в крохотном пространстве лаборатории, встревая под руку со своими комментариями. Он сказал бы, что боится использования магии крови, уж больно удобные для того обстоятельства, но кому как не ему понимать, насколько это похоже на горячечный бред лириумной ломки: усмиренный-мелифекар, серьезно, что дальше, мелифекары-воины, мелифекары-храмовники?

Если уж говорить начистоту, его просто гипнотизируют точные движения Мэддокса. Первую неделю он работает над тем, чтобы выправить Корифею общий силуэт тела. Вырезает самые неудобные осколки, состригает крепкие черные когти, делает уже плечи. Ему не нравятся запястья Корифея, поэтому он ломает их, легко, как сухие ветки — у мальчика руки кузнеца, с широкими ладонями и мускулами под грубой кожей, — и Корифей потом сутки сидит, не двигаясь, пока его внутренняя черная магия, на которой он весь держится, не сживляет кости заново. Мэддокс в этот день кормит Корифея с ложки; на удивление Самсона, Корифей не сопротивляется.

Лицо — работа самая тонкая. Мэддокс аккуратно проходится бритвой, снимает с щеки слой кожи, тоненький и ровный, потом выдирает осколок, оставляя дыру, сквозь которую видны зубы и нежный розовый язык. Ссохшиеся тугие мышцы едва заметно шевелятся, когда Корифей сглатывает. Мэддокс раскладывает трепещущий розовый лоскут в мисочке с подсоленной водой.

— Тебе идет, — говорит Самсон. Корифей хватает его за руку, стискивает паучьими пальцами до боли, и Самсон какой-то миг думает, что это была последняя капля и карой за дерзость будет сломанная рука, но потом понимает, что острый взгляд Корифея неотрывно следит за лезвием в руках Мэддокса. Когда бритва снова проходится по краю раны, хватка на руке становится сильнее; Самсон не знает, что делать, поэтому гладит сухое запястье большим пальцем.

После этого Самсон занимает место рядом с Корифеем на каждом сеансе и сам берет его руки в свои.

Еще неделю Мэддокс старательно убирает те осколки, от которых можно избавиться, не деформируя окончательно череп, подтягивает кожу, где это возможно, растягивает и подшивает обтрепанные покровы, пытаясь охватить как можно большую поверхность, закрывая свежим слоем тысячелетней давности ожоги. Предлагает подшить шрам на губе — Корифей молча качает головой. Те осколки, которые останутся с Корифеем навсегда, Мэддокс старательно спиливает точильным камнем, пока они не становятся тупыми и гладкими: металлическая пыль забивается им в легкие, все чихают, от мерзкого звука слезятся глаза, запах нагретого металла мешается с соленым запахом густой нечеловеческой крови.

После всех этих манипуляций с Корифея впервые удается снять капюшон. Без этой махины его голова — вполне себе человеческих размеров, даже если не совсем правильной формы. Самсон распределяет по его макушке редкие волосы, пытаясь прикрыть самые явные повреждения, смиряется с тем, что особо тут не помочь, и вручает Корифею зеркальце. Смотрится тот долго, поворачивая голову из стороны в сторону.

— В конце концов, — резюмирует он сухо, — мои шансы статьи архонтом за красивые глаза никогда не были особо высоки.

— У тебя красивые глаза, — не соглашается Самсон. — Особенно тот, который без бельма.

— Но другие уродства отвлекают от бельма лишнее внимание, — услужливо добавляет Мэддокс.

— Ну спасибо, — бурчит Корифей. Откладывает зеркало в сторону, долго смотрит на когти, состриженные до длины обычных человеческих ногтей, а что черные, так то вполне укладывается в тевинтерскую моду. — Спасибо.

Мэддокс никак на это не реагирует, занятый перебором своих инструментов.

Следующим шагом Мэддокс предлагает ломать Корифею ноги. Согласно его подсчетам, правильно сломав и срастив ноги несколько раз, можно будет укоротить Корифея на добрую голову, и он почти не будет выделяться в толпе. Самсон с этим не соглашается, они препираются над головой Корифея, пока тот не рычит, что это его ноги, спасибо большое, и решать будет он. По решению Корифея, побеждает Самсон; Корифей коротко бросает, что не готов снова лишаться подвижности даже не короткий промежуток времени.

— Тогда грудина, — легко соглашается Мэддокс. — Это будет быстро.

Обоим почти не нужен сон, и потому начинают они затемно, без Самсона. Когда тот просыпается, Корифей уже распят на кухне, его ребра старательно вскрыты при помощи топора и раздвинуты, как створки шкафа или крылья очень куцей, очень жалкой бабочки.

Самсон берет его за руку.

Под ребрами у Корифея довольно нормальный набор органов, легкие там, сердце, только все нездорового серо-сизого цвета, омывается черной кровью и шевелится реже необходимого. Самсона зачаровывает трепыхание маленького сухого комочка, гоняющего кровь по телу Корифея. Церковь запрещает вскрывать тела людей, Самсон раньше видел органы только в лавке мясника да еще если кого-то очень несчастливого разрубали мечом на части у него на глазах, но Корифей ведь не человек, так что даже в глазах Создателя это не может быть богохульством.

— Сейчас может быть неприятно, — говорит Мэддокс, вставая перед Корифеем на колени и заставляя шире развести ноги. Его истлевшую повязку, теперь уже насквозь мокрую от черной крови, они сожгли еще в первый день операции. Самсон дал бы Корифею свои штаны, но учитывая количество выделений, опасных при телесном контакте, это, говоря языком Мэддокса, не кажется рациональным: зря только портить хорошую вещь. Теперь Мэддокс снимает с него и кусок ветоши, накинутый на бедра из соображений стыда и морали.

— Я не чувствую боли, — отвечает Корифей холодно и до хруста выкручивает Самсону запястье.

— Очень удобно, — отмечает Мэддокс. В руках у него — здоровенные клещи, в животе у Корифея — впаянная в кожу цепь, и Самсон честно не хочет на это смотреть.

— Хорошенько же ты его разделал, — говорит он вместо этого, очень бодрым, очень веселым тоном. — Если его теперь нашпиговать яблоками и положить в печь, у нас будет обед на весь следующий месяц.

— Ха, — говорит Корифей в ответ тоном таким, что добавлять «очень смешно, Ралей» смысла попросту нет.

— Не думаю, что есть Корифея было бы хорошей идеей, — спокойно отвечает Мэддокс. Самсон любит такие моменты, усмиренные буквальны, воспринимают всерьез каждое слово и так же серьезно отвечают, но если довести ситуацию до абсурда, то серьезность становится неотличима от тончайшего сарказма. Словно Мэддокс вдруг начал очень едко шутить, именно так, как любит Самсон. — Слишком много костей и слишком жесткое мясо, чтобы оно того стоило. Кроме того, риск заражения скверной велик даже через совместное пользование предметами. Хм.

Он останавливается как раз в тот момент, когда клещи вгрызаются в плоть Корифея. Корифей дышит часто и ритмично, через приоткрытый рот. Из живота, там, где теперь торчат клещи, текут ручейки черной крови и еще какой-то слизи. Запах не самый лучший.

— Хм, — говорит Мэддокс. — Если вы позволите.

Это не вопрос — он встает, снимает с себя перчатки и фартук, и выходит во двор. Самсон с Корифеем переглядываются, потом смотрят ему вслед, потом так же синхронно — на клещи. Возможно, даже у усмиренных есть свой порог прочности?

Самсон рассеянно трогает рукоятку клещей пальцем. Они слабо дрожат, от этого мышцы на животе Корифея ходят ходуном, в прорехах видно розовеющее нутро.

— Будем сидеть и ждать? — спрашивает Самсон.

— А мы куда-то торопимся? — отвечает Корифей, хотя Самсон уже надевает перчатки. Перчатки тяжелые, кузнечные, способные защитить руку от искр и даже капель жидкого пламени, черную кровь они тоже не пропускают, хотя в поверхность она въелась намертво: видимо, тоже сжигать. Внутри перчатки влажные от пота Мэддокса, руки из-за этого скользят, Самсон не сразу хватает клещи так, как нужно, потом пугается, что сил одной рабочей руки не хватит на нужный рывок, а вторую он даже поднять на нужный уровень не способен, будет неловко и стыдно. Стоять на коленях неудобно, коленные чашечки и поясница уже поскрипывают и ноют. Самсон поднимает взгляд; Корифей смотрит на него выжидающе и еще с чем-то затаенным, вроде страха. Взгляд смущает, Самсон не любит делать новую работу, когда на него пристально пялятся.

— Глаза закрыть не хочешь? — Корифей качает головой. — А я хочу.

Самсон жмурится и резко дергает клещи на себя, и благодарит Создателя за то, что ничего не видит, потому что ему хватает одних только звуков: чавканья растерзанной плоти, шумного потока жидкости, вырывающегося из дыр, звона, с которым валится на пол цепь, вырванная из тысячелетнего плена. Инерция заставляет Самсона покачнуться и опуститься на зад, и он едва успевает из этого положения поймать Корифея, который беззвучно валится вперед.

— Ну, ну, — бормочет он, хлопая Корифея по острому дрожащему плечу, все еще под несколькими слоями уже несвежих бинтов. — Тише там. Не растеряй кишки.

Это вроде бы шутка, но Корифей все равно опасливо подтягивает к груди костлявые колени. Так они и сидят.

* * *

— Хорошая работа, — говорит Мэддокс, ощупывая и осматривая корифеев живот. Живот ровно по центру украшен широкой рваной раной от паха до середины груди, самсоновых рук дело, Самсон гордится. — Но если ты хотел обратиться в порождение, есть способы более щадящие, чем купание в скверне.

— Да, мамочка, конечно, мамочка, — Самсон закатывает глаза: а то он не в курсе, что весь залит корифеевыми кишками и телесными жидкостями, и ему мыться и отмываться следующие несколько часов, и то не факт, что запах тлена и гнили выветрится из его волос, разве что с самими волосами.

— Я зашью сам, — Мэддокс не заботится поднять Корифея, толкает его на спину, раскладывает прямо на полу, сноровисто вдевает в иголку толстую нить. — Самсон. Если ты идешь мыться, возьми с собой молот.

— Молот, — повторяет Самсон, соображая, о чем это усмиренный пытается ему сказать.

— Молот, — кивает Мэддокс. — Промой его хорошо, потом разбей им друзу во дворе.

— Что? — Самсон подскакивает. Даже Корифей с его распоротым, как у рыбины, брюхом поднимается на локте, чавкая и хлюпая содержимым своего тощего тела. Мэддокс остается невозмутим, смотрит на них в ответ с теплой заботой занятого своим делом мясника.

— Друза лириума на заднем дворе, — охотно повторяет он. — Дополнительное вещество, с которым спаян лириум, делает его более мощным и одновременно наделяет некоторыми качествами, более свойственными живым существам. Это поразительно и я бы хотел продолжить исследования, но не нахожу разумным сосуществовать с друзой, не имея уверенной возможности ее контролировать.

— Этот лириум живой? — хрипит Корифей. Легкие у него побулькивают на каждый вдох.

— Живой и не более разумный, чем любой грибок, — заверяет Мэддокс. — Однако имеет тенденцию к максимальному распространению как один из базовых инстинктов, и это уже делает его опасным.

— Не вижу ничего плохого в том, чтобы растить маленький разумный кустик лириума, имеющий тенденцию, — Самсон сам не верит в ту чушь, которую несет. Какой-то затянувшийся бред. Может, у него ломка, и он не отличает сон от яви? — Детей у меня все равно не будет, а так хоть кто-то...

— Самсон, — прохладным тоном останавливает его Мэддокс. — Если ты не хочешь нести ответственность за процветание пораженного скверной лириума в окрестностях Киркволла, ты должен уничтожить друзу.

— Это все-таки скверна, — выдыхает удовлетворенно Корифей. — Мне казалась знакомой песня, но я не был уверен.

— Никто не может быть уверен, пока не проведены все анализы, но я считаю свое предположение достаточно обоснованным. Сейчас может быть неприятно, — толстая игла вонзается Корифею в шкуру. Тот даже не морщится.

— То есть ты знал! — Самсон тычет в Корифея пальцем, загнанно дышит и в полушаге от того, чтобы начать топать ногами. — Ты принес в мой дом ядовитый лириум и готов был меня им накормить? Хотел сделать себе подобным, этого ты добивался?!

— Тебе нужен был лириум, — говорит Корифей так, словно это все объясняет.

— Самсон, счет может идти на минуты, — Мэддокс даже не отрывается от своего чудовищного шитья.

— А не пошли бы вы?! — Самсон все-таки топает ногой, хотя выглядит это глупо и нелепо, этот скандал в одно лицо, когда два других его участника заняты собой, друг другом и делами. — Это даже не моя ответственность! Ты, — он снова тычет в Корифея, — его притащил, а ты, — теперь в Мэддокса, — решил исследовать!

— Так и скажем сэре Резенфорду, — соглашается Мэддокс. — Это ему все объяснит.

— Да при чем тут!.. — Самсон отмахивается, потом больно бьет кулаком по стене и уходит.

Воду для умываний они держат в бочке во дворе, но сейчас та уже пустая, так что Самсон плетется к ближайшему ручью. Долго плещется в ледяной проточной воде, слабо отдающей тухлятиной, потом, вымокший и промерзший до костей, сидит на жухлой траве, стучит зубами, как во время ломки.

Кустик лириума во дворе не просто манит, он словно сам тянется к Самсону, стоит тому подойти. Самсон встает перед ним на колени, припадает к земле, разглядывает сквозь прозрачный кристалл красные, изломанные гранями деревья, облака, солнце. Мэддокс ведь не уверен, что лириум действительно опасен? Он мог ошибиться, и даже если нет, то Мэддокс пробовал его на вкус и ни капли не изменился, а значит, и на Самсона он может никак не повлиять. Может, этот лириум будет даже лучше обычного — Самсон почти уверен в этом, красный лириум поет специально для него, обещает невиданную силу, великие свершения, жизнь без боли и кошмаров. Песня трогает за душу, Самсон всхлипывает, пока разгребает пальцами землю и мусор, выдирает клочьями траву.

Снаружи друза лириума — Самсону по колено, в два кулака в обхвате, задиристо скалится остриями кристаллов. Стоит Самсону снять слой земли толщиной в пол пальца, и оказывается, что этим все не ограничивается. Каменная гладь покрывает едва ли не треть двора, похожая на мутное стекло, на застывшую на морозе кровь, Самсон стучит по ней кулаком и слышит глухой дребезжащий звук. Насколько глубоко уходят его корни?

— Он стремится к грунтовым водам, — говорит Мэддокс. За спиной Самсона он складывает небольшой костерок, складывает туда тряпки, иглы, всяческую утварь, собственные перчатки. — Мне так думается. Нет возможности проверить, но если бы я хотел охватить как можно большую поверхность, я бы спустился в грунтовые воды и растворился там, позволяя течению нести меня во все стороны.

— Даже в море? — спрашивает Самсон голосом дрожащим, как у ребенка, спрашивающего, правда ли монстр из страшной сказки ходит по ночным улицам.

— Даже в море, — подтверждает Мэддокс. — И в колодцы, и в оросительные каналы.

От мерзкого черного дыма у Самсона начинают слезиться глаза. С другой стороны, может, не так уж и плохо это — распространение лириума? Если все будут его принимать, все станут сильнее, все смогут творить святую кару волей Создателя, изгонять демонов, развеивать чары. Чем не хорошо? Самсон смотрит в красный камень под собой, как смотрел бы в лед на замерзшей реке. Из мутной толщины на него смотрит крот, которому не повезло оказаться у камня на пути. Существо изломано и разодрано невыносимой для него мощью, иголки камней втыкаются в его тощее тельце, из дыр в истлевшей шкурке выглядывают окаменевшие органы.

— Я закончил с Корифеем. Могу сделать это сам, — говорит Мэддокс. Самсон сердито мотает головой.

Счет может идти на минуты? Самсону плевать. Вечером он ложится спать, проваливается в черноту сна и приходит в себя только к обеду следующего дня, разбитым и мелко дрожащим, словно в ознобе. Может, простуда, а может, сказывается то, что последний глоток лириума он потратил несколько недель назад и до этой поры дожил на чистом упрямстве. Самсон выходит во двор, садится рядом с друзой, смотрит на нее, как нищий ребенок на дорогую орлейскую куклу; воровато оглядываясь, откалывает от самого верха тонкий шип, сует его в рот и рассасывает, как конфету. Рот горит огнем, Самсон заходится кашлем и выплевывает в ладонь кусочки обгоревшей слизистой. Даже обычный лириум немилосерден в чистом виде, красный сырец и вовсе способен разъесть человеческую плоть. Мэддокс бы наверняка нашел способ сделать минерал менее жгучим, но все равно это не могло бы сравниться ни с самым крепким элем, ни даже с самим пламенем. Может, разве что с раскаленным металлом, который вливают в горло антиванским ворам. Может быть, Самсон научился бы это терпеть и даже любить.

Молоток у них небольшой, скорее молоточек, чем кувалда, как раз для одной рабочей руки. Самсон бьет им долго и исступленно, крошит лириум, разбрызгивает осколки кристалла вокруг себя, усеивает ими весь двор. Мэддокс обещал, что если размолотить друзу достаточно мелко, в песок или пыль, она уже не будет разрастаться, так что Самсон старается. Лириум все это время не прекращает петь, напротив, песня становится громче, ввинчивает в уши, глушит, как жалобный предсмертный крик.

К тому моменту, как во дворе оказывается продолблен небольшой кратер, Самсон принимается всхлипывать. Бьет, а у самого по лицу текут слезы, он глотает их — не то что бы был богатый выбор. Работы — непочатый край, понимает он в какой-то момент, а в следующий — что он снова своими же руками рушит свое почти наступившее счастье, и тогда садится на землю и начинает рыдать уже в голос. Лириумная песня подвывает то сочувственно, то обвиняюще: камень чувствует, кто несет ему погибель. На границе сознания Самсону видятся кошмарные образы, в которых мстительные щупальца кристаллов проникают ночью к нему в постель и раздирают изнутри, выворачивают наизнанку, как того крота, и он не может даже крикнуть, потому что горло рвут первым.

Корифей добирается до него, шаркая ногами, как древний старец — с его швами особо не побегаешь. Самсон готов ощериться на любые его слова, обвинить во всех своих бедах и тем же молоточком пробить ему череп, но Корифей молчит и только кладет ладонь ему на плечо. Самсон хлюпает носом с минуту, потом прижимается к иссохшим пальцам щекой, слегка трется, обдирая чужую кожу грубой щетиной. Щеку теперь, наверное, тоже придется мыть. Потрогал Корифея.

— Думаю, перегонный куб нам больше не нужен, — говорит он сипло и гнусаво ввиду заложенного от рыданий носа.

— Ничего. Нам понадобится кое-что другое, — отвечает Корифей.

Самсон издает звук, призванный выразить заинтересованность и подтолкнуть Корифея к продолжению.

— В основном, — Корифей делает паузу, чтобы слегка прокашляться, — очень много веревок.

запись создана: 23.06.2016 в 18:32

@темы: dragon age, фанатское, мы неправильно курим этот фэндом, omnomnomnom...wait, мои кривые ручки

---

У меня такое чувство последние несколько месяцев, словно я вернулся в нулевые

@темы: натырено в сети, фанатское

---

Cкачать Куплю волосы Золотце бесплатно на pleer.com

@темы: натырено в сети, dragon age, фанатское, мы неправильно курим этот фэндом, картинГофлуд

---

@темы: натырено в сети, фанатское, обо мне, любимой, картинГофлуд

---

Моя вечная боль с тем, чтобы собирать плейлисты... Взять вот этот. Я не могу отделить песни «про отп» от песен отдельно про персонажа, песен про их Дело Жизни, песен про их мировоззрение, да даже просто атмосферных. Каждый раз такой стресс, вот кто бы знал

Но в общем вот оно. Здравствуй, первый плейлист имени отп. Я потом еще англоязычный соберу.

©

Минутка боли на ваших экранах.

За наше счастливое детство нужно сказать спасибо прошлому драгонажному форуму и лично игроку Корифея. До него, страшно подумать, у меня не было в этом фэндоме отп: с пейрингами в Инкве у меня не сложилось я не считаю уголок стыда и малфой-мэнора, во второй драгонаге я просто шипперю ВСЕХ СО ВСЕМИ И БОЛЬШЕ ДОБРА, ориджинс я еще не прошел, но уже исходя из того, что я видел, смею предположить, что я тоже буду любить ВСЕХ и не иметь отп.

А жизнь без отп грустна, товарищи.

Так вот, значит. Отп. Тут должна быть приписка-дисклеймер о том, что повторять такое в домашних условиях нельзя, автор никоим образом не поддерживает абьюз и первый радостно скажет вам, что место этого отп на помойке среди другого мусора, аминь. Нет-нет, куда вы, давайте обсудим, как они не правы и как ломают друг другу жизни и психику, а походя еще и половину Тедаса

Просто ну как я могу пройти, для начала, мимо стороны зла, которая считается стороной зла по умолчанию, хотя состоит преимущественно из людей, которые хотели Как Лучше?

И Ливиуса.

И Крассиуса Работаю На Тех Кто Платит Сербиса.

Сторона зла, имеющая здравую, пусть и несколько радикальную политическую позицию? Надобрать. А дальше еще веселее, потому что ммм, привет, иерархия, привет, вертикаль власти! Какой бетанец не вздрочнет на вертикаль власти и субординацию, ну чо вы как не родные, ну. Привет, все кинки на преданность, формальное обращение, коленопреклонение, целование рук и давайте я не буду перечислять дальше, пока мне не стало стыдно.

И это ведь только атрибутика. Потому что дальше оно хуже, дальше оно глубже. Оно про таких поломанных людей, которые находят друг в друге то, чего им так не хватало (веры в себя, поддержки в правом деле, смысла жизни, как ни странно, все это взаимно, о, и та волшебная штука, когда кто-то тебя не просто слышит, а СЛУШАЕТ, опять же, с обеих сторон!). Оно про столкновение того рода, когда вы друг друга понимаете, и совпадаете частью позиций, а с другой стороны вы не совпадете никогда и можете только ломаться сами и ломать другого. Оно про мировоззрение, веру, идеалы и их развенчание, про предательство и про то, как из предательства растут новые робкие отношения, с которыми еще непонятно как быть. С переходом от просто «начальник — подчиненный» к «мы равны, и я подчиняюсь тебе осознанно».

(тут, наверное, нужна ремарка о том, что как пейринг я начинаю их шипперить в пост-Инкве... в маленьком фанонном мирке пост-Инквы с кучей вордбуилдинга, политических замесов и прочих интриг, и там это все имеет смысл, честно )

Оно про двух одиноких ублюдков, каждый из которых считает, что знает, как сделать лучше — и другому, и миру, и ценит себя настолько мало, что готов самого себя бросать на алтарь революции и/или служения другому. И про то, как постепенно маленький тупенький мозг доходит до мысли о том, что иногда любить — это значит отойти в сторону и позволить другому убиваться так, как тому кажется правильным и нужным, потому что нельзя любить и подавлять чужую волю, этотакнеработает. Оно про признание права на ошибку, про «ты налажал и будешь лажать дальше, но я смирился с тем, что ты мой тяжкий крест и мой соулмэйт и я знаю что ты можешь лучше поэтому я буду пиздить тебя нещадно, пока ты не увидишь, где неправ, но я не уйду и не брошу тебя, разочаровавшись снова».

Оно, конечно, про здоровскую порцию юста, и про то, как иногда то, что кажется взаимопониманием без слов на деле есть разговор каждого отдельного человека с голосами в его голове, иногда весьма далекими от реальности.

Оно про

Ты можешь увидеть в сетчатке моей
Триумф и паденье святынь,
Но, я умоляю, на несколько дней
Придумай меня живым

И про

Ты слышишь? Будь на моей стороне.
Не надо приказов, я просто прошу.

И даже про

Ты — мой король, твоя корона в крови;
Ты знаешь смерть, но так далек от любви

(что вы знаете про пафос и банальность? вы ничего не знаете про пафос и банальность)

Оно про кинк на шрамы. И немножко гуро

В общем, оно хорошее и вкусное, и это мой маленький угол фэндома на полтора человека и порожденьку, и я даже не могу сказать, что хотел бы, чтобы тут было больше людей, потому что это настолько маленькая песочница гилти плежа, что другим такие игрушки давать как-то стыдно.

Но все равно, го шипперить.

@темы: натырено в сети, dragon age, фанатское, музыка, merry band of misfits, кровавая дуализация, мы неправильно курим этот фэндом, больше ангста богу ангста, картинГофлуд

---

Фэндом: исторический/моцарт, рок-опера/формула любви
Пейринг: Граф Калиостро/Сальери
Рейтинг: ПГшчка
Потому что Тэн просила выложить, и кто я такой, чтобы спорить.

— Вы дрожите, как агнец пред закланием, — это звучало бы лучше, сопроводи граф свои слова смешком, но он бесстрастен и невозмутим, как и всегда, и от того сравнение перестает быть шуткой и становится сухой констатацией факта. Сальери неловко, почти стыдно, румянец вот-вот зальет щеки, взгляд сам собой утыкается в пол. — Не пытайтесь сдерживаться, вам идет, — граф цокает неодобрительно, от чего Сальери еще сильнее хочется сжаться. — Но необходимости испытывать страх нет. Я, дорогой мой, проводил тончайшие хирургические операции под грохотом пушечных залпов, — он замирает на мгновение, пристально всматривается в гладкое лезвие, ловит в нем свое отражение, такое же холодное, как металл. — Я справлюсь с задачей, и моя рука не дрогнет.

Сальери пытается сглотнуть, но даже это ему сейчас недоступно. Он словно связан, спеленут небрежно накинутой простыней, руки его тяжелые, налитые свинцом, ноги вырезаны из камня и камень этот врастает в пол, в горле сухо, его сводит спазмом, кадык дергается на каждый вдох. Граф ловит в лезвии и его отражение, улыбается, если так можно назвать ту гримасу; в его глазах ни разу за все их общение выражение не изменилось ни на йоту.

— Сколько мифов связано с волосами в разных культурах и странах, Тонио — не перечесть, — приближается граф неспешно, кошачьим плавным шагом. Пальцы скользят в волосы, перебирают их небрежно, прежде чем потянуть за край ленты. Когда пряди рассыпаются по плечам, Сальери передергивает почти экстатически, словно лопнула невидимая натянутая нить, стягивавшая каждый мускул его тела многие недели. Ему самому хочется рассыпаться, как тем волосам. — Взять хотя бы Волосы Вероники. Если вы не любитель астрологии, или ее приземленной сестрицы астрономии, вряд ли вы встречались с этим созвездием. Пятьдесят маленьких звездочек, рассыпанных по ночному небу — и такая волнующая легенда за ними.

Сальери, убаюканный мерным тоном графа, послушно склоняет голову набок, пока тот проходится гребнем со всех сторон, разделяя густую гриву на отдельные пряди. Граф накручивает одну на палец, тянет — боль от натяжения балансирует на той грани, где она еще сладка, но уже заставляет стиснуть зубы. У графа удивительный талант находить такого рода грани и скользить на самом их ребре, не перешагивая последнюю черту, многим стоило бы поучиться его чутью, его тонкости.

— Жена египетского фараона, прелестная Вероника, пожертвовала свои роскошные волосы богине любви Афродите, чтобы та благословила ее мужа удачей в военной кампании. И богиня не устояла, а золотые волосы девушки забрала на небеса, чтобы увековечить их красоту, — первый щелчок лезвий звучит громким выстрелом, громовым раскатом в тишине залы. Граф отстраняется, небрежно опираясь на плечо Сальери, вертит в пальцах черную густую прядь, завившуюся на конце жирным диезом. Раньше это никогда не приходило Сальери в голову, но сейчас он как никогда остро понимает, что эти волосы есть часть его, и эта часть сейчас у графа в руках.

— Я хочу увековечить эту прядь, Тонио. Вы позволите? — граф спрашивает со смертельной серьезностью человека, который уже решил, что ему дозволено все, и следует лишь пустым формальностям. Сальери ничего не может, кроме как кивнуть, за что получает благосклонный наклон головы. Граф касается пряди губами, после прячет ее в карман, бережно, будто та правда имеет для него ценность.

— Опасно вот так дозволять чужим людям расхищать частички вас, Тонио, — голос графа становится ниже, тише, шелестит, как волны по гальке на берегу. — Разве вы не слышали про черную магию, для которой достаточно иметь лишь волосок человека и немножко кладбищенской земли? Что мог бы сделать маг, обладай он целой прядью? Подчинить себе вашу волю? Стереть вас с лица земли — полностью, не оставив и следа?

Он шепчет последние слова, касаясь губами уха Сальери, и отстраняется с резким выдохом, звуком похожим на воронье карканье.

— Я не буду этого делать с вами, Тонио. Я сохраню эту прядь в нагрудном медальоне, и пусть это останется нашим с вами маленьким секретом. Общие тайны сближают, вы не находите? — он ерошит Сальери волосы в пародии на добрую ласку. Щелк, еще раз щелк: теперь пряди осыпаются сухой осенней листвой, застилают Сальери плечи, пол под его ногами. Слабое колыхание воздуха у самой кромки заставляет кожу идти мелкими мурашками. Сальери думает, как могли бы эти лезвия пропороть кожу, пуская бежать по шее алые ручейки, и жмурится до боли.

— Самсону была дарована божественная сила в обмен на обещание не стричь волос никогда, — теперь граф отстранен и спокоен, будто лектор, читающий историческую справку сборищу никчемных студентов. — Я знал его, он был добрым джентльменом — по меркам своего времени. Говорил ему не поддаваться, не верить женщинам, однако сила любви переборола силу божественную. Во что ему это обошлось вы наверняка слышали на воскресных мессах, Тонио.

Влажной салфеткой граф аккуратно обводит Сальери челюсть, затылок, шею, смахивая мелкие налипшие волоски, успокаивая и утешая. Только после, удовлетворившись результатом, он вручает Сальери маленькое зеркальце — тому никак не сомкнуть непослушные пальцы на рукояти, — и сам заглядывает в отражение вместе с ним, перегибаясь через его плечо. Сальери с короткой стрижкой кажется моложе в разы, почти юным, как тот ученик, который когда-то впервые шагнул через порог в доме Гассмана.

— Многие с тех пор считают, что в волосах сосредоточена сила человека, — ножницы графу теперь уже не нужны, он он не убирает их, а, сомкнув лезвия, водит самым кончиком по тыльной стороне шеи Сальери, словно почесывая послушного пса. Полосы от этого остаются розоватые на фоне смуглой кожи, быстро истончаются и пропадают, однако саднящее чувство задерживается чуть дольше. Сальери хочется откинуть голову назад и подставить горло, чтобы лезвия так же прошлись и под кадыком, но странная магия графа все еще не дает ему шевельнуться. — Будь эти люди сейчас с нами, они сказали бы, что вы дурак, раз самовольно лишаете себя половины всего могущества. Но с вами я, мой дорогой, — Сальери ощущает улыбку графа щекой, вместе с его дыхание и даже шелестом ресниц. — И я скажу вам: в волосах сосредоточено прошлое человека, состричь их — что для змеи скинуть шкуру, что для верующего христианина пройти исповедь и очистить душу. Конечно, меня это делает вашим исповедником, — Сальери сказал бы ему бросить богохульства, но он знает графа и знает, что это не поможет, и растворяется вместо этого в ощущении холодного металла на влажной коже. — Скажите, разве вы не чувствуете этого, а, Тонио? Разве не стало вашей голове легче, вашим мыслям покойнее, вашему бедному горячему сердцу — прохладнее, как от ветра в жаркий летний день?

Сальери бездумно качает головой, и соглашаясь со всем, и отрицая — все. Граф смеется-каркает, словно того и добивался, и рад сейчас творению рук своих.

— Следы грехов нужно сжигать, Тонио, — наставляет граф поучительно, собирая с пола пряди в большую чашу. Чаша выглядит так, словно могла бы быть ровесницей самому графу, сколько бы лет не было тому на самом деле. За спичками граф не тянется, ему хватает занести над чашей руку, и ее содержимое вспыхивает бурным зеленым пламенем. Остро тянет паленым волосом, Сальери морщится, и колдовская сеть последних нескольких минут идет мелкими трещинами, выпуская его на волю. Он смотрится в зеркало уже осознанно, отмечает почти с раздражением, что граф не соврал и был хорош, края стрижки ровные, и за ушами отпущено ровно столько, сколько спросил бы Сальери с придворного цирюльника. Парик сверху должен лечь идеально. Графа совершенно не в чем упрекнуть.

— Держите, — в глазах графа впервые пляшут огоньки, опасные ли, веселые ли, когда он заносит ножницы и с сухим щелчком снимает со своего виска прядь. Сальери не понимает, графу приходится самому вложить волосы ему в ладонь и заставить сомкнуть пальцы, чтобы не выронить. — Будет только справедливо обменяться с вами биологическим чародейским сырьем. Обещайте беречь, мой дорогой, другие маги не столь щепетильны, и вы не хотите знать, чего может добиться черная душа, прибрав к рукам мое могущество. Вы же не станете моей Далилой?

Сальери неуверенно качает головой. Граф целует на прощание тыльную сторону его ладони и уходит, оставляя ножницы и зеркало на столике — Сальери долгое время смотрит на первые, потом нерешительно берет второе и так пытается рассмотреть затылок, до боли выворачивая шею.

@темы: кровавая дуализация, мы неправильно курим этот фэндом, мои кривые ручки

---

Моя проблема с Калленом сводится к тому, что я хочу его любить. Даже не так. Я очень его люблю. Каллен — мой любимый сорт мудака, мудак квадратный и покрашенный, и мудак, не меняющийся и не желающий меняться, мудак травмированный, мудак, который неправ во всем, которого можно беззастенчиво пиздить ногами за всю хуйню, которую он делает, а потом гладить по квадратной голове, потому что ну какой же мудак, ну вы посмотрите на него.

Каллен смотрит на тебя как на дерьмо. Возможно, ты маг.

Но Каллен в белом пальто, и это больно, потому что я люблю белые польта, но не тогда, когда пальто надето на героя сценаристами, авторами и доброй половиной фэндома. Игра не дает усомниться в том, что Каллен не прав, не дает бить его газетой по носу, когда он несет хуйню, не дает тыкать носом в лужи. В лучшем случае его можно игнорировать. В худшем — гладить и соглашаться, умиляясь его ~личностному росту~ там, где его не было.

Читали тут недавно значения карт таро наших персонажей. Про Самсона я как-нибудь напишу отдельный пост (если дозрею до постов про отпшечку), но Каллен. Я готов руки целовать тому, кто назначил ему рыцаря мечей. Приди ко мне, добрый человек, давай совместно наденем на Каллена конус стыда!

Дальше будет мнооого цитат.

Рыцарь Мечей обозначает бешеную, непререкаемую уверенность в собственной правоте, незаметно переходящую в праведный гнев и стремительное наступление «сломя голову». Это всегда нечто холодное, острое, несущее раздоры и споры, способное отравить даже те сферы жизни, которые до сих пор служили надежным, уютным убежищем.

Его старинное значение - некто, способный причинить вред, унизить и оскорбить, открытый опасный враг, задира.

Про человека в таком состоянии можно сказать «у него своя реальность». Мрачная злобная решимость, ожесточенный настрой, дерзость, отчаянность, напор, способность «показать зубы»...и вопиющая недальновидность.

Когда мы пребываем в модусе Рыцаря Мечей, нам кажется, что мы все знаем и все можем сами, однако, отвергая помощь окружающих, мы навлекаем потери и производим абсурдные изменения в жизни (о результатах, впрочем, помогут судить другие карты расклада). Эта карта указывает на рост жестокости, агрессивности и напористости. По Рыцарю Мечей нами овладевает ожидание «противника» и раздраженная готовность к мобилизации. В ведении этого Аркана - логичные, авторитарные, бесчувственные действия, «наезды» на окружающих, бескомпромиссность и агрессивность, раздражительность и резкость, ничего христианского и готовность к бою с кем угодно. Способность унизить, оскорбить, напугать, довести до нервного срыва.

Рыцарь Мечей – не командный игрок. Это герой-одиночка, причем «герой» иногда в кавычках. Он в одиночку способен заварить такую кашу, какую потом не расхлебает и полк.

Рыцарь Мечей определенно неблагоприятен для каких бы то ни было отношений. Горячая голова и холодное сердце создают не ту атмосферную комбинацию. Взрывоопасная ситуация враждебности и противостояния, конфликта; присутствие ненависти, неприязни, получение удовольствия от стычек и вынашивание мстительных замыслов. В неблагоприятном раскладе предупреждает о насилии, а иногда и о смертельной опасности.

Он говорит то, что думает, а иногда и то, чего не думал. Рыцарь Мечей – определенно мастер чего-нибудь ляпнуть (в плане неосторожной критики), что оставляет в душе партнера шрамы, при этом он сам с легкостью игнорирует факт, что обидел. Прикидываться безобидным душкой он и не пытается, так что в данном случае мы можем быть с самого начала твердо уверены, что пригреваем на груди именно змею. А дальше, как говорится, наше дело – бегать по дому, крича «ой, укусили!», клясть судьбу, кусать в ответ или смиренно держать в шкафчике противоядие (главное, чтобы им не оказался крепкий алкоголь).

Он не боится конфликтов и любит побеждать любой ценой, полагая, что все средства хороши. Поскольку его собственный эмоциональный мир разрушен, он не останавливается перед тем, чтобы разрушить чужой. Вражда – его естественное состояние, а желание покрасоваться - одно из самых сильных чувств в его арсенале. Поэтому, прежде чем решиться вступить с этим человеком в более близкие отношения, не грех было бы задуматься вот о чем: переделать Рыцаря Мечей не удастся. Такие люди, как правило, очень довольны собой и совершенно не жаждут меняться в угоду другим. Сожаления и угрызения совести – совершенно не их жанр.

Партнер это неприятный и черствый, чужое мнение его не интересует, с ним рядом сложно настаивать на своем, а риск физического и сексуального насилия нужно учитывать как «шесть пишем, два в уме», на всякий случай.

Близость с Рыцарем Мечей – нервное и переломное мероприятие. Это тоже поединок. «А на тебе, как на войне». Он гнет того, кто ему достался, как ветер дерево, вообще любит грозовые и штормовые ночи, тьму и боль, и секс после погонь друг за другом, спонтанных перелетов и метаний по вокзалам и аэропортам, после предшествовавших ссор и расставаний.

В обычных же житейских обстоятельствах любовник он так себе: нервный, нетерпеливый, нечуткий (в худшем случае грубый), эгоистичный и с претензиями, у которого, вдобавок, всегда и во всем виноват партнер. Отказов он не воспринимает.

А вот это я выделю болдом, потому что это прекрасно.

Он, понимаете ли, совершенно не способен что-либо поделать с собственным страданием – никак его осмыслить, использовать для роста, утопить, переключившись, в других делах (как сделают Жезлы и Пентакли), или же переварить, пропустить через сердце (на это мастера Чаши, но не Мечи). Единственное, что он может с ним сделать – объективировать его, увидеть вовне, как страдание другого (того, кто виноват), как нечто чужое, постороннее, «вне себя». И инстинктивно он знает, что пока он не увидит на стене фреску, написанную кровью врага, его собственная боль не уляжется.

© один прекрасный сайт

Вот с таким Калленом, Калленом-мудаком, Калленом-ублюдком, Калленом-твердолобой-задницей и Калленом-полшага-до-абьюза-если-еще-не, я бы даже Самсона шипперил. Потому что все должны страдать, а как же

* * *

В свете этого думали над аушкой с Калленом-КХ. В том, что генерал армии «зла» из него вышел бы на ура, я не сомневаюсь ни на грамм, тут скорее вопрос в том, чтобы заставить его работать под началом мага, да не просто мага, а мага крови.

Red Lion

Я верю, что это можно обходить только одним способом: вербовать первым делом Люциуса, заменять его Завистью и загонять в Киркволл под личиной Лорда-Искателя. Зависть обработает Каллена и легко убедит в том, что Церковь не справляется с обязанностями, нужно брать Орден в свои руки и делать Правильную Вещь (дескать, как я сейчас делаю с Искателями). А уже после, на волне революции и красного лириума, когда половина континента будет утоплена в крови, можно вести разговоры о том, чтобы работать с Корифеем. Именно «с», Каллен, имхо, будет считать себя такой автономной единицей, я-сам-себе-генерал и армия моя сама по себе, а для Корифея мы делаем квесты в обмен на лириум и я легко убью его, когда будет нужно.

Проблема (если это можно так назвать) этой аушки разве что в том, что, боюсь, к сорок первому году Каллен, узнав, что Корифей метит на трон в Черном городе, решит, что идея сама по себе збс — просто сесть туда должен он, не какой-то малефикар. Он-то знает, как лучше.

@темы: натырено в сети, dragon age, фанатское, merry band of misfits, картинГофлуд

---

©

@темы: натырено в сети, картинГофлуд

---

Фэндом: dragon age
Пейринг: Самсон|Мэддокс
Жанр: джен/преслэш, преканон
Рейтинг: ПГ-13
Пусть лежит и тут, раз уж пошла такая пьянка

У Мэддокса слишком большие уши и пухлые губы, нос — совсем не аристократичный, похожий на мелкий молодой картофель. У Мэддокса бицепсы толщиной с самсоновы, а ноги — все еще тоненькие и слишком длинные, он в них путается, как олененок.

— Олененок, — дразнит его Самсон. — Галла. Рогатая.

Мэддокс щурится сердито, морщит нос, вокруг носа — веснушки, танцующие, как маленькие блуждающие огоньки над болотами. Самсон не знает, как это прокомментировать, поэтому щелкает его по носу желтоватым широким ногтем и удовлетворенно скалится, когда Мэддокс шипит. Вместе с Мэддоксом шипит металл, опущенный в кадку. Сталь медленно меняет цвет с красного на белый, потом темнеет.

— Ты работать мешаешь, — бурчит Мэддокс, дергая плечами. Уклоняет макушку от ладони, не давая пригладить отросшие вихры, берется за новую деталь. Будущий доспех — не храмовничий, небось, заказан местным вельможей, по всему нагруднику будут руны, в которых он ни гарлока не смыслит, а на спине не хватает надписи «пни меня», выгравированной в металле. Мэддокс вкалывает над этим доспехом вторую неделю, света белого не видит.

— Я надзираю, — говорит Самсон поучительно, и грозит пальцем, дескать, если за тобой, паршивцем, не следить, вдруг ты вселишь в доспехи демона и станцуешь с ним вальс?

Мэддокс сопит. Берется за молот, мускулы перекатываются под кожей, замах — не хуже, чем у Самсона. Не будь пацан магом, к нему стояла бы очередь из ухажеров. Хотя такие пользуются успехом и в Кругах. Самсон ждет того момента, когда Мэддокс обзаведется пассией, со смесью предвкушения и настороженности. Мальчику не помешает дружеское плечо и теплая грелка в постели, но за этим нужен будет глаз да глаз. Все знают, как легко вертеть магом, у которого есть... отношения, интересы, гордость — хоть что-то.

Бздыньк — это Мэддокс, не рассчитав, смахивает локтем со стола деталь доспеха. Самсон хохочет, не столько над оказией, сколько над тем, как Мэдди вспыхивает, даром что и так весь красный от жары. Они нагибаются за деталью — перчатка, в Орлее, уронив ее к ногам, можно вызвать кого-то на дуэль, — одновременно, хватают с двух сторон. Пальцы соприкасаются. Мэдди смотрит, сдувая со лба челку.

— Меня выпорют, если я не закончу в срок, — говорит он прохладно. Перчатка отправляется на полку, Мэддокс снова берется за молот. Удары тяжелые и глубокие, как биение сердца у загнанного в угол зверя.

— Могу уйти и не мешать, — Самсон становится чуть серьезнее. Мэддокс останавливается, пожимает плечами.

— Да нет. Не обязательно, — его почти не слышно за лязганьем и грохотом, наполняющим тесное пространство кузницы. Самсон иррационально хочется вжаться носом ему в ямочку на затылке, подуть на взмокшую шею и приказным тоном скомандовать не быть таким напряженным все время. Никому не нравится Мередит и ее замашки — но это же не повод срываться на друзей?

Самсон протягивает ладонь, и Мэддокс, не видя, но чувствуя, заранее сдается, роняет руки по швам, откидывает голову — затылком прямо в чужую руку. Самсон с нажимом проводит до макушки и обратно, треплет за самые длинные пряди.

— Друффало, — бормочет Самсон ему на ухо; Мэддокс вздрагивает, фырчит от щекотки. — Коза ты. Авварская, горная. Скоро можно будет стричь и пускать шерсть на свитера.

— Да иди ты... — оленьи глаза теплеют, черты лица — смягчаются. Самсон ставит сам себе звездочку: маленькие победы тоже победы.

@темы: dragon age, фанатское, merry band of misfits, мои кривые ручки

---

В общем не спрашивайте, но привет, фанкаст на Архитектора

@темы: натырено в сети, dragon age, фанатское, merry band of misfits, мы неправильно курим этот фэндом, картинГофлуд

---

Непопулярный хэдканон: Гальвард Павус не был Люциусом Малфоем версии 2.0.

Нет, все было хуже — Гальвард Павус был папочкой-наседкой, папочкой, у которого на рабочем столе набор из пятнадцати фотографий сына разных возрастов и все, кто работают его под началом, знают, что лучший способ умаслить босса — умилиться одному из снимков и выслушать монолог о том, какой его сын блестящий и недооцененный, к нему не может найти поход ни один педагог. Папа, который разбаловал ребенка так, что тот считал себя пупом мира. Папа, который боялся, что его сыночку-корзиночку будут обижать старшие дети в школе. Папа, который после каждого школьного скандала топал ногами и обещал, что это была последняя капля, Дориана пора брать в ежовые рукавицы и он отправляется в религиозную школу — а к тому моменту, как они доезжали до дома, Дориан уже ел чищеный виноград и плевал в потолок, а Гальвард вставал грудью перед Аквинией, кричал, что мальчику и так тяжело, что он не виноват, что его довели и что он этого так не оставит!

Когда Дориан мазал важных господ на балах вареньем и поджигал им мантии, Гальвард нервно теребил пальцы и говорил «ну милая, ну ребенок же, ну развлекается же», пока Аквиния хватала Дориана за ухо стальными пальцами и тащила из зала, не слушая рыданий.

Я всё сказал х)

Посмотрите на это суровое лицо, на эту позу холодного, закрытого и не умеющего проявлять эмоции человека.

@темы: dragon age, фанатское, обо мне, любимой, merry band of misfits, мы неправильно курим этот фэндом, картинГофлуд

---

Ну и раз такое дело, дримкасты в студию

Герион (Марк Стронг/Mark Strong)

Ливия (Рут Негга/Ruth Negga)

Феликс (Рами Малек/Rami Malek)

@темы: фанатское, merry band of misfits, мои кривые ручки, картинГофлуд

---

Ну и еще немножко того, что я имею сказать про драгонагу или, точнее, всего того, что могли бы сказать друг другу эти трое.


©

upd. если кто-то знает хорошую альтернативу простоплееру, будьте другами, поделитесь. Я устал плакать кровавыми слезками, создавая плейлисты.

@темы: натырено в сети, dragon age, фанатское, музыка, merry band of misfits, картинГофлуд

---

Пытался тут недавно посчитать, сколько я уже в фэндоме драгонаги. Как всегда, кажется, что заглянул в эту бездну пару месяцев назад, на деле — кажется, года три, четыре?

Особенно плотно горю последние года полтора. А все почему? Спасибо некоему форуму, побудившему меня покопаться как следует в «стороне зла» третьей игры. С того дня так и сижу в маленьком, но гордом углу фэндома, где есть полтора артера и три с половиной автора. Дичайше не хватает хороших, годных фиков про армию Корифея. Ладно Самсон, ладно Кальперния — но я тут недавно проникся Люциусом, а Сэрбиус в принципе моя корзиночка уже не первый год. Да что там, фаноны выходят на тот опасный уровень, когда имена появляются у отдельных нпс, случайно попавших в кадр.

А дальше пошел крик души

Но мало того, что контент найти проблема, отдельная боль — найти контент, который не сделает больно всем хэдканонам. Я промолчу про свой маленький ебанутый ОТП, который поддерживают ровно два человека, спасибо, блять, боссу, удружил, подсадил; но какую же боль доставляет характеризация Самсона!

Я даже не беру в расчет просто хуевые фики, авторы которых превращают его в двигатель сюжета, маньяка-насильника, усмиряющего направо и налево магов и насильно скармливающего пленникам красный лириум. Ок, каждому фэндому нужен свой бугимен, которым можно будет пытать одну половинку пейринга, чтобы вторая потом такая на белом коне и спасала. Но фики, написанные вроде как с любовью к персонажу... иногда (почти всегда) вызывают у меня даже не «втф», а просто безграничную усталость. Обычно попытки нанести Самсону добро заканчиваются тем, что он либо тусит в темнице Инквизиции и его ласково поебывает какое-нибудь вышестоящее лицо, либо Самсон раскаивается во всех грехах, надевает белые одежды и встает под знамена Инквизиции. И вот тут я начинаю плакать слезками, потому что в моей картине мире Самсон — политическая программа которого сводится к «я согласен уничтожить этот мир к хуям, если в новом не будет андрастианской церкви» — может сотрудничать с процерковной организацией и процерковными людьми только если сломается настолько, что начнет терять себя самого. В таком случае остается радоваться только тому, что жить ему остается недолго, слава красному лириуму.

Никто не умеет любить мой sinamon roll правильно. /тут должен быть смайлик с одинокой слезкой/

А это, значит, чтобы в посте появилась какая-никакая смысловая нагрузка. Смотрите на сторону зла. Смотрите, какая она пафосная. Где Ливиус, спросите вы. Разбрасывает блестки за спиной Корифея, отвечу я.

©

@темы: натырено в сети, dragon age, фанатское, обо мне, любимой, merry band of misfits, картинГофлуд

---

©

@темы: натырено в сети, фанатское, картинГофлуд

---

[На картинках: небрежно нарисованный в мультяшном стиле человек. На первой картинке человек изображен на ярко-желтом фоне. Он бородат, на его лице есть пирсинг, в ушах плаги, он смущенно улыбается, пока кто-то за кадром говорит ему "ты такой милый!". На второй картинке фон ярко-розовый, тот же человек изображен в виде простого белого контура, на лице выражение явного ужаса и от него исходят волны, изображающие нервную дрожь. Мысли человека: "нет нет нет, я не милый, я всех обманул" ]


©

@темы: обо мне, любимой, картинГофлуд

---

@темы: обо мне, любимой, картинГофлуд