Если кто-то ещё не в курсе, дипломированным специалистом я не стал. Йеп, я бросил универ. Или универ бросил меня. Или мы решили, что нам лучше пожить раздельно какое-то время. Но факт остаётся фактом: я, пожалуй, единственный в истории этого вуза человек, который забрал документы за две недели до госов.
Сказать по этому поводу мне особо нечего. Не то что бы у меня был нервный срыв, но я был опасно к этому близок. Да, у меня оставалось полторы задолженности. Да, я сам их себе создал, это было тупо. Ещё тупее было не сдать их в срок, учитывая все условия, которые мне для этого создали.
Не могу сказать, что я об этом жалею. Что я о чём-то вообще жалею. Как бы всё не сложилось, мне нужны были эти четыре года. Знания? Чертовски пригодятся. Весело? О да, это было весело. О том, сколько тараканов я разобрал за это время, я промолчу. Сколько завёл крепких отношений — тоже.
Конечно, есть чувство, что я проебался. Нет диплома, нет социальной ачивки «высшее образование». Бабушка врёт знакомым, что я выпустился с отличием, знакомые верят. Я не вмешиваюсь. А вообще, дети, не делайте как я.
Восстанавливаться не буду. Во-первых, потому что мою специальность закрыли хд Во-вторых, увы, я смирился с тем, что по специальности, которая нравится мне в теории, работать я не смогу. Дико интересно — но пусть это остаётся сферой моего волонтёрства. В-третьих.

- - -


В третьих, это сложнее сделать из Питера, и это новость номер два (по порядку, не по значимости).
Уехать я мечтал — с двенадцати. Планировал — со второго курса. Неспешно, размеренно, откладывая деньги, подыскивая работу и квартиру.
В итоге сорвался в середине ноября. За неделю. Об обстоятельствах, которые меня к этому подтолкнули, говорить не особо хочу, но возвращаться мне вроде как некуда, мосты сожжены, всяхуйня. Не жалею. С семьёй вежливо перезваниваемся по скайпу — расстояние благотворно влияет даже на самые убитые отношения. Всё ещё хочу забрать у них Мелкого.
Питер прекрасен. Живу, если кто не в курсе, на шее у с Татиана ака Тэн. Снимаем милейшую квартирку на двадцать шестом этаже с видом на промзону. Делим диван, не можем сойтись на том, как правильно солить макароны.

- - -

Найти работу оказалось тем ещё квестом. Я уже начал нехорошо так отчаиваться — мало кому понравится тянуть деньги из лучшего друга, даже если друг не особо против хд Сейчас вроде налаживается, хотя дышать в эту сторону я всё ещё боюсь. Я типа корреспондент типа московского новостного агентства; если конкретнее — серфю интернет-пространство в поисках событий, рерайтю мелкие заметки и со стиснутыми зубами пощу их в онлайн-газету. Запарно, но весело. Жители района Марьино, шлите мне свои новости, делайте мою жизнь проще хд Заканчивается первая неделя испытательного срока, вроде я пока не проебался, но если вдруг — кофейни ждут меня, им всем нужны баристы.
Разница между посещением города с культурным визитом и переездом в город в том, что нихрена ты не бегаешь по достопримечательностям. Выбраться куда-то, кроме собеседований и ближайшего магазина? Спасибо, без меня.
(ну, ок, Тэд, ты исключение и ты это знаешь. ради тебя — даже на автобус.)
Погода неожиданно радует. Странно об этом писать, но, карл, насколько же тут теплее!

- - -

Подытоживая...
Кто вчера в три часа ночи записался на ЗФБ?
Я бы сказал, купили баннером, сукины дети, но увидел я его после записи хд

@темы: обычный жизненный бред, позитив, обо мне, любимой

---

Брал тут

@темы: тесты/опросы/мобы, обо мне, любимой

---

Моя роль в этом фэндоме — додавать любви никем не любимым экранизациям
Да, я ещё и тот человек, которому зашёл фильм про Зелёного Фонаря.

Насладиться Константином мне помогло то, что год назад, пока выходили первые серии, я отбушевал своё и сцедил яд.

(сразу говорю: да, я в курсе всего, что ужасно там с точки зрения сжв. Про бисексуальность Константина и Зед, про расизм и классизм, культурную аппориацию, прочие милые штуки. Читал разборы, плюсанул, побушевал, повторяться не буду.)

В целом, как адаптация комикса, сериал, имхо, был неплох. Больше всего мне понравилось то, как поступили со второстепенными персонажами. Ричи, Гэри, Папа Миднайт — во многом им пошло на пользу то, что сделали с их образами. Вот уж не ждал, что буду наматывать сопли на кулак из-за Гэри, а уж про Миднайта я просто молчу, потому что это был взрыв и вынос мозга, Майкл Джеймс Шо прекрасен, я склоняюсь перед ним, целую за ним землю и прочие ништяки. Единственная неудача в этом плане — Энн-Мари, но тут уже всё сказали за меня.

Мэнни тоже прекрасен, за его создание авторам плюс пицот в карму.

Соответственно, не могу пожаловаться и на актёров. Мои восторги в адрес Шо невыразимы. Анжелика Селая — богиня, её хроническое «ар ю факин киддин ми» и «я видела некоторое дерьмо» выражение лица дичайше доставляет, я хочу с ним реакшен пикч. Перринео создал охуеннейшего Мэнни /закусил кулак/ Благодаря Чесу Халфорда «жуй. глотай.» прочно вошло в мой лексикон хд Его Чес одновременно похож и не похож на комиксного. Он как-то взрослее, увереннее в себе, что ли? Плюс он медведь и у него есть ружьё... мгм, это должно давать плюс к уверенности, не поспоришь. Отдельные лучи любви Мэтту Райану, я не скажу за всех фанатов, но для меня он навеки останется идеальным олицетворением Джона.

Операторская работа и спецэффекты с каждой серией становились лучше. Сюжеты местами были плоскими и банальными настолько, что я до последнего ждал, что там появится интересный поворот — но с середины сезона оно стало не хуже Стрелы и Флэша, и в плюс шло то, что серии были динамичными и засыпать на них не хотелось. И да, групповое взаимодействие авторам, видимо, не даётся так же, как их коллегам с других сериалов ДиСи, но тут с этим поступали просто, хотя и топорно: просто оставляли в серии не больше двух главный героев, бгг.

Я бы ещё поговорил о том, как изменили самого Константина в этом сериале, но это уже тема отдельного поста.

В целом — мне даже жаль, что его закрыли. Имхо, у сериала был потенциал, было бы кому пиздить авторов табуреткой :/

@темы: фанатское

---

Название: Пять раз, когда Мэнни незримо присутствовал в жизни Джона
Автор:  Тёнка
Фэндом: Константин (TV)
Пейринги: Мэнни|Джон Константин, Джон/Гэри, Джон/Анна Мари, Джон|Чес Чендлер, Томас Константин, Мэри Энн Константин
Размер: ~5600 слов
Рейтинг: R
Жанр: джен, драма, юмор, х/к
Саммари: Пять раз, когда Мэнни незримо присутствовал в жизни Джона (и один раз, когда он был материален). Иными словами, я люблю Мэнни с силой тысячи солнц, и мне оч не додали его предыстории с Джоном, соу...
Предупреждения: домашний абьюз, попытка суицида, употребление наркотиков и секс между несовершеннолетними (оч фоном); вольные отсылки к комиксному канону.
От автора: персональное спасибо Тэду за все пинки <3

5+1

1.

У них на руках была мёртвая женщина и мёртвый ребёнок, так что ощущение некоторой паники, повисшее в воздухе, было вполне оправданным. Второй ребёнок был жив — пока что, как обозначил это акушер, до того, как все стали бегать и кричать. Медицинские термины и писк приборов сливались в единый неразличимый тарарам, поверх которого накладывалось гудение ламп дневного света.

Мэри Энн вздохнула и, пользуясь новобретёнными привилегиями загробной жизни, посмотрела за пределы палаты в зал ожидания. Томас метался из угла в угол, дымил, наплевав на знаки с призывами не делать этого на территории больницы, и напрочь игнорировал скорчившуюся в углу зарёванную Шерил.

— Во всём виноват этот ублюдок, — сказала она на удивление спокойно: ненависть к мужу, обуревавшая её несколько минут назад, пока она ещё боролась за последний вдох, сейчас казалась незначительной перед лицом вечности.

— Он с тобой полностью согласен, но вряд ли когда-нибудь признает это вслух, — согласился с ней густой звучный голос, отдалённо похожий на гудение большой медной трубы.

— Ты меня видишь, — Мэри Энн удивлённо моргнула. Человек рядом с ней — высокий, темнокожий, с нездешними золотыми глазами, — ответил на это заранее виноватой улыбкой. Акушер пробежал сквозь него, смешивая нецензурную брань с требованием доставить сюда немедленно реанимационный набор для новорождённых.

— Ты тоже мёртв? — вывод казался вполне логичным, но прозвучал всё равно как вопрос. Человек пожал плечами.

— Не совсем, — сказал он, а потом за его спиной распахнулись широкие белые крылья, и Мэри Энн, женщина, никогда не считавшая себя религиозной, машинально перекрестилась и помянула имя сына божьего.

— Настоящий ангел, — она охнула, потом зажала рот ладонью и потянулась к сероватым в свете больничных ламп перьям. Ангел встряхнулся, как мокрая собака, и крылья свернулись, а потом пропали из виду. Так он снова выглядел совсем обычным, разве что слишком спокойным для царящей вокруг суеты. — Кто ты? Как тебя зовут?

— Мэнни, — после краткого, в доли секунды, замешательства ответил ангел. Мэри Энн недоверчиво рассмеялась.

— Да, конечно, — она попыталась взять с тумбочки игрушечного мишку, а когда её призрачные руки прошли сквозь него, просто указала на бирочку на его шее. — Не держи меня за дуру, милый, ты только что прочитал название фирмы-изготовителя на этом плюшевом монстре. Ублюдок Том, он правда думал, что медвежонок исправит то, что он сделал? Я потеряла сына, и вот-вот лишусь второго!

— Не лишишься, — Мэнни, если его можно было так называть, положил ладонь её на плечо. Ладонь была широкая, тёплая, немного пахла ладаном и вызывала смутное чувство покоя. — Я здесь для того, чтобы за этим проследить.

— Проследить за моим Джоном? — Мэри бросила взгляд на прозрачную коробку, в которой лежал слабо копошащийся комочек, увешанный проводами и датчиками. Его губы и крохотные ногти отливали синевой, но ему явно повезло больше, чем второму, которого накрыли несоразмерно большой простынёй, под которой он выглядел забытой кучкой несвежего белья, а не маленьким человечком, недавно ещё бывшим живым.

— Да, за ним. Я нечто вроде... вы называете нас ангелами-хранителями, — Мэнни улыбнулся ещё раз.

— Этому мальчику он точно понадобится, — Мэри Энн вытерла призрачные слёзы призрачной рукой и деловито уточнила: — Ты можешь расцарапать Томасу лицо и оторвать яйца?

— Вне моей компетенции, — улыбка Мэнни стала более широкой и менее виноватой. Мэри Энн он начинал нравиться.

— А хотя бы положить ему в кроватку мишку? — на этот раз Мэнни посмотрел на малыша и на дерьмовый отцовский подарок, купленный по пути в больницу на какой-нибудь дешёвой заправке, и только потом покачал головой.

— Вряд ли это хорошая идея. Тут стерильная среда, — он постучал пальцем по его боксу. Мальчик не открыл крохотные глазки-щёлочки и даже не шевельнул головой в сторону звука. Мэри всхлипнула тихонько и поцеловала его в морщинистый красный лобик. Потом повторила жест с остывающим тельцем второго сына.

— Ладно, ладно. Я так понимаю, моё время вышло? Никакой реанимации, нужно следовать за светом? — она храбрилась, конечно, но это было очень в её духе — идти напролом, когда страшнее всего. Единственное, с чем она медлила в своей жизни — это разрыв с Томасом, и к чему это привело?

— Я провожу тебя, — Мэри Энн кивнула и отвернулась к окну. За окном не было ни неба, ни земли, ни контура ближайших домов на горизонте — только безграничное сияние, к которому она невольно потянулась всем существом.

Мэнни замешкался на мгновение — склонившись над маленькой, полной чистого кислорода коробочкой, он вгляделся в сморщенное крохотное личико будущего подопечного. На нём не было никакой особой печати, ничего, что предвещало бы то будущее, которое, Мэнни знал, его ждёт; и всё же какие-то силы, может, сама судьба, избрали его, и Мэнни никак не мог на это повлиять.

— Ты не представляешь себе, сколько судеб лежит на твоих плечах, — серьёзно сказал он новорождённому. Миниатюрный Джон никак на это не ответил, но грустно, надсадно закашлялся, содрогаясь всем своим тельцем. Плечи его никакого доверия не внушали, и внутри Мэнни прочно поселилась тревога за весь мир, за Рай, и Ад, и человечество.

Он неловко поцеловал Джона в лоб, чуть левее поцелуя его матери, и повёл дрожащую от нетерпения Мэри Энн за руку в самый центр белого сияния.

2.

Для своих лет Джон был достаточно умён, и посему понимал, что курение не делает тебя крутым. Он не считал, что это приятно — он наблюдал за своим отцом семь лет (чуть меньше, если считать только сознательный возраст) и видел, как тот медленно хиреет, сгибается от ужасного кашля, как у него желтеют зубы, как пропитывается запахом его одежда, кожа, волосы, словно сигареты пометили его и приняли как своего. Джону не хотелось произвести на кого-то впечатление, влиться в компанию, его не заставляли, это не было даже актом самоповреждения — до этого он тоже пока не дорос. Нет, всё было проще.

Сигареты были его законной добычей, и хрена лысого он собирался делиться ей с сестрой и тем более отцом.

Помятую пачку он стащил из кармана у странного прохожего, который первым предложил ему — семилетнему пацану! — закурить. Джон полагал, что облапошил какого-нибудь стрёмного педофила, которых в его районе ошивалось больше, чем возможно с точки зрения статистики и здравого смысла. Мэнни с удовольствием сообщил бы Джону, что он нагрел не любителя подрочить на маленьких мальчиков, а самого князя демонов Нергала (который, впрочем, тоже не чурался развлечений с участием детей) — и что лично он, Мэнни, поседел бы, если бы ангелы могли седеть, пока наблюдал за этой сценой с того расстояния, на котором демон не мог его почуять. Увы, даже если бы ангелам дозволено было бы взаимодействовать с существами, наделёнными свободой воли, Мэнни всё равно поостерёгся бы читать такую нотацию Джону Константину, потому что с маленького поганца сталось бы этим гордиться.

«Мне семь лет, и я прикурил от адского пламени». Тьфу, насколько это по-константиновски — Мэнни нахохлился, обнимая себя обеими руками, а поверх и крыльями. У семилетних детей не должно быть коронных фразочек и таких мерзких ухмылок, и даже то, что Мэнни знал, где и как он такой научился, не очень помогало образу Константина.

Оный, кстати, в этот самый момент сосредоточенно дымил уже четвёртой сигаретой. Пачка была пуста наполовину, когда он её заполучил, сейчас в ней оставалось ещё штук пять, в возрасте Джона от такого количества никотина можно было и отравление получить — если бы мальчик умел курить. К счастью, всё, на что его хватало — это сунуть зажжённую сигарету в рот и ждать, пока она прогорит до половины, отвлекаясь на вдохи чистого воздуха в форточке.

— Господи, ну и гадость, — делился он время от времени сам с собой, выбрасывая на асфальт очередной окурок. Мэнни на Господа не тянул, но был всецело с ним согласен.

Он не слышал шагов на лестнице, но даже если бы заметил — предупредить Константина не смог бы всё равно.

— Шерил? — крикнул дрожащим голосом Джон, когда в замке заскрежетал ключ. Дверь открылась, в прихожей раздались шаги, слишком тяжёлые для девочки-подростка, Джон посерел на пару тонов и стал сгребать с подоконника сигареты и пепел, пытаясь выбросить всё в открытую форточку. Не успел, рассыпал всё снова дрожащими руками, а в качестве последнего доказательства на его головой висел клуб сизого дыма, воняющий табаком.

— Я труп, — сказал Джон в пространство, на этот раз уже не дрожа, а со смертельным спокойствием безысходности.

Томас был не лишён понятия об иронии, пусть топорного, так что остатки сигарет отправились ему в карман — все, кроме той, что ещё тлела на окне.

— Думаешь, это круто, да? Нравится дымить? — рычал он Джону в лицо, задрав его почти до уровня своего лица, ибо весил Джон чуть больше своего же школьного ранца, да и размерами от него не сильно отличался. — Сейчас папа тебе покажет, какие классные штуки можно делать с сигаретами — ты у папы на всю жизнь запомнишь, что курить, блядь, плохо!

Большим плюсом Томаса было то, что надолго его никогда не хватало. Джон ещё даже охрипнуть не успел, когда отец потерял к нему интерес и, бросив его на пол и пнув напоследок, «чтобы не выл», ушёл на кухню. Пару минут спустя он уже мирно громыхал посудой, разогревая ужин; ещё минут через пять стал насвистывать мелодию в такт шипящему радио.

Джон свернулся на полу в комок, тихо скуля и лелея руку, на которой теперь красовались три крупных красных следа, остро пахнущих табаком и горелой кожей. Два следа из трёх были сероватыми от пепла — на взгляд Мэнни, это было не очень хорошо. Только заражения крови Джону не хватало.

Это было не слишком удобно: Мэнни пришлось встать на четвереньки, потом припасть к полу грудью, чтобы его лицо оказалось на одном уровне с Джоном. Сосредоточившись, он легонько подул на маленькие ранки, сметая с них мелкий мусор. Джон дёрнулся в первый момент, напрягся, потом расслабился и даже сам подставил руку под лёгкий ветерок — и только после распахнул глаза, красные от дыма и рыданий, мокрые напрочь, под опухшими веками и склеенными в иголочки ресницами. Есть дети, способные выглядеть очаровательно, когда плачут, так, что их хочется защитить от всего дурного в мире. Заплаканный Константин был красным, сморщенным и очень злым на вид.

С минуту они с Мэнни смотрели друг другу в глаза.

— Сквозняк, — сказал Джон после этого, тихо, сам себе, и от разочарования, отразившегося в мученически изломанных чертах маленького личика, Мэнни стало неуютно и немного стыдно.

3.

Социальный работник и школьный психолог, которые работали с Джоном после этой истории, полагали, что на самоубийство его толкнули издевательства отца, число которых удвоилось, когда жертва в доме осталась только одна. В целом, они были правы, но триггер они определили неверно — хотя их уверенность в наличии у Джона здравого смысла могла бы сильно пошатнуться, если бы Мэнни сообщил им детальную историю.

Свести счёты с жизнью Джон решил в пятницу в шесть тридцать вечера, спустя неделю и четыре часа после ухода Шерил — когда залез в холодильник и понял, что ужина там нет. И обеда нет. И вообще ничего нет, даже пива, даже сухой сырной корки, которая лежала там с прошлого рождества — видимо, отец добрался до неё первым.

— Да ебал я так жить, — сказал Джон уверенно, и в первый момент Мэнни не придал этому особого значения, потому что фразы такого рода, вместе с «да чтоб я сдох», «да чтоб он сдох» и «ебись оно всё конем», Джон использовал регулярно, но вкладывал в них исключительно своё недовольство этим несовершенным миром.

Джон закурил в центре кухни, поскрёб в затылке, затушил окурок об стол и принялся задумчиво шататься по квартире. Мэнни нечем было особо заняться, поэтому он шатался следом за ним, пытаясь угадать систему в действиях подопечного.

— В этом ебанном доме нет даже ебанной веревки! — оповестил Константин невесть кого. Вообще-то, была бельевая, но Мэнни сомневался, что Джон задумывается, где сушится его одежда после стирки.

— Да ни в жизнь, — так же громко заключил Джон в ванной, осмотрев отцовскую бритву с засохшими кусочками пены и волос. Своей у него по малолетству не было, поросль у него худо-бедно пробивалась подмышками и тонкой полоской в паху, челюсть же оставалась по-детски гладкой. С минуту Джон изучал зеркальную дверцу шкафчика и даже постучал по ней кулаком, но разбивать передумал и вместо этого достал аптечку. В аптечке нашлись бинты, активированный уголь, аскорбиновая кислота и записка почерком Шерил: «купить аспирин и йод».

Джон обиженно хмыкнул, закинул аскорбинку в рот и вернулся на кухню.

— Не с третьего, мать его, этажа, — сообщил он, выглянув в окно. Сделал круг почёта вокруг стола, заглянул в холодильник ещё раз и утвердился у плиты, покачиваясь с носка на пятку, как делал в прошлом году, прежде чем разбежался и прыгнул с тарзанкой над обмелевшей рекой.

— Ну, с богом, — возвестил он, наконец, решительно выкручивая все пять скрипучих ручек разом. Две конфорки из четырёх слабо зашипели, к оставшимся Джон принюхался и остался недоволен, но сделать ничего не смог. Последней он распахнул дверцу духовки, встал перед ней на колени и сунул внутрь голову.

Где-то в этот момент Мэнни стал волноваться.

В скорченном состоянии Джон продержался минут пять; когда он вылез, щека и волосы на виске были в мелких кусочках жира и сгоревшей пищи.

— Воняет, как у папаши изо рта, — прокомментировал Джон, отползая к стене. Он сел, привалившись к ней и вытянув перед собой ноги, запрокинул голову и закрыл глаза. Мэнни не придумал ничего лучше, чем сесть рядом, копируя его позу. — Чертовски долгая штука, а? Но это хотя бы не будет больно. И пусть кто-то ещё раз скажет, что я не умею справляться с проблемами. У меня есть план. У меня всегда есть план.

С такого ракурса казалось, что Джон говорит это ему.

— Ты дурак, — сказал Мэнни. Константин его, конечно, не услышал, но всё равно было приятно.

— Интересно, я встречу там маму? — спросил Константин, всё так же, не открывая глаз. Его пальцы на мгновение сжались в побелевшие кулаки, и Мэнни безотчётно повторил этот жест, с лёгким холодком вдоль позвоночника понимая, что, вообще-то, Джон собирается умереть.

Здесь. Сейчас. У него на руках. И он ничего не может с этим сделать.

Законы были строги на этот счёт: ты не можешь вмешиваться в жизнь людей. Точка. В жизнь своих подопечных — тем более. Мэнни посмотрел на часы: всего лишь восьмой час, Томас наверняка провисит в баре до полуночи, Джон к тому моменту благополучно скончается.

Может быть, в правилах есть допущение на случай, если надежда человечества умирает в глупой подростковой истерике? Мэнни не был уверен, что может так рисковать. Успеет ли он обратиться к начальству за советом? Если заморозить время на отдельно взятой кухне...

Джон тоже посмотрел на часы и поморщился.

— Ну и дерьмо, — сказал он недовольно. — Голова гудит, как будка трансформатора, а толку — ноль. Разве я не должен был быстро и безболезненно уснуть?

Продолжая бормотать про тупые фильмы с их тупыми, нереалистичными смертями, по которым совершенно невозможно строить план действий, Джон принялся хлопать себя по карманам. Мэнни, захваченный своими мыслями, даже не сразу понял, что тот делает — и потому тихий щелчок колёсика зажигалки застал его врасплох.

Это случилось мгновенно, но для Мэнни мгновения тянулись вечность. Медленно и плавно проворачивалась шестерёнка, высекая искру, от которой зажигался огонёк зажигалки, поднесённый к сигарете у Джона в зубах, и так же медленно от этой искры бежала невидимая поначалу жаркая волна: от Джона к духовке по невидимым ему клубам остро пахнущего газа, в самое жерло, где концентрация была уже чертовски сильной...

Мэнни взмахнул крылом инстинктивно, выставляя между Джоном и взрывной волной защиту из невидимых перьев. Джона всё равно тряхнуло, стукнуло об стену затылком — и порядочно опалило. Пару минут он верещал, катаясь по полу и сбивая пламя с волос и футболки. Когда поднялся, прочищая уши указательными пальцами, за окном уже выли сирены — кто-то вызвал пожарных.

У Джона не было бровей, ресниц и порядочного куска чёлки. Лицо закоптилось и было покрыто мелкими царапинами, футболка изодрана в решето. Наверняка он крепко ушиб голову и рёбра, но он был жив, и Мэнни никак не мог найти в себе силы встать на дрожащие ноги, и только благодарил небеса за столь своевременное вмешательство, а Джона — за невозможную, непроходимую его тупость.

— Господи, — сказал Джон — точнее, крикнул, потому что себя он из-за звона в ушах не слышал и громкость контролировать не мог. Взгляд круглых от ужаса глаз остановился на том месте, где раньше стояла плита, а сейчас — её чёрный остов. Столы рядом обуглились, по стене змеилась трещина. — Мне пиздец. Полный, тотальный пиздец. Папаша меня убьёт.

Перспектива скорой кончины, каких-то пару минут назад казавшаяся желанной, стремительно теряла свою прелесть.

— План Б, — забормотал Джон, на негнущихся ногах перебираясь в свою спальню. — Грёбанный план Б, и пусть кто-то скажет, что я не умею планировать с запасом.

В пятницу, в девять ноль пять вечера, Джон впервые сбежал из дома в Лондон. Если бы Мэнни видел, в машины каких дяденек он садился по пути, его бы хватил ангельский вариант сердечного приступа, но, к счастью, на этот вечер его обязанности уже закончились.

4.

Поговорить на эту тему Джон мог только с двумя людьми во всём мире: Гэри и Джудит. Фишка был в том, что Гэри был настолько лузером, что даже такие откровения не опустили бы Джона до его уровня, а Джудит сама была бы не прочь замутить с Энн-Мари и посему прекрасно его понимала. Перед остальными Джон держал лицо, потому что, во-первых, все знали, что Джон Константин не влюбляется, и, во-вторых, в прошлом году его исключили из школы на две недели за секс с дочкой директора, и он не мог позволить кому-то из недоброжелателей узнать, что весь секс закончился на той стадии, где он пыхтел над застёжкой её лифчика, а она хихикала от щекотки. У него была репутация, чёрт возьми.

— Я отвечаю вам, — сказал он, развалившись на диване и свесив голову к полу. — Сегодня мне перепадёт. Сегодня Джон Константин распрощается с невинностью.

Гэри нервно хихикнул и затянулся косяком. Когда Джон в прошлый раз пожаловался ему, что в свои почти-шестнадцать ещё не познал прелестей плотской любви, Гэри предложил ему отсосать, чтобы исправить эту несправедливость. Джон согласился, после чего со всей присущей ему деликатностью и человеколюбием сообщил Гэри, что отсасывает тот паршиво и на потерю невинности это не тянет. С тех пор к вопросу постельных похождений Джона Гэри относился щепетильно, но Джона это не ебало.

Джона вообще пока что ничего ни разу не ебало, в этом и была проблема.

— Может, она пошутила, — сказала Джудит, листая журнал. Константин купился бы на её показное равнодушие, не листай она его так быстро — дурёха Джудит с такой скоростью могла разве что картинки смотреть. От её ревности в груди приятно теплело. — Или ты её не так понял.

— Энн-Мари сказала прийти к ней сегодня ночью. Сказала, я цитирую, что я не выйду от неё невинным. Куда уж прямее? — Джон пожал плечами и потянулся по-кошачьи, сползая на пол половиной тела.

— Разве она не старовата для тебя? — спросил Гэри, теребя подол растянутой футболки. На футболке были пятна пота, и это было отвратительно.

— Ты отвратителен, Гэри, — сообщил ему Константин. На его ревность ему было по большому счёту насрать. — А Энн-Мари для меня в самый раз.

— Разве твою маму не звали Мэри Энн? — на этот раз Джудит даже опустила край журнала, чтобы прошить его острым взглядом. — Тебе не кажется, что это немного...

— Слишком по Фрейду, — Гэри шмыгнул своим вечно сопливым носом и снова торопливо затянулся: ему явно хотелось поскорее уйти от неприятного разговора если не домой, то хотя бы в мир радуг и Джа. — Эдипов комплекс. Знаешь, несколько лет назад этим термином маркировали латентную бисексуальность пациентов.

— Откуда ты знаешь столько дерьма? — спросил Джон; Джудит громко фыркнула на слове «латентный», и Джон запустил в неё подушкой. Гэри таких усилий не стоил, он и сам уже заткнулся, ковыряя дырку в футболке и превращая её из маленькой в огромную.

— Вы просто ревнуете, сосунки, — объявил Константин во всеуслышание. Потом демонстративно посмотрел на часы и слез с дивана, кувыркнувшись через голову. — Лучше развлекитесь тут без меня. Гэри целуется ещё хуже, чем сосёт, но я уверен, Жуди, ты со своими тантрическими практиками найдёшь ему применение.

— Придурок, — буркнул Гэри ему в спину.

— Это йога, болван, — добавила Джудит.

Мэнни не находил ничего интересного в очередной демонстрации сопливой бравады Джона, но редкие моменты открытости и уязвимости подопечного его странным образом завораживали. Он наблюдал из тени, как Константин мнётся на крыльце, делая глубокие вдохи и приглаживая и так уже зализанную чёлку. Мэнни не собирался наблюдать за процессом потери невинности — с его точки зрения, эти действия ничем не отличались от драки, разговора, купания в душе или приёма пищи, но люди расценивали эти моменты как особо интимные, и он не видел смысла в том, чтобы вторгаться в личную жизнь Джона сильнее, чем того требует его миссия. Только проводить, вот и всё.

— Заходи, — коротко сказала Энн-Мари, распахнув дверь. Константин сглотнул, перешагивая через порог.

У Мэнни встали дыбом жёсткие курчавые волоски — от напряжения и растворённой в воздухе магической энергии.

— Ого. Да ты затейница, — присвистнул Константин, осматривая просторную гостиную. Вся мебель в ней была накрыта прозрачной плёнкой, скатанный ковёр покоился в углу. На полу был начерчен странный узор, везде были расставлены толстые цветные свечи, оплывающие воском. — Умеешь создать атмосферу. Это ещё что? — Джон тронул носком ботинка брякнувшие цепи. — Не знал, что тебе такое по вкусу. В смысле, я-то, конечно, таким уже занимался. Сотню раз, было бы что сложное. Просто, не думал, что мы вот так — с первого раза — хотя я-то не против...

— Господи, заткнись уже, — Энн-Мари потёрла переносицу. Она сегодня была без привычного чёрно-фиолетового макияжа, и без него казалась моложе, почти ровесницей Константина. — Я и так не уверена, что стоит с тобой это делать — но тебе проще дать, чем сказать нет, не так ли?

— Этому я обязан своим списком побед, милочка, — Константин просиял.

Мэнни встал между ним и Энн-Мари, закрывая его собой и расправляя крылья с неземным шелестом. По полу пробежал ветерок, заставивший пламя свечей затрепетать, а Энн-Мари поёжиться.

— У меня от тебя мороз по коже, — почти жалобно сказала она, а потом дёрнула Джона за шиворот и заставила опуститься на пол. Джон устроился поудобнее, скрестив ноги. В руки ему Энн-Мари сунула куклу без лица.

— Что это? — спросил Константин неожиданно тихо.

— Это ритуал посвящения, — сказал Мэнни с болезненной гримасой на лице. — И ты о нём пожалеешь.

— Ритуал посвящения, — эхом отозвалась Энн-Мари. — И я о нём чертовски пожалею.

— Типа... магический ритуал, — Константин недоверчиво выдохнул, глядя на куклу со священным трепетом. — Ты серьёзно. Ты сделаешь это — возьмёшь меня в ученики?

— Ещё чего, — буркнула Энн-Мари. — Справишься сам, я просто покажу тебе азы, чтобы ты не убил себя первым же заклинанием. Посоветую пару книжек... но сначала — главное. То, с чего начинается магия.

Константин подался вперёд, впившись в Энн-Мари жадным взглядом. Девушка встала перед ним на колени, расправила складки на юбке, сложила руки — почти целомудренно. Мэнни хотелось влепить ей пощёчину, а Константина — потрясти, как трясли его школьные хулиганы, чтобы зубы клацнули друг об друга.

— Ты попрощаешься со своей невинностью, — медленно и чётко сказал Энн-Мари. — Ты готов к этому?

— Если бы во мне была её хоть капля... — ухмылка Джона увяла под её пристальным взглядом. Он неловко поёрзал и кивнул. — Да, готов. Было бы о чём жалеть.

— Тогда посмотри на эту куклу и представь себе, как вкладываешь в неё всё невинное и неиспорченное, нежное и светлое, что в тебе есть. Каждый слабый, чистый кусочек тебя, всё, что ещё не тронуто тьмой, пороком, цинизмом, — голос Энн-Мари звучал почти напевно, как в церкви. Джон недолго смотрел на неё, словно любуясь, потом перевёл взгляд на куклу и сосредоточился.

— Вот так, — шептала Энн-Мари. Кукла под взглядом Джона постепенно менялась, становясь всё более человекоподобной. Гладкое тканевое лицо искажалось, складываясь в черты лица — просто лица для Джона, но знакомого маленького личика для Мэнни.

— Чем меньше невинности останется в тебе, тем лучше. Это как приманка, одновременно сырое мясо с кровью и сладкий десерт для демонов, — кукла стала совсем похожа на маленького, недоношенного, неказистого младенца. Уголки губ у искусственного ребёнка были синеватыми. — Господи, что я делаю... Так ты будешь хоть под какой-то защитой, когда будешь делать первые шаги.

— Что мне делать с ним — с этим — теперь? — спросил Константин. Зрачки у него были шире, чем у Гэри в момент прихода, волосы — дыбом, он дышал, словно пробежал стометровку, и его колотила крупная дрожь. Ему было так страшно, но больше — волнительно и немного весело; его душило азартом, восторгом и нежной любовью ко всему миру, к Энн-Мари, даже к этому существу в его руках.

— Убить, — коротко ответила Энн-Мари.

— О, — сказал Константин и нахмурился.

Мэнни затаил дыхание. Энн-Мари комкала юбку в кулаках, не замечая этого.

— О. А у тебя нет ритуального ножа или чего-то вроде? Я могу, конечно, ударить его об угол стола...

— Я буду молиться за твою невинную душу, Джон Константин, — печально сказал Мэнни, целуя Джона в мокрый от пота лоб. Если Джон и заметил невесомое прикосновение, вряд ли это было самым странным, что случилось с ним за этот вечер.

5.

Квин Чендлер была ведьмой. Во всех смыслах этого слова — страшная, как чёрт, злющая и полная магической силы, которая растекалась волнами невидимыми, но ощутимо липкими и вонючими, по всему дому. Она могла бы одним четверостишием и парой капель крови сотворить чуму, которая поразит целую страну, могла бы заставить коров всего пригорода издохнуть за одну ночь, а первенцев каждой семьи Лондона — захиреть и зачахнуть, не оставив за собой потомства. В средние века она закончила бы жизнь на костре — или в постели высокопоставленного политика, которого держала бы целиком в своей власти; но на дворе был рубеж тысячелетий, и Квинни тратила свой тёмный дар на то, чтобы портить жизнь соседям, делать любовные зелья и подпольные аборты, да выигрывать в воскресной лотерее небольшие суммы, которые потом уходили на сигареты и дрянное пиво.

Ещё она убила своего мужа, конечно, и держала на коротком поводке сына, понемногу вытягивая его жизненные силы, но всё же она оставалась ведьмой. Человеком, не демоном и не пришлой тварью из допотопных времён.

— Ты уверен, что ты с ней справишься? — спросил Чес с нотками недоверия в голосе. Джон вполне закономерно не внушал ему доверия: Чес в буквальном смысле подобрал его на улице с месяц назад и пустил пожить на кушетку в гостиной. Могучие маги не живут в подворотнях Лондона, ночуя на лавочках и размокших картонных коробках, в этом Чес был уверен.

— С Квинни и её обезьянкой? — Джон независимо пожал плечами. — Как два пальца об асфальт. Между прочим, я уже как-то проводил экзорцизм, а это будет посложнее сделать, чем утопить одну мерзкую блохастую тварь.

— Я не про магию, — Чес притих, уныло глядя в кружку с кофе. Мэнни сидел рядом с ним, незримо касаясь его плеча перьями. Ему нравился Франциск, хотя бы тем, что Франциску нравился Джон, а такое было редкостью среди его знакомых. Кажется, Джон тоже это чувствовал, и отчасти потому так рвался помочь ему избавиться от ведьмы на чердаке.

Потому, и ещё из-за азарта, из-за бурлящего в крови желания показать всему миру, из чего сделаны яйца у Джона Константина. Новообретённая свобода кружила ему голову.

— Это убийство, знаешь ли, — так же тихо продолжил Чес. — Думаешь, я не понимаю? Утопишь Шалаву — и с ней умрёт Квинни. Это тебе не призрака упокоить и не демона изгнать, она же человек, это... это серьёзно.

— Твоё друг дело говорит. Послушал бы, — сказал Мэнни. Джон его не видел, но от пристального взгляда поморщился, словно чувствовал, что за ним наблюдают, и повернулся к Мэнни боком, задирая выше одно острое плечо. Лопатки под чёрной водолазкой вздыбливались, как его собственные маленькие крылышки — у Джона с детства были проблемы с осанкой.

— Боишься за мою бессмертную душу? — с кривой улыбкой спросил он.

— Именно, — сказал Мэнни. Чес не сказал ничего и пожал плечами.

— Моя душа давно уже за гранью спасения, — сообщил Джон самоуверенно, даже с какой-то гордостью в голосе. — Я начал грешить раньше, чем появился на свет. Мой брат, моя мать — кто, по-твоему, их убил?

— Не думаю, что Мэри-Энн с тобой согласится, — сказал Мэнни тихо.

— Не думаю, что это одно и то же, — Чес поскрёб подбородок, покрытый мелкой колючей щетиной. Мэнни определённо начинал любить этого парня.

— Скажешь, я не виноват? — Джон был так же весел, но Мэнни видел готовность ощетиниться в его позе, взгляде, даже в дружелюбной улыбке. Чес, видимо, тоже это понял и медленно отвёл взгляд, и молчал пару минут, прежде чем продолжил. Чес вообще много думал и мало говорил, зато каждое слово подбирал с ювелирной точностью.

— Даже человеческий суд по-разному наказывает преднамеренное убийство и убийство по неосторожности, — сказал он глубокомысленно. — Когда Квинни убила папу...

Он сглотнул и не стал продолжать. Джон помолчал, тарабаня по столу пальцами, Чес стал шумно прихлёбывать из чашки остывший кофе. Мэнни поднялся с облюбованного табурета, зашелестел крыльями, вставая перед Джоном, пытаясь рассмотреть его лицо, заглянуть в неспособные его увидеть глаза.

Он никогда ещё не убивал людей.

— Думаешь, я никогда ещё не убивал людей? — Джон рассмеялся, разрывая тишину, лихо подмигнул Чесу, будто подначивал попробовать весёлую таблетку или заняться сексом в неположенном для этого месте, а не давал гарантии по заказному магическому убийству его же родной матушки. — Как, по-твоему, я слинял от своего чёртового папаши?

Пешком, ночью, собрав в рюкзак все консервы в доме, пачку сигарет и тёплый свитер — после того, как отец выбил ему зуб, то ли застукав целующимся с его собутыльником, то ли обнаружив пропажу заначки, а может, и по простой пьяной прихоти. О, Джон пытался его убить, дважды за последние два года, если говорить точно — и оба раза обрывал заклинание в последний момент, сбиваясь с латыни на горькие всхлипы и смывая с пола кровавые пентаграммы. Мэнни убаюкивал его после, нашёптывая на ухо неслышные слова о его великой судьбе.

Джон мог быть лжецом, грешником и богохульником — но был границы, которые он пока не переходил. В глубине души он всё ещё оставался хорошим человеком — а значит, той душе не суждено было достаться демонам.

Пока.

Медленное движение к тьме было непременным условием того, чтобы Константин стал тем человеком, который нужен будет Небесам в будущей войне. Мэнни знал это, но какая-то часть его, которая ещё считала себя хранителем этого мальчика, болезненно морщилась от этой мысли. Его бесконечно удивляло и злило то, как люди используют свою свободу воли, чтобы самим себе рыть могилы. Небеса не могли вмешиваться в жизнь людей напрямую, но им это и не требовалось — достаточно было сделать ставку на свободный выбор, ибо человек из двух зол всегда выберет оба.

— Гниёт в земле, а его душа привязана к ободранной кошке, — авторитетно сообщил Джон. Он врал так же просто, как дышал, и, что хуже всего, было в этой лжи столько желания помочь и защитить — тем страшным и неправильным способом, который Джон видел единственно возможным, — что Мэнни передёргивало от невозможного сплетения эмоций, от «хорошо» и «плохо», искажённых настолько, что они отражали друг друга и путались между собой. Вот есть Джон Константин, и вот его дорога в Ад, выложенная добрыми намерениями, и Мэнни остаётся только идти за ним следом до самых врат. — Будь спок, это ты перед Квинни готов в штаны наложить, а я с ней разберусь махом. Прикурить есть?

У Чеса прикурить не было, поэтому Джон щёлкнул пальцами и зажёг огонёк, от которого подпалил сигарету. Чес смотрел на синеватое пламя так, словно оно убеждало его больше, чем слова Константина.

Мэнни отвернулся и завернулся в крылья, не желая видеть, как рукопожатие скрепляет дружеское обещание, более нерушимое и весомое, чем любой магический контракт.

1.

Минус путешествия на историческую родину заключался в том, что «своего» таксиста, готового ловить его где угодно, в любое время суток и совершенно бесплатно, у Джона здесь не было. Теоретически, можно было запрыгнуть в автобус, предложив игральную карту вместо билета, или запудрить мозги какой-нибудь милой барышне, но после семичасового перелёта (и примерно десяти бутылочек виски из мини-бара самолёта) Джона немного подводила и харизма, и ловкость рук.

Джон надеялся на чудо с полчаса, прежде чем сдался и стал ловить такси.

Такси — у аэропорта. Чёртовы жулики, наживающиеся на приезжих. Джон никогда не презирал капитализм с такой яростной страстью, как в эти минуты, под дождём на обочине, когда уже третья машина с шашечками трогалась с места, обдавая его волной грязи из лужи, стоило заикнуться о том, что его карманы пусты чуть менее, чем полностью, но друзья в городе будут рады за него заплатить, если только, мать их, кто-нибудь его туда подбросит.

Четвёртый таксист пожевал мясистую нижнюю губу, прежде чем пожал плечами.

— Полезай, почему бы нет.

— Серьёзно? Приятель, я тебя просто обожаю, — Джон чуть не подавился сигаретой от удивления и быстро юркнул на заднее сидение, пока парень не передумал. Даже если это какой-нибудь извращенец, собирающийся завезти его в тёмный лес, изнасиловать и убить — пусть хоть половину дороги провезёт, а там уж Джон с ним справится, благо, амулетов на нём сейчас болталось столько, что демоны по всей округе должны были лопаться от магического перенапряжения.

Природа за окном была серой и невыразительной — чего ещё ждать от Британии, да ещё и осенью? Джон пару минут пялился на мокрые деревья, играя с шальной мыслью заскочить в Ливерпуль, посмотреть, как там папаша, может, найти Шерил, чем чёрт не шутит? Потом так же лениво выкинул из головы дурь и откинулся на сидение, закрывая глаза.

— Давно не был дома? — спросил таксист. Джон неохотно приподнял ресницы: в конце концов, немного ни к чему не обязывающего трёпа — небольшая плата за то, чтобы добраться без проблем до места сбора.

— По мне так видно, что я местный? — ответил он вопросом на вопрос.

— Выговор примечательный, — таксист усмехнулся, сверкнув крупными белыми зубами. Что-то эта улыбка Джону напоминала. — Так что привело тебя назад к туманному Авалону?

— О, серьёзно? Туристам будешь такую херню заливать, — Джон закатил глаза на неожиданный пафос высказывания. — Будет вечеринка со старыми друзьями, я вроде как гвоздь программы.

— Встреча выпускников? — предположил таксист.

— Типа того, — Джон ухмыльнулся. — Воссоединение Слизистой Мембраны. Слышал когда-нибудь про такую группу?

— Возможно, — таксист продолжал улыбаться. Джона немного раздражало, что он не может поймать его взгляд в лобовом зеркале.

— Сомневаюсь. У смертных вроде как кровь течёт из ушей, когда они слышат наши старые треки, — хмыкнул Джон.

— Всё было настолько плохо? — Джон предположил, что таксист поднял бровь.

— Ты себе не представляешь, — он довольно зажмурился. — Мы были абсолютным дерьмом. Лучшие годы моей жизни, если ты меня понимаешь.

— Могу представить, — Джон решил вместо глаз сосредоточиться на руках водителя, на широких ладонях и тёмных пальцах с розоватой каёмкой у ногтей, сжимающих руль. Он всегда немного завидовал людям, умеющим водить машину. Как Чес, например — спокойно и полностью контролируя себя, дорогу и железного зверя. — И где вы отмечаете?

— Вообще — в Ньюкасле, — лениво отозвался Джон. Пальцы таксиста стиснули руль крепче, так, что от костяшек отлила кровь, и Джон спохватился: — Но тебе не придётся туда пилить, не бойся. Меня ждут в Лондоне. Мои друзья за меня заплатят.

— Не сомневаюсь, — сказал таксист медленно, задумчиво, словно не Джону, а самому себе. Было в его голосе что-то...

Пробирающее до мурашек.

Знакомое.

Джон был не уверен, что хочет слушать этот голос ещё пару часов дороги.

— Включил бы ты радио, — буркнул Джон, ибо это был самый вежливый с его точки зрения способ намекнуть, что разговоры ему надоели.

Магнитола пошипела немного, прежде чем выплюнуть вступительные аккорды Highway To Hell.

Мэнни счёл несколько грустным тот факт, что обсудить этот символизм с Джоном ему не позволит маскировка. Увы, до восхода Тьмы он не мог заявить о своём присутствии напрямую; но даже бездушная небесная сущность не могла не проводить подопечного к тому месту, где его жизнь превратится в Ад на земле.

И только к лучшему было то, что Джону никогда его после не вспомнить.

@темы: фанатское, мои кривые ручки

---

Вместо тысячи слов.

@темы: фанатское, картинГофлуд

---

Каждый подводит итоги года, как умеет.
Я вот решил сделать список прочитанных за год книг.

Всего 25, плохо, Тёныч, плохо.

1. Джон Дуглас «Погружение во мрак» — насоветовали мне эту книгу как учебник по психологии серийных убийц. На деле оказалась автобиография одного из первых профайлеров США — довольно интересная, без лишних красивостей, местами жутковатая, но не стоит надеяться словить там каких-то откровений. Очень похоже на Criminal Minds, да (что не удивительно, сериал делали на основе книжек этого автора). У нас с автором очень разный взгляд на смертную казнь, и так как свою позицию он высказывает в книге неоднократно и очень длинно, это порой раздражало. В целом неплохо, понравилось, но вторую я читать не стал, беглого просмотра хватило, чтобы понять, что она не слишком отличается по части глубины изложения.
2. Мария Осорина «Секретный мир детей в пространстве взрослых» — мрак и ужас. Опять же, я купился на научность работы; на деле я получил восторги православного (да-да, это автор выделил в отдельное научное направление) психолога, восторгающегося тем, какие дети оригинальные и непохожие на взрослых. Сексизм, духовность и скрепы во все поля, при этом выборка детей и научность проведённых исследований вызывают сомнения.
3. Бел Кауфман «Вверх по лестнице, ведущей вниз» — неплохо. Интересный формат, местами канцелярита было через край, а от капса рябило в глазах, юмор очень ненавязчивый (настолько, что большую часть времени я даже не улыбался); влиться удалось ближе к середине, а потом как-то раз — и концовка. Дети очень понравились, но мало, мало, их было ужасно мало, я не успел проникнуться. В целом «Мучные младенцы», похожие и сюжетом, и декорациями, и даже немного формой (только вместо служебных записок — дневники учеников) зацепили больше.
4. Питер Хёг «Условно пригодные» — первый раз мне эту книгу пыталась подсунуть препод в универе, и в тот раз у меня с ней не срослось. Это была вторая попытка. Начало было цепляющее, сюжет развернулся бодро, характеры — ух, мрачно, но не настолько, чтобы я ощутил тлен и бзсхдн и бросил читать, плюс практически все герои немножко двинутые (а некоторые не немножко), так что было интересно. Первым неприятным моментом, о котором мне даже пришлось пойти поорать в асечку, оказалась !внезапно романтическая линия; имхо, но она там была совсем не к месту, спокойно-отчаянное стремление одинокого мальчишки защищать и заботиться смотрелось намного лучше без этих соплей. Ну и рассуждений о природе времени во второй части книги, особенно ближе к концу, стало слишком много, я с трудом подавил желание их промотать. Мораль книги прошла мимо меня, ну упс.
5. Джоан Харрис «Джентльмены и игроки» — у меня просто неделя книг про школы, угу. Вспомнил я про этот роман из-за подборки фотографий из частных школ Великобритании — жутко захотелось чего-то такого, школьно-британского, с богатыми мальчиками в форме и залитыми солнечным светом коридорами старых замков. Не прогадал. Приятный размеренный язык, интересный, в меру динамичный, но неспешный сюжет, оригинальный поворот ближе к концу (который я предсказал! могу гордиться!) — кстати, я искренне не понимаю людей, которые считают его читерством и плюются. Перечитывать не стану, не настолько зацепило, но эти несколько часов были потрачены не зря.
6. Дэнни Кинг «Школа для негодяев» — с меня хватит книг про школы, сказал я, открывая очередную книгу про школу. Пожалуй, первая книга в этом списке, которую я просто проглотил, не отрываясь. Рассказ от лица подростка с длинным списком правонарушений, который попадает в особую школу, где многообещающих малолетних воришек учат первоклассно нарушать закон; всё разворачивается быстро и ярко, но красивостей языка и особой психологичности ждать не стоит — и я не знаю, чего ещё сказать, чтобы не наспойлерить. Приятное, хорошее чтиво, я бы почитал что-то ещё в таком духе.
7. Джонатан Тригелл «Мальчик А» — ещё одна проглоченная книга (кажется, я нашёл серию, из которой буду брать книги, она пока очень удачная, цепляет). История о мальчике, который совершил преступление в детстве, вышел из тюрьмы уже взрослым и пытался жить. Психологичная и очень атмосферная книга — я прочувствовал, именно выписывание эмоций далось автору очень хорошо. Немного похоже на «Джентльмены и игроки» по построению — главы, в которых всплывает прошлое, чередуются с настоящим, и персонаж, от лица которого идёт речь, тоже меняется от главы к главе. Ближе к концу события как-то заторопились при том, что до этого всё шло очень размеренно и неспешно. Обошлось без ожидаемого морализаторства, и это круто. Концовка из лав.
8. Огюстен Берроуз «Бегом с ножницами» — ощущение от книги мерзенькое, слишком много тараканов и неприятной физиологии. Непрерывный бред, от которого никак не оторваться — не хочется верить, что все и дальше будут вести себя так же странно, хочется перелистнуть страницу и выдохнуть, узнав, что хоть кто-то стал нормальнее, но нет, чем дальше, тем страннее. И всё-таки что-то меня зацепило. Может быть, то, что с точки зрения любого нормального человека моя семья будет казаться такой же, как у Финчей — чокнутой, грязной и неприятной? И в свете этого концовка... ну, она срезонировала с тем, что у меня внутри было на тот момент, с этими мыслями — «гори всё синим пламенем, бросить семью, бросить универ, уйти куда-то, поселиться в коммуналке, работать в макдональсе и жить». Не уверен, что буду её кому-то советовать.
9. Бен Ааронович «Реки Лондона» — на самом деле книжка очень толковая, мне понравился язык, напоминающий Пратчетта, мне понравился мир, который выстроил автор, мне понравились боги и магия, все эти тонкие описания, отсылки, огромная любовь к городу и легендам, его окружающим, и отдельно доставил привкус полицейской процедуралки, я такие безумно люблю: отчёты, протоколы, взаимодействие отделов. Ну и то, что ГГ — PoC, очень освежает, хотя иногда, каюсь, это вылетало у меня из головы. Разве что финальный сюжет ход показался несколько смазанным, я ждал то ли чего-то менее очевидного, то ли хотя бы более интересного раскрытия... Но не детективная линия тут главная, имхо. Определённо прочитаю остаток серии.
10. Энди Вейер «Марсианин» — ещё одна достойная находка. Лёгкий, приятный язык, в меру смешной, в меру простой, в меру плавный сюжет, со своими точками напряжения, но без эмоциональной тряски — и всё это не важно, потому что главное в этой книге это безумное количество обоснуя в каждой строчке. Снимаю шляпу перед автором, задрочить художественную книгу до такого состояния, чтобы она была похожа на учебник по выживанию на Марсе — та ещё задача. Лучшие фразы из книги уже растащили все кому не лень, но про Аквамена мой фаворит хд Оптимизм ГГ поистине заразен, поднимает настроение.
11. Джонатан Троппер «Дальше живите сами» — книги про семейные воссоединения бывают или очень хорошими, или очень плохими. Это третий вариант: она просто очень не моя. Я начал, зацепившись за описание и за неплохой язык, из того разряда, который мне нравится, но дальше всё оказалось слишком зацикленным на воспоминаниях ГГ о жене, сексе с женой, ненависти к жене, любви к жене, ревности к жене, сексу с другими девушками и т.д. Не поймите неправильно, ничего не имею против сладострастных терзаний героев любых полов, но здесь это было просто неприятно описано. Настолько неприятно, что книгу я бросил, немного не дойдя до конца. Может, зря. Может, в конце крылась дивная тайная мораль, которой я себя лишил.
12. Мариам Петросян «Дом, в котором (том 1)» — я немного считерил и посчитал том первый за отдельную книгу, имхо, размеры это позволяют хд Давно хотел добраться до этой книги, но всё не было правильного настроя, что ли — и вот, наконец, повезло. Глотал запоем, ибо получил ровно то, чего хотел: мистическую атмосферу, сочные описания, в которые буквально можно завернуться. Очень понравилось, как различается пов разных персонажей, ну и сами персонажи характерные порой до гротеска — понимаю, откуда там вырос фэндом (сюда, имхо, так и просится аниме по мотивам. Да, именно аниме). Пожалуй, выделить среди них «любимчика» я не могу, для меня они все слишком чуждые, ни с кем себя не сассоциировать, но это не столько проблема книги, сколько моего восприятия. Опять же, имхо, книга должна очень резонировать с душевным состоянием средних и старших подростков: непонятость, инакость, эскапизм, возведённый в культ. Если это уже прожито и оставлено в прошлом, остается только наблюдать со стороны, не вовлекаясь.
Для чтения второй части снова нужно ловить правильный настрой, так что она лежит и ждёт своего момента.
13. Терри Пратчетт «Незримые академики» — старый добрый Пратчетт. Книга явно не войдёт в число моих любимых: от неё осталось ощущение такой вот сборной солянки, намешано много всего, раскрыто, увы, мало. Каждая из линий заслуживала своего отдельного романа, а так персонажам не хватило места и времени развернуться, и вышло несколько скомканное повествование. некоторые вещи проговорены слишком прямо и в лоб, да ещё несколько раз, от чего начинаешь воспринимать их уже с некоторым раздражением. Но герои, как всегда, чудесные, юмор местами веселит, мораль простая, а пьяный Витинари... за одно это книгу можно любить бесконечно.
14. Сара Уотерс «Ночной дозор» — задумчивое такое, спокойное повествование, очень обыденно показывается и жизнь в оккупированном Лондоне, и в Лондоне послевоенном. Оч приятные персонажи, ну и да, это роман про лесбиянок на второй мировой — уже это стоит отдельного плюсика. Буду читать автора ещё.
15. Сергей Лукацкий «Самый громкий процесс нашей эры. Приговор, который изменил мир» — первая книга об историчности нового завета, которую я прочитал. Простой язык, умеренное количество сносок на исторические источники, редкие проблески сухого ч.ю. автора, никакого антисемитизма; для знакомства с темой — самое то.
16. Хаям Маккоби «Революция в Иудее (Иисус и еврейское сопротивление)» — это научпоп, по своей литературности и эмоциональности больше похожий на художественную книгу. Серьёзно, меня не отпускало чувство, что я читаю роман про войну и оккупацию. И сколько в книге любви к своему народу, я проникся. Тема книги понятна из названия, в целом, раскрываются все те же факты, что в предыдущей, с большим упором на еврейские культурные и религиозные традиции — чтение нового завета после этого прежним уже не будет, гарантирую. Минус — ссылок значительно меньше, чем в других источниках. На качестве самих фактов это не сказывается, но продолжить копаться в теме будет сложнее.
17. Крейг Эванс «Сфабрикованный Иисус» — мне дико нравится манера Эванса излагать информацию. Третья логика, я вижу здесь третью логику. Если предыдущему автору ссылок не хватало, то у этого ими усыпано всё, ни единого слова без пары-тройки подкрепляющих аргументов. Ещё он очень бережно обращается с чувствами своих научных противников. «Я не говорю, что они не правы, просто все их выводы неверны и нелогичны», бгг. Сама по себе книга достаточно интересная, хотя человеку, далекому от войн в религиоведческом мире, тем более западном, будет сложно: то неловкое чувство, когда автор десять страниц развенчивает какой-то всем очевидный миф, о котором ты первый раз слышишь.
18. Крейг Эванс «Иисус и его мир: Новейшие открытия» — новый завет и археология, и-ха! Книга даёт не меньше исторического контекста, чем «революция в Иудее», только с большим упором на бытовые мелочи. Очень полезно, если есть желание представить себе, как жили люди в том загадочном первом веке нашей эры. Единственный минус, если можно его так назвать, потому что лично меня это, например, веселит — это манера автора вести мысль: он её ведёт... и ведёт... ведёт всю главу... ты забыл, с чего он начал... а тут БАЦ — и вывод, которого ты совсем не ждал и о котором забыл.
19. Альбер Камю «Калигула» — я дёргал оттуда цитаты в статус, это, по-моему, говорит всё, что нужно знать Ещё могу сказать, что мы смотрели постановку этой пьесы. Венгерскую. Без субтитров и с тремя актёрами на все роли. И оно того стоило.
20. Пер Лагерквист «Варавва» — у Пера интересный стиль. Сбивчивый такой, с неоправданными повторами, неожиданными обрывами, мыслью, которая путается и теряется, а потом всплывает снова — и из-за этого ты действительно веришь в то, что это внутренняя речь персонажа и никак иначе. Варавва меня зацепил, особенно первой половиной текста, этим своим «ну и пожалуйста, и не больно-то мне надо, чтобы меня любили» — и «это за меня Иисус умер, не за вас». И такая обида от финала — я до последнего ждал мести за его друга... вместо этого получил горящий Рим, что, в общем-то, тоже ничего.
21. Пер Лагерквист «Мариамна» — ещё Пер цепляет тем, что найти в его произведениях мораль сложно, и говорить о ней можно долго. Изменила ли Ирода великая любовь? Нет, конечно нет, он остался тем же мудаком и садистом. Может, это история о том, что любовь людей не меняет? Тоже нет... Если смотреть только начало и конец, то история выходит вообще не про любовь, а про Ирода и пустыню, и его внутренний мир, и храм, и звёзды.
22. Леонид Андреев «Иуда Искариот» — эта повесть надолго займёт почётное место в моём топе. Идеально всё: сам Иуда, другие апостолы и его с ними взаимодействие, Иисус, которого в тексте почти нет, но есть его незримое присутствие повсюду. Язык, как я дрочу на язык: он прекрасный, он вкусный, хотя я не люблю это прилагательное применять к текстам. Если из Камю я брал цитаты в статус, то с этими — я всерьёз думал над татуировкой.
— Я обнажил меч, но он сам сказал — не надо.
— Не надо? И ты послушался? — засмеялся Искариот.— Петр, Петр, разве можно его слушать! Разве понимает он что-нибудь в людях, в борьбе!
— Кто не повинуется ему, тот идет в геенну огненную.
— Отчего же ты не пошел? Отчего ты не пошел, Петр? Геенна огненная — что такое геенна? Ну и пусть бы ты пошел — зачем тебе душа, если ты не смеешь бросить ее в огонь, когда захочешь!
23. Стивен Хокинг «Кратчайшая история вселенной» — прелесть научпопа в том, что с этими текстами не складывается эмоциональная вовлеченность. Я почему-то об этой простой истине забыл, и страдал без возможности читать несколько месяцев, потому что на книги не было сил Хокинг сам по себе прекрасен, простой язык, наглядные примеры, в меру шуток, в меру картинок. Я помню школьный курс физики достаточно для того, чтобы не сделать для себя открытий, но приятно было освежить в памяти данные. Удобно, когда блок информации по какому-то предмету собран в одном месте и не загроможден формулами и сложными определениями — я бы хотел такую книжку по химии, потому что вот с ней у меня полная задница.
24. Мато Нажин «Мой народ Сиу» — я теряюсь, как оценивать дневниковые записи. Было скучновато, потому что красотами языка автор не блещет, сложных сюжетных линий тоже нет. Больше всего мне понравилось начало, с детством в резервации, потом в школе — здесь было более-менее подробное описание, дальше уже довольно скомкано. Но как показатель того, какими ублюдками были белые колонисты — сразу да.
25. Майкл Чабон «Приключения Кавалера и Клея» — ещё одна книга, которая войдёт в мой личный топ. Роман про евреев второй мировой, один из которых беженец, а второй инвалид и гей, рисующих комиксы про супергероев? Где я могу подписаться на обновления? Если серьёзно, то у автора чудесный ироничный стиль, и от того сильнее диссонанс, когда описываются этим стилем страшные события. Как меня немыслимо фрустрировала ситуация с семьёй Иозефа, как я до последнего цеплялся за надежду — почти как он сам. Мелкие детали жизни в США сороковых, военной жизни, жизни евреев, жизни издательств, сплетенные вместе, создают такой живой органичный мирок, и на этом фоне — детали гипертрофированные, мистические, невероятные, как голем, с которого начинается история. Однозначно рекомендую всем.

@темы: книги, обо мне, любимой

---

Чертовски выражает.

24.12.2015 в 07:28

Пишет  Санастезис Нёкл:

@темы: натырено в сети, обо мне, любимой, картинГофлуд

---

В буквальном смысле оды в честь отп, или краткий конспект того, как мы с Тэдом закопались в наши плейлисты.
Удивлён, что этот пейринг получает так мало любви от фэндома :/

What hurts the most | Harrison Wells/Hartley Rathaway, part 1, POV Wells


I don't care | Harrison Wells/Hartley Rathaway, part 2, POV Hartley

@темы: фанатское, музыка, мои кривые ручки

---

Хэдканоны, которые делают мою жизнь лучше, а просмотр Флэша терпимее: список не полный, порядок случайный.

1. Барри асексуален. Это тот случай, когда я почти готов поверить, что создатели так и задумывали Я видел Гранта в Гли, я видел Себастиана в его исполнении, Себастиан химичил со всеми, включая лесбиянку, рояль и Курта, если у него нет разнарядки играть дерево-дерево, я ничем не могу объяснить полное отсутствие искр даже с теми, кто очень старается. (и он оч трогательно троллит аллосексуальных друзяшек, узнаю и даю пятюню)

2. Циско трансгендер. Тут всё просто — подходящая внешность, стиль одежды, скачущий голос и отдельным моментом идёт «сестра моя» от Данте, мы орали и грызли кулаки, не каждый день получаешь такое подтверждение своих самых смелых фантазий

3. Хартли был слабослышащим до взрыва. Он владеет жестовым языком и был одним из тех, кто учил ему Гродда («— Но я не знаю зоопсихологию! — Придётся выучить, или я отдам это задание Рамону~»). Гродд его помнит, в его восприятии Хартли в этой маленькой семье занимает место вредного старшего сиблинга, отбирающего внимание «отца».

4. У Хартли и Гаррисона был недо-около-роман, о существовании которого смутно догадывались все и который они так и не перевели в плоскость, где всё было бы однозначно.

5. Концовка первого сезона на самом деле страшный сон, который приснился Циско после марафона самых плохих серий Доктора Кто.

@темы: интересности, фанатское

---

Впервые за эн просмотров с подачи Тэда пришло в голову погуглить песню, под которую Лекс сбил Кларка (я про пилот Смолвилля, конечно).

Download The Calling Unstoppable for free from pleer.com
Come and lay right on my bed, sit and drink some wine
I'll try not to make you cry
And if you'd get inside my head, then you'd understand
Then you'd understand me
Why I've felt so alone, why i kept myself from love
And you became my favorite drug
So let me take you right now and swallow you down,
I need you inside

[Chorus]
If we had this night together
If we had a moment to ourselves
If we had this night together, then we'd be
Unstoppable

@темы: фанатское, музыка, картинГофлуд

---

Иногда тебе кажется, что ты сбежал от ДиСи, но потом ДиСи догоняет

Садился смотреть Супергёрл без особых надежд. Трейлер был миленький, но не более, да ещё и затянутый, казалось, что в него всунули краткий пересказ всей серии (о, как мы ошибались!); мне казалось, не хватит драмы, динамики и глубины отношений.
Wrong.
Особенно по поводу динамики. После Флэша просто заливаться горючими слезами и грызть подушку: серии насыщены событиями и эмоциями не хуже лучших сезонов тинвульфа, связаны между собой достаточно логичным сквозным сюжетом, и при этом нет ощущения, что сценаристы куда-то торопятся. В этом, имхо, большая проблема Флэша, даже большая, чем общее втф от сюжета с точки зрения логики и здравого смысла: сюжетная линия скомкана, тому, что там раскрывают в серии-двух, стоило бы уделять по половине сезона, проникнуться драмами и посочувствовать персонажам просто не успеваешь. Взять ту же Кендру: чудесная девушка, надеюсь на её раскрытие в Легендах, но что мы имели во Флэше? Ровно две сцены с участием Циско, а сразу после — драму с попытками её убить? Когда мы её имя-то запомнить не успели, не то что заинтересоваться её судьбой? Да у Барри в тех сериях, где он дебютировал ещё в Стреле, было больше раскрытия характера :/
В Супергёрл персонажей вводят грамотно, на мой взгляд. Никто не провисает без дела, у всех сразу появляются какие-то наметки на дальнейшее развитие, и какие-то характерные детальки позволяют сразу ими проникнуться.
И какие там персонажи! Так неловко — после каждой серии хотелось оббегать всех знакомых в контакт-листе, брать за пуговку и кричать: чувак, чувак, там ЖЕНЩИНЫ! И они ОБЩАЮТСЯ МЕЖДУ СОБОЙ! Я разрываюсь между Алекс и Кейт, не могу пока выбрать фаворита.
(хотя как Алекс идёт кобура, ох)
(с другой стороны, как не любить Кейт?)

Да, авторы сериала старательно, хоть и наивно местами, стараются додавать феминизма. Где-то не докладывают, где-то пережимают, где-то проговаривают для самых тупеньких прописные истины, но это приятно, это движение вперёд, и, думаю, массовому зрителю, далёкому от сжв, это может быть открытием дивного нового мира.
Серию про управление гневом я лично всецело одобряю
Не хватает, пожалуй, разнообразия с точки зрения бодипозитива — все женщины белые, худые и объективно привлекательные. Хотя уже то, что у героинь в возрасте на лице следы того самого возраста, свежо и приятно.
Неожиданно одобряю Джимми. Я боялся, что его характер перепишут полностью, но нет, я верю, что это просто... взросление? Основные его черты остались на своих местах, просто теперь он глубже и старше.
(я считаю, он должен чаще ходить в майке.)
И мне нравится, как обставляют общение с Кларком. Буду рад, если в дальнейшем так же оформят общение с Бэтменом и прочей лижкой в Титанах х)
В целом сериал на диво приятный, лёгкий, интересный. В последних сериях стала появляться Интрига с большой буквы, смотреть стало ещё приятнее. Мне разве что не хватает пыщ-пыщ эмоций, чтобы кого-то активно зашипперить (хотя Алекс с Лордом старались)
(и Кейт с Лордом)
(ладно, Лорд в целом)
(кхм)
Но я активно буду ждать его с хиатуса.

@темы: фанатское, позитив, картинГофлуд

---

Про Флэша, собственно, можно не говорить ничего и ограничиться одной гифкой.
Вот этой.

Но я могу, и потому я скажу.
Я дичайше боялся грядущей драмы на тему "тебя не было рядом двадцать лет, ты мне никто, не хочу тебя знать, уйду без шапки в ночь холодную", но нет. Мальчик смог, мальчик сделяль, мальчик пришел к папе сам, они поговорят, наладят отношения и у нас будет славная, добрая семейка Уэстов.
("тот момент, когда сериал про альфу хорош тем, что это сериал про альфу" © Тэд).

Осуждаю пока только один момент.

Куда дели эти восхитительные тоннели? ПОСМОТРИТЕ НА ЭТИ УШИ ИМ ОЧ НУЖНЫ ТОННЕЛИ.

Смотреть на Гарри больно. Приключения маленького гамлета в стране АЛЬФЫ. 1х09 и эти "- Ты в порядке? - КОНЕЧНО Я В ПОРЯДКЕ ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ НЕ ТАК. - Окай. - ... нет стой ты должен был продолжать спрашивать почему ты оставил меня ВЕРНИСЬ--"... я орал в подушку. Его ведь даже комфортить некем, у него Флэш-Габен, их драка была сплошной болью, где химия, где моя химия?
Нет, я хочу их френдшип. Суровый такой герое-антигеройский френдшип, ну, вы знаете, как оно бывает.
К слову о злодее-геройских отношениях.



Из жизни ушёл свет, не могу шипперить этот пейринг. Не то что бы Ленни не старается, нет. Он додает всеми силами. Он флиртует как умеет. Он не виноват. Посмотрите на щеночка. Посмотрите на этого щеночка.
Лен ака почетный старший брат всему Централ-Сити.
(и единственный на этот город агрессор после почившего Эобарда)
В целом сериал продолжает делать уруру. Если бы они ещё не торопились так с сюжетом, разворачивая линии, которых хватило бы на пару сезонов, в несколько серий...
(и если бы оно не было НАСТОЛЬКО альфийским. Где моя драма. Почему вся ЧЭ на стороне зла.)
Красивого Уэлса в ленту. Потому что я могу.

@темы: фанатское, crazy world, позитив, обо мне, любимой, Ай нид э хиро

---

Название: Хаг Ханука самэах
Автор:  Тёнка
Фэндом: Флэш (ТV)
Жанр: флафф
Рейтинг: PG
Размер: ~1600 слов
Саммари: не все в Централ-Сити празднуют рождество.
Примечание автора: а) принадлежит к условной "сжв-вселенной" б) если представители упомянутых культур встретят здесь неточности, я буду рад услышать и исправить.

Мика, конечно, больше всего интересовали свечи.

— Можно я, Ленни? — спросил он тем мягким, заискивающим тоном, который использовал обычно, когда пытался доказать, что он совершенно точно адекватный член общества. — Пожалуйста?

— Можно что? — без особого интереса спросил Аксель.

Лен бросил взгляд в его сторону и разочарованно хмыкнул: тот даже не поднял голову от своей приставки. Пацан ушёл в неё с головой после очередной поимки Трикстера-старшего, и до сих пор никакими средствами отвлечь его не удавалось. Не то что бы Лен чувствовал какую-то ответственность за психологическое состояние не официального даже члена команды, но это раздражало, как какой-то незавершённый проект. Лен любил, чтобы всё было слажено и отточено. Аксель выбивался.

— Мик полагает, что после прошлого года я снова позволю ему зажигать свечи, — сказал Лен спокойно. Мик отвернулся, ссутулился и сунул руки в карманы, демонстративно оскорбившись на одно только предположение о том, что он может снова поджечь подоконник. Аксель вытащил из уха один наушник.

— Свечи, — повторил он медленно. — У кого-то день рождения?

— Сегодня начинается Ханука, — ответил Лен ещё спокойнее. В конце концов, он знал, на что подписывается, когда согласился отпраздновать её здесь. Где Негодяи и где просвещённость в вопросах традиций разных народов?

— Что это за дерьмо? — спросил Аксель со всей присущей ему деликатностью. Лен стал считать про себя до десяти. Лиза его выдержкой не отличалась и посему, по такому поводу даже покинув кухню, радостно влепила Акселю подзатыльник, от которого тот выронил приставку и сам чуть не слетел с дивана.

Лиза пахла маслом и сахарной пудрой. Лен улыбнулся про себя — Лиза не часто готовила, обычно они брали что-то на вынос или к плите вставал Мик, но Ханука была особым временем.

***

— Это не очень похоже на драники, — с подозрением сообщил Марк.

— Потому что это не драники. Это картошка фри, — уверенно ответила Лиза. Огромная миска с оным картофелем заняла своё почётное место на столике у телевизора, который на следующие восемь дней обязывался быть местом «праздничных трапез». Представление о праздничном ужине у всех Негодяев, кроме разве что Пайпера, было смутное, так что еда просто выставлялась в свободный доступ вместе с пивом. Пайпер называл это громким словом «фуршет» и зачем-то требовал шпажек.

— Не помню в традициях праздника картошки фри.

— Ты зануда, — Лиза набрала в ладонь горсть картофельных палочек и стала обстреливать ими Марка, пока тот не выставил перед собой барьер из ветра. Теперь картошка отлетала к Мику. Мик был не слишком против: он хоть и дулся, но есть хотел. — Драники делаются из картошки и жарятся в масле, так? Я просто пропускаю пару ненужных шагов в процессе. Если хочешь аутентичной еврейской еды — можешь отвоевать у Пайпера пончики.

— Суфганиет, — поправил Пайпер. Он свернулся на диване, потеснив недовольного Акселя, в обнимку с большой миской пончиков и явно не намеревался ими делиться. Пальцы у него были в варенье, и он облизывал их с выражением глубокого достоинства на лице. — И я не делюсь сладким. А ещё меня мучает вопрос.

— Поделись с классом, сладенький, — Лиза кинула картошкой и в него. Не попала.

— Если Лен — еврей, — Пайпер задумчиво отследил Лена взглядом, — то он... — взгляд с лица Лена сполз ему на штаны и завис там в области паха.

— Хартли, — сказал Лен нежно, — скажи мне. Почему интересоваться тем, что в штанах у Акселя — это ужасно некорректно, а у меня — совершенно нормально?

— Аргумент принят, — Пайпер с ничуть не виноватым видом пожал плечами и заткнул себе рот ещё одним пончиком. Лицо Акселя ясно выражало, что он мог бы прожить всю жизнь, не задумываясь о том, что в штанах у его босса, и был бы счастлив. Он явно пересматривал своё решение снять на вечер наушники.

— Обрезан, — Лиза широко ухмыльнулась. — Информация из первых рук.

Лен зарычал, но прежде чем он успел согнать Лизу с кресла и ткнуть под рёбра, они с Пайпером обменялись пятюнями.

***

— Просто традиции — они на то и традиции, чтобы соблюдать их правильно, иначе в чём смысл?

— Ты вообще не собирался праздновать, пока Лен не предложил, — напомнила Лиза.

— Потому что я не верующий, а если не верующий, то и праздновать не должен, — Марк насупился. Лиза за его спиной показала пантомиму «Мистер Грозовая Туча». Пайпер прыснул. Лен, продолжая старательно клеить на стену большую бумажную Звезду Давида, спиной излучал отеческое «если вы подерётесь, я отправлю вас праздновать на улицу». — Диггер, вот скажи, если бы какой-то австралиец решил праздновать традиционные австралийские праздники, не веря в...

— Что такое «традиционные австралийские праздники»? — Марк непонимающе моргнул, рот у него всё ещё был приоткрыт, словно он не верил, что его прервали, не дав закончить речь. — Ты про рождество или день независимости?

— Я про...

— Есть ещё день рождения королевы Виктории. Это считается за традиционный австралийский праздник?

— Я говорил про аборигенов!

Марк слегка порозовел от злости. Диггер, дичайше довольный собой, ещё привольнее раскинулся на диване и открыл бутылку краем бумеранга. Пайпер следил за его действиями, явно пытаясь понять, наполнен ли этот взрывчаткой и если да, то достаточно ли Диггер трезв, чтобы об этом помнить.

— Аборигены не называют Австралию — Австралией, — Диггер широко ухмыльнулся, демонстрируя дырку на месте зуба, выбитого в последней драке. — А ещё у нас нет «традиционных» праздников. Религиозных — тем более. Даже понятия о них.

— Что это значит? — Марк непонимающе мотнул головой.

— Это значит, — Диггер с удовольствием сгрёб горсть картошки из миски и сунул её себе в рот, дальше продолжая говорить уже невнятно и не слишком эстетично, — что я не тот человек, чьё мнение тебе стоит спрашивать... потому что я хожу на ваши дурацкие праздники... просто чтобы пожрать... и выпить.

И приложился к бутылке, подтверждая свою точку зрения.

***

— В конце концов не каждый, кто празднует Рождество — праведный христианин. Достаточно привыкнуть отмечать его с детства! И хватит об этом, у меня из-за вас мигрень начнётся, — Лен устало потёр виски.

— Папа сделал из таких бомбы, когда сражался с Флэшем, — Аксель сидел так тихо всё это время, что, когда он подал голос, все вздрогнули.

— Откуда у нас дрейдл? — Лен поскрёб в затылке, пытаясь вспомнить. Они с Лизой вроде бы давно вышли из того возраста, когда эта игра представляла интерес. Сейчас у них была вполне серьёзная взрослая рулетка, если захочется чего-то азартного.

— Ты же знаешь, — Лиза пожала плечами. — Эти штуки просто материализуются в карманах сами собой. Нашла сегодня парочку в старом зимнем пальто.

— Это украшение? — Аксель покрутил волчок в пальцах. Лен закатил глаза, но Марк не дал ему разразиться тирадой.

— Это игрушка, — буркнул он, и забрал волчок, присев на корточки, чтобы раскрутить его на полу. — Мы с братом обожали играть с дрейдлами в детстве. Просто принеси каких-нибудь конфет, и я тебе покажу, откуда растут ноги у наследственной игромании.

Аксель хмыкнул с ноткой недоверия, но сунул приставку в карман и ушёл на кухню.

***

Они даже поставили ханукию на окно — всё как полагается, хоть у них и был вместо дома заброшенный склад, которому они придали смутно обжитый вид. Не хуже, чем когда они праздновали Хануку в первый раз после ухода из дома: тогда это вообще был сырой чердак с текущей крышей, и ханукию пришлось ставить на стул, так как из окон было только маленькое, наглухо запертое чердачное окошко. На свет тогда выползли самые настоящие летучие мыши, и Лен не хотел вспоминать, как визжал из-за этого.

— Если это еврейское рождество, то где подарки? — спросил Аксель. Лен хотел было влепить ему подзатыльник, но ограничился тем, что похлопал по плечу.

— Впереди восемь дней. Успеется, — заверил он. — Мик, отдай зажигалку.

Мик оттопырил нижнюю губу и сделал всё, чтобы по его виду было понятно, что Лен — бессердечное животное, лишающее его последней радости в жизни.

— И что мне с этим делать? — Аксель пощёлкал зажигалкой, включая и выключая огонёк. Мик следил за ним голодными глазами.

— Сначала зажигаешь рабочую свечу, — Марк вручил её Акселю. — От неё — вторую, и ставишь её на правый край ханукии.

— Подсвечника?

— Подсвечника, — они с Леном оба тяжело вздохнули.

Аксель явно хотел почесать в затылке, но обе руки у него были заняты. Он ещё раз обернулся на Лена, потом на Марка, словно ждал команды, потом пожал плечами с независимым видом и запалил фитиль.

— Вот так? — уточнил он, нервно облизывая губы, и неловко улыбнулся, когда обе свечи загорелись и заняли свои места. На этот раз по плечу его потрепал Марк.

— Не дуйся, — Лен хотел было обнять Мика, но тот являл собой такой острый комок боли и осуждения, что рук бы не хватило, так что вместо этого Лен боднул его лбом в плечо. — Я оставил тебе фейерверки. И раз уж мы за чертой города — можешь не сдерживаться.

***

Огромные шары и звёзды фейерверков расцветали в небе с грохотом и пышностью, и даже Пайпер, который оглох ещё от первого залпа, хохотал и хлопал в ладоши; но каждый нет-нет да оборачивался на окно с двумя маленькими трепещущими огоньками.

@темы: мои кривые ручки

---

Фэндом, пейринги, жанры: всё те же, всё там же.
Теперь с нами и немецкая опера 2014 года, добро пожаловать, можете выходить в окно, оно прямо за вами.

25

— Поставь меня, — бурчит Иуда. Ему смешно и неловко, и немного страшно, потому что он тяжёлый, он знает, что тяжёлый, а ещё ботинки, и плащ — да и в конце концов, он взрослый мужчина, его небезопасно держать на руках.

— Поставлю, — Иисус смеётся интонацией, глазами, дрожанием рук, но никогда не вслух. — Когда и где захочу.

— Мудак.

Иуда бы попытался вырваться, может, заколотить по спине кулаками, но Иисус сильнее, да и падать не хочется, да и выглядеть будет глупо — и ещё сотня отговорок, хотя в глубине души понятно, что просто руки у Иисуса сильные, мышцы под кожей круглые и тугие, а сама кожа горячая, чувствуется даже сквозь несколько слоёв ткани, и будь Иуда чуть наглее, он бы прижался к его шее носом — чтобы вдохнуть, или губами — чтобы попробовать. Иисуса. Всего.

Иисус валит его на спальный мешок, стоит над ним, скрестив руки на груди — ухмыляется. Иуда сглатывает и зачем-то плоско шутит:

— И это всё? Даже не присоединишься?

— О, — Иисус присаживается на корточки, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, и ласково треплет по щеке — с его силой это почти пощёчины, щёки горят, а может, и не от этого, но Иисус точно тому виной. — Это позже. Когда и где захочу.

У Иуды пересыхает во рту.

***

26

Мир у Иисуса понятный, чёрно-белый, из прямых линий и прямоугольных фигур, с дорожной разметкой или даже рельсами, по которым он успешно катится, наращивая мощь и скорость. Законы в этом мире просты и исполняются неукоснительно, планы поэтапны, случайности не случаются, мнения делятся на «моё» и «неправильное», и лучший аргумент в любом споре — «потому что так велел Господь»; люди есть правые и неправые, достойные и недостойные спасения; «свои» и «чужие».

Отношения в мире Иисуса бывают двух видов — деловые и ненависть.

С ненавистью всё просто. Ненавидит Иисус вполне понятные вещи. Смоковницы, например (кто вообще любит смоковницы, зачем люди их сажают?). Рим. Распятия. Опасных типов с чёрного рынка, у которых скупает оружие и которых каждый раз после этого клянётся наказать по всей строгости, как только придёт к власти.

(Иуда ждал, что тот будет ненавидеть фарисеев с саддукеями, но первые Иисуса только раздражают своими вопросами, а к первосвященникам он вовсе брезгливо-безразличен — кому они будут нужны в царстве божьем, какой мне от них прок?)

Деловые отношения у Иисуса с наемниками — их уже семьдесят, скоро будет больше, Иуда наблюдает за лагерем, за палатками маскировочной расцветки, за мрачными людьми, каждый из которых смотрит, как Иисус, и движется, как Иисус, и у него по спине пробегает холодок. Он не то себе представлял, когда слушал проповеди про любовь к ближнему, как бы доходчиво Иисус не объяснял, что за любовь иногда нужно пострадать.

(Может, он говорил и что-то ещё, но Иуду слишком отвлекала тяжесть чужой ладони на его плече)

Деловые отношения с Марией. «Я плачу ей, она делает своё дело» — Иисус пожимает плечами, разваливается во всю длину квадратного своего тела, и Мария обнимает его за плечи, гладит ладонями большую бритую голову: Иуда уверен, что в прейскуранте её услуг нет и не было таких наименований, но Иисуса такие мелочи не интересуют, он уже решил всё за всех, как делает обычно.

(Иуда на её месте скрипел бы зубами, но Марию это устраивает; возможно, поэтому она сейчас сидит с Христом, а Иуда — нет)

Деловые — с апостолами, каждому по кличке (Иисус не оригинален, скоро все начинают путаться, кто тут Симон, а кто Пётр — но Иисус решил, и попробуй оспорь) и каждому по занятию, ты приводишь нам новых людей, ты их тренируешь, ты достаёшь оружие, а ты, Иуда, будешь отвечать за деньги — не спорь, Иуда, я так решил.

(Ящик с деньгами забрали на прошлой неделе: по приказу Иисуса, Иуда последним узнал, что смещён с должности, на которой не хотел быть, на которую его поставили силой и не дали шанса отказаться, а теперь он свободен, если бы только это ещё могло радовать)

Деловые отношения с Богом. Это Иуду сбивает с ног и мысли больше всего — ибо отношения каждого человека с Богом есть его личное дело, но, право слово, вот это уже граничит с богохульством; но Иисус в перерыве между ленивым пережёвыванием соломинки и глотками из холодной фляжки отвечает флегматично, что Господь ему Отец, а с Отцами отношения не всегда ладятся, тебе ли, приятель, не знать. Иуда-то знает, но голова всё равно кругом, и смотреть, как Иисус молится — если можно это так назвать — ему всегда немного страшно и неловко, как на чужой телефонный звонок нелюбимой матери. «Да, мам, конечно, мам, кушаю, мам, мам, мне правда пора — пацаны ждут».

(«Эти видения только отвлекают», жаловался Иисус, словно пророки случаются на каждом шагу и Иуде нечему тут удивляться; не удивляться Иуда не мог, и Иисус тогда со смешком подцеплял пальцами его подбородок и ставил его на место, сам закрывая ему рот)

Иисус заверял, что отношения с народом Иудеи тоже будут деловыми — ну, знаешь, я ими правлю, они меня любят и немного платят, это ведь так работает? Иуда не был уверен, что это правильный подход к вопросам правления, но его мнение не спрашивали и не слушали, хоть в ухо кричи, хорошо если хотя бы по морде лениво, самыми костяшками смажут, не мешай, мол, иди давай, тебя монетки ждут, горе-казначей. По крайней мере, так было — тогда; сейчас он может жужжать себе, пока не треснет и не задохнётся, а Иисус смотрит сквозь него на стену, и Мария разминает ему плечи, и он как большой ленивый лев, и Иуда перед ним — тявкающая моська, от которой ни вреда, ни пользы, только шум.

(Иуда всегда полагал, что уж с ним-то отношения — ну, вы же понимаете. Особенные?)

Ну и пусть бы с ним, ожесточённо думает Иуда после, пока крадётся к громаде сената в вечернем свете; деловые отношения на то и деловые, чтобы их можно было порвать в любой момент, отвернуться к стенке, в ноги пустить размалёванную девицу, ящик передать новому безликому апостолу. Посмотрим лучше, как он будет меня ненавидеть.

(Всяко лучше безразличия)

***

27

(снова 2000)

— Полегчало? — интересуется Иуда, прислоняясь к камню. Камень скользкий, куртка об него скрипит. Иисуса это раздражает, но его сейчас раздражает всё, и он не уверен, что стоит об этом говорить.

В подземных озёрах темно, маленькие светодиодные лампы освещают только берег, дальше — беспросветная тьма, что вглубь, что к не видимым снизу сводам. Иисус предпочёл бы солнце, но ему сейчас не влезть по скобам наверх, чтобы растянуться на раскалённом песке под блеклым небом пустыни.

Он с сердитым плеском выбирается из воды; капли по ногам текут красновато-мутные, он долго вытирается, переодевается — вместо любимой белой хламиды практичные камуфляжные штаны, придумка и находка Симона. Иуда и не думает отворачиваться, чего он тут не видел; впрочем, курткой благородно делится, и Иисус кутается в неё, благо, Иуда выше, длина рукавов позволяет греть в рукавах пальцы.

— Нет, — изрекает он, наконец.

— Ха, — отвечает Иуда. Иисус так и слышит его «а я же говорил». Иисус не видит смысла говорить, что суть сего действа была не в том, чтобы облегчить себе боли, а чтобы не выместить раздражение и усталость на тех, кто попадётся под руку, ибо в его случае это может обернуться не только обидными словами, и хотя он умеет воскрешать мёртвых, он не хотел бы проворачивать этот трюк на друзьях.

Они вместе идут до сухого пятачка, где Иисус оставил остальную одежду. Иуда уже развёл там костерок, развернул спальник; Иисус забирается в него прямо в куртке, от мокрых волос расползаются пятна по валику-подушке, поворачивается лицом к костру. Его всё равно знобит.

— Почему ты просто не исцелишь себя? — спрашивает Иуда.

Обычно Иисус на такое раздражённо молчит и уходит, но сегодня его терпение на пределе, и потому он громко, отчаянно стонет.

— Тебе плохо? — пугается Иуда; Иисус видит из-под ресниц, как тот вскакивает на ноги, оббегает костёр, будто это может чем-то помочь. Никогда не понимал намёков, чтоб его.

— Знаешь, от Марии в этом проку больше, — бурчит Иисус, утыкаясь лицом в валик. Видит Отец, последнее, чего он сейчас хочет — это отвечать на вопросы, он предпочёл бы стиснуть валик зубами и помолчать, но кому какое дело? — Я могу исцелять то, что в теле сломано, но моё прекрасно функционирует. Всё как полагается. Как заложено природой и задумано Отцом.

— Но ты же снимал с людей боль, которая есть признак здорового рабочего организма. После похмелья, например, — быстро парирует Иуда. Что ты здесь делаешь, думает Иисус, почему ты сидишь на берегу и мёрзнешь, почему не выступаешь в синагоге перед книжниками, которые оценят красноречие и пытливый ум? Зачем наказываешь и себя, и меня?

— Это другое, — шипит он сквозь зубы.

— Уверен? — видимо, взгляда в глаза Иуде хватает, он выдыхает и улыбается криво: — Ну, ты же любишь поговорить о мученичестве, о страданиях во имя искупления — мало ли, вдруг это у тебя самобичевание такое...

Иисус думает, что был бы не против вместо валика покусать его руку. Процентов на девяносто из принципа и ещё десять в качестве мести. Око за око, так говорят саддукеи, верно?

Иуда молчит пару благословенных минут. Иисус тоже — во-первых, говорить ему нечего, во-вторых, его скручивает череда новых спазмов, так что он подтягивает колени к груди и замирает, делая короткие вдохи. Но потом Иуда громко вздыхает и ещё смущённо покашливает, и Иисус понимает, что это предвещает — и готов молить Отца о смерти прямо здесь: она ведь будет достаточно мученической, Отче, тебе ли не понимать.

— А что насчёт законов чистоты? — спрашивает Иуда, и он будто бы и правда смущён вопросом, потому что тут же начинает пояснять, ускоряясь с каждым словом, пока не начинает сам путаться в построении фраз: — В смысле, все эти штуки с простыней и четырнадцатью днями и... точно помню, там было про мужей и жён. Но ты мне не муж и уж точно не жена, и при таком раскладе...

— Ты хочешь, чтобы я процитировал тебе священные тексты, или обратился с твоим вопросом лично к Богу? — у Иисуса столько яда в голосе, что он сам вот-вот отравится: ему не до умозрительных загадок и не до удовлетворения чужого любопытства, ему бы пережить первую ночь, первая — всегда самая сложная.

— Злой ты, — вздыхает Иуда, но как-то без огонька, видимо, не в духе ругаться. Он шмыгает носом, возится немного; Иисус почти готов поверить, что тот вот-вот уйдёт, но огонь взвивается выше, сыпет искрами, жадно набрасывается на новую порцию топлива, а потом сопение перемещается ему под ухо, и поверх мешка, куртки, ему на талию ложится рука, тёплая и густо-волосатая.

— Я ведь не соприкасаюсь с кровью? И, думаю, спальник должен тянуть на простыню, — рассуждает Иуда вслух. — А если нет, то ритуал очищения довольно прост, я только принесу жертву — можно взять на неё из общей кассы?

— Убийство — грех, — будто бы невзначай, но очень задумчиво, будто взвешивая, произносит Иисус; Иуда тихонько смеётся ему в затылок, обнимает крепче, долго вертится, избавляясь от камешков под боком, и затихает, прижимаясь тёплой ладонью к его животу. Иисус засыпает вторым.

***

28

Дверь Пилат традиционно открыл с ноги, но эффект пропал зазря, ибо благодарной аудитории в кабинете не оказалось.

— Анна? — спросил Пилат растерянно, забыв первую строчку монолога, который репетировал по пути. Без хозяина в кабинете было как-то очень неуютно — Пилат снова почувствовал себя подростком, будто сунулся без спросу в спальню Сеяна, разбил дорогую вазу и должен придумать, чем её заменить, чтобы благодетель этого не заметил. Даже полы плаща захотелось подобрать, чтобы не задеть что-то ненароком, даром что вся мебель тут была, по ощущениям и виду, мраморной.

Под столом — тоже мраморным — что-то заскреблось. «Крысы», с первобытным ужасом осознал Пилат в тот же момент; он всю свою карьеру в Иудее ждал того момента, когда столкнётся с ними лицом к лицу, ибо мелкие пакости населяли верхний город целыми полчищами и наверняка спускались ниже либо в поисках еды, либо спасаясь от тех, кто полагал за еду их самих. Пилат, однако, был не лыком шит и незамедлительно выставил перед собой стек, готовясь обороняться или даже атаковать. Жаль, бравая Мишель была сейчас не с ним...

Впрочем, голова из-под стола высунулась хоть и маленькая, но определённо человеческая. И — вот тут Пилата пробрал холодок, ибо выглядела эта голова смутно знакомо. Убрать волосы, снять с острого носа квадратные очки, да глаза из синих перекрасить в чёрные... те же узкие губы и резкие скулы, маленький подбородок, оттопыренные ушки. Словно сам первосвященник — если тот когда-то был мальчишкой лет десяти, в чём Пилат уже сомневался.

Мальчик что-то сказал.

— Не понимаю, — выдавил Пилат на плохом арамейском. Ребёнок вздохнул и повторил на чистой латыни:

— Вы один?

— Да? — вопросительной интонации Пилат от себя не ждал, но голос всё равно подпрыгнул вверх к концу фразы.

— Очень хорошо, — заключил ребёнок, после чего выбрался из-за стола, прижимая к груди какую-то папку, нагрел над свечой оторванную сургучную печать и аккуратно приладил её на старое место.

— Почему хорошо? — уточнил Пилат, наблюдая за его манипуляциями.

— Один свидетель, — дальнейших пояснений не последовало. Пилат решил, что упустил что-то из-за трудностей перевода, потом вспомнил, что он, вообще-то, префект, прокуратор и пятый всадник, прокашлялся и зычно зарычал:

— Я ищу Анну, малец.

— Вы его нашли, — охотно ответил тот. Пилат вторично подавился вдохом и на всякий случай рыкнул — просто так, на выдохе.

— Анна, сын Анны, сына Сета, — церемонно возвестил мальчик. — Я бы поклонился, но папа считает, что поклоны римлянам противоречат нашей религиозной свободе.

Ага — вот это была уже фразочка в духе Анны. Пилат отогнал себя мысль о том, что первосвященника обратили в ребёнка — а что, в их неспокойное время случалось всякое, — и поспешил уточнить.

— Другого Анну. Я полагаю, того самого, который сын Сета.

— Ах, — ответил мальчик. Он казался искренне смущённым, но по блеску в глазах Пилат смутно чувствовал, что над ним издеваются и издевались всё это время. Ничего страшного, он привык. — Простите. Конечно, отец вот-вот вернётся, не может же он заставлять самого Понтия Пилата ждать?

— А где он? — поинтересовался Пилат и на всякий случай посмотрел на стол так, будто Анна мог тоже выползти из-под него. Для первосвященника было нехарактерно покидать кабинет в рабочее время... да и во внерабочее — тоже, что уж там, так что сейчас Пилат был совершенно сбит с толку и чувствовал, что его привычный мир, в котором в кабинете Анны должен быть Анна, а не странные дети, просто рушится на глазах.

— Ругается с моим равви, — легко ответил Анна и указал пальцем на левое, красное и распухшее, ухо пальцем. — Меня за него сюда привели, прямо через весь квартал. Есть подозрения, что прошлым вечером, отбывая наказание за прошлую неделю в кабинете раввина, я тайком внёс правки в списки экзаменационных вопросов, указав в них на логические несостыковки и противоречия текстам писания, что превратило сегодняшний выпускной экзамен в, цитирую, содомию и вакханалию.

— Ты правда это сделал? — оторопело спросил Пилат, не столько ошеломлённый новостью, сколько тем, как гладко и взросло звучала речь — не каждый центурион так мог, а ведь все имели классическое римское образование.

— Один свидетель, — повторил мальчик, и взял из стопки новую папку. Подержал над свечой, пока сургуч не подтаял и не отвалился, открыл, достал стопку мелко исписанных листков и щедрым жестом протянул половину Пилату: — Прошу вас, присоединяйтесь. Тут на всех хватит.

Честное слово, Пилат не поддался бы, не увидь он вверху листа пропечатанные на машинке слова «характеристика» и «личное дело», а внизу — подпись Анны. Когда ещё выпадет шанс узнать, что первосвященник думает о своих подчинённых?

— Я арамейского не знаю, — сказал он разочарованно, впрочем, уже снимая перчатки.

— Ждать будем долго, — философски отозвался мальчик. — Успеете выучить. А перчатки оставьте — меньше отпечатков, меньше поводов вас ненавидеть. На римлян-то правило о свидетелях не распространяется.

***

29

Самая страшная часть порки — не боль даже и не радостный вой толпы, не страшна и мысль о скорой смерти, она скорее дарит утешение, позволяет цепляться хотя бы за то, что скоро всё кончится. Страшен не Пилат, скачущим от истерики голосом отсчитывающий удары, и не свист плети за мгновение до того, как она опустится на спину, раздирая кожу по самое мясо.

Страшен Анна, и Иисус сам не смог бы сказать, почему.

Анна стоит перед ним, прямой и строгий, заложив руки за спину — привычка, чтобы брызги нечистой крови не попали на светлую кожу, отмечает Иисус краем сознания. Лицо его недвижимо, взгляд — темен и нечитаем, и моргает он медленно, ритмично, на каждый пятый удар. Иисус всё ждал, что тот отвернётся, как до этого Каиафа, что его передёрнет, как Пилата, что Анна, в конце концов, будет жадно пучить глаза и глотать слюни, как любой кровожадный ублюдок на его месте, но Анна не выглядит так, словно ему хорошо от того, что врага пытают на его глазах.

— Ты не враг мне, — говорит он после, когда с Иисуса снимают цепи, и центурионы отходят разогнать толпу. Иисус лежит у него в ногах, истекая кровью, но Анна не Пилат и не тянется его коснуться, чтобы облегчить страдания. Он так и смотрит на него сверху вниз пару минут, а потом приседает перед ним, опустив одно колено на землю, и их лица оказываются ближе друг к другу. Иисус мог бы плюнуть ему в лицо кровью, но это слишком низко и требует слишком больших усилий. Он пока что уговаривает своё тело просто продолжить дышать.

— Ты мне не враг, во мне нет к тебе ненависти, и я не хотел, чтобы ты страдал. До этой ночи — не хотел, — Анна шепчет так тихо, что его голос теряется в гуле толпы. Иисусу приходится вслушиваться в каждое слово.

— Что изменилось? — спрашивает Иисус. Словно у них тут светская беседа, вроде одной из тех, что бывали у него с фарисеями, когда он проповедовал по всей провинции. Словно он не присмерти, словно они с Анной — оппоненты исключительно интеллектуальные и рассуждают о божественной премудрости. Хотя Иисусу ли не знать, что каждая беседа в чём-то есть обсуждение планов божьих?

— Тебе сделали больно, — Анна понижает голос ещё немного, будто делится секретом. Иисус не понимает — он ждал не того ответа; да, ему делали больно той ночью, били, плевали и издевались, но он не ждал ничего другого от римских солдат, всё, что его заботило — что не все ученики покинули темницу, что кто-то видел, и нужно было стискивать зубы, чтобы не понеслись потом слова о том, что Учитель в свои последние дни стонал, плакал и умолял его отпустить; не за свою репутацию он боялся, а за то, как будет страдать каждый апостол, зная, что страдал сын божий.

— Ему было больно от того, что делают больно тебе, — Анна отвечает на его мысли, словно слышит их, как свои. Может, за прошедшую ночь в нём открылся магический дар, может, он стал чудотворцем, может, он демон. Может, у Иисуса просто слишком много написано на измученном лице. — А мне было больно видеть это. Не потому, что он страдал, нет. Он умеет делать это так — я бы смотрел и смотрел, к чему нам эти греческие театры, пока есть он?

Иисус не спрашивает, кто такой этот «он», в их с Анной разговорах таких может быть двое, и речь явно не о том, который пишется с большой буквы. Второй «он» присутствовал между ними незримо на каждом допросе.

— Ревность, — шепчет Иисус, — есть грех.

— Это не первый грех, который я совершил из-за него, — отвечает Анна спокойно. Иисус скорчился в комок на ступенях, Анна одёргивает полу плаща и присаживается рядом, чуть выше, расставив ноги, насколько позволяют тесные одежды, и опустив между коленями сцепленные в замок пальцы. Он смотрит куда-то перед собой — перед ним беснуется толпа, кричащая о распятии, но первосвященник вряд ли видит их, потому что на его лице нет ни страха, ни возмущения. Иисусу кажется, он уже видел такую восковую маску вместо лица ранее — когда шёл воскрешать Лазаря, и сквозь вставшие в глазах слёзы смотрел на его обострившееся жёлтое лицо. От Анны веет могильным холодом и даже пахнет странно — не кровью, а самой смертью. Иисусу хочется отшатнуться от него, как не хотелось от центурионов, тыкавших его копьями под рёбра.

— Ещё несколько часов назад я получил бы удовольствие, глядя на твои мучения, — продолжает Анна, и голос у него даже расстроенный немного, как у ребёнка, получившего в подарок на день рождения пару практичных шерстяных носков. — А после тебя казнили бы, и я был бы рад, что исполнил свой долг, и всё остальное могло бы подождать, потому что нет такой беды, которую нельзя поправить, имея время и некоторый запас сил. Так я думал.

— Что изменилось? — повторяет Иисус еле слышно. У него пересохло во рту, губы полопались, попросить бы воды, но мысль не задерживается в его голове — он даже поднимается на локте, и пусть он дрожит, ему всё равно важно видеть лицо Анны, слышать его голос, словно то, что скажет Анна, может иметь большое значение. — Что изменилось, первосвященник?

Анна оборачивается и смотрит на него, смотрит долго и пристально, и неподвижное его лицо смягчается с каждой секундой, оплывает, как свеча, словно сами кости устали держать натянутым этот нелепый каркас из сухой бледной кожи.

— Всё бессмысленно. Жизнь и смерть, твоё учение и служение Господу, борьба с Римом и торги с ним же. Иерусалим может стоять, а может гореть, и кому какое будет до этого дело? — в тёмных глазах Анны Иисус видит своё отражение, перевёрнутое и маленькое, и ему жутковато самую малость — словно его сейчас затянет в эту бездну. — Я собирался сделать тебе больно. Больнее, чем ты можешь себе представить, — неслышно шепчет Анна, а после улыбается едва заметно, и в это мгновение Иисусу кажется, что тот тоже получил божественное откровение. — Но, видишь ли — это тоже бессмысленно. Теперь. Как много вещей теряют своё значение, стоит пристально их рассмотреть.

— Господин первосвященник? — за их спинами появляется центурион, большой и высокий, с круглым добрым лицом и маленькой бородкой; он посматривает на Пилата и на толпу, почти не глядя на самого Иисуса, словно тот — самая незначительная деталь этого действа. — Мы расчистили проход. Смертника можно уводить?

— Ты не закончил, — выдыхает Иисус, и он уверен, что центурион ухмыляется сейчас в ворот своей формы, уверенный, что напуганный мятежник тянет время, но Иисус правда напуган, ему нервно до сосущей пустоты в желудке, как не было весь допрос и всю порку, и он должен, он чувствует это, должен знать, к чему был нужен весь этот бессмысленный диалог.

— Нет, я закончил, — Анна качает головой и поднимается, обтряхивает складки плаща, снова врастает в мраморные плиты, словно сроднился с каждой местной колонной. — Иди с миром, Иисус.

Голос его добрый и мягкий — таким провожают в дорогу, а не на казнь. Иисуса берут под руки и волокут к выходу, и пока ещё можно, тот выкручивает шею, чтобы оглянуться и прочитать что-то на лице первосвященника, но тот пропадает из виду за первым же поворотом.

***

30

— Ты умер.

Иуда просыпается даже раньше, чем слышит это, не на голос, а на шорох простыней от того, что рядом сели, на перепад температуры от того, что к телу перестал прижиматься чужой тёплый бок. Иуда спал неглубоко и тревожно всегда, в последние месяцы — ещё хуже, доходит до приступов лунатизма, и, по заверениям Анны, иногда во сне он пытается закончить разговор то ли с Иисусом, то ли с его Отцом. Анна — полная его противоположность в этом плане, он спит беспробудно от звонка до звонка, и хоть пожар, хоть землетрясение, до будильника его не растолкать.

Чтобы он — и подскочил вот так в ночи? Иуда тоже садится и трёт глаза кулаком, всматривается в плывущие перед взглядом часы, пытаясь разобрать время.

— Да ладно, — саркастично бурчит он. — Только заметил? Тоже мне, новость.

— Нет, — Анна качает лысой головой, на макушке играют блики от света из окна, под глазами — тени, будто глаз вовсе нет, одни глазницы. — Ты не понимаешь. Ты умер.

— Это я-то не понимаю? Приятель, я там был, если ты не помнишь, — теперь Иуда уже хмурится, потому что какого демона, Анна не мог лучше выбрать ни время, ни тему, им обоим что, не вставать через два часа на работу?

— Да. Да, — Анна кивает и трёт виски, как в те моменты, когда к концу третьей смены подряд Елиазара тычет ему в бумаги пальцем и показывает на глупые ошибки, и Анна неохотно признаёт, что нужно сделать перерыв. — Но ты — ты умер. Ты был мёртвый. Совсем.

Анна сам сейчас как мёртвый, этакий скелет, поднятый из могилы чернокнижником, неуклюжие движения костлявых конечностей и безжизненный взгляд на заострившемся лице. Этот вид как бы говорит: я был в шеломе, и его частичку унёс с собой. Так должен бы выглядеть Иуда.

— Был мёртвый, стал живой, — ворчит Иуда, неловко ёрзая в постели. Подумаешь, воскрешение, они в Иерусалиме, на святой земле, это, конечно, чудо, но не то что бы неожиданность, сколько тут таких воскрешённых? Иуде далеко до пророка, но свою толику магии он получил (хотя больше это было похоже на пинок под зад с напутствием не возвращаться на небеса ещё лет пятьдесят минимум).

— Б-был мёртвый, — повторяет Анна, чуть заикаясь, и отшатывается, когда Иуда тянет к нему руки. Иуда хмурится и всё равно ловит его, обнимает за острые плечи, прижимает к себе. Анна начинает дрожать почти в ту же секунду, через минуту его уже колотит так, что Иуда дрожит вместе с ним, но он молчит, и когда Анна начинает задыхаться, тихо подвывая — тоже, и даже когда зубы вцепляются ему в плечо, оставляя следы-полумесяцы на коже, он только шипит и поглаживает его между лопатками, покачиваясь с ним в едином ритме.

Потом Анна старательно зализывает этот след, пока укус не перестаёт кровить. Иуда лениво растягивается на животе и только жмурит по-кошачьи то один, то второй глаз; потом Анна сворачивается у него под боком, и Иуда переворачивается и обнимает его, утыкаясь в затылок носом. Кожа там мягкая, бархатистая, идёт небольшими складочками. Иуда несильно прихватывает их зубами.

— Ты иногда такой тормоз, — бормочет он, посмеиваясь — не то что бы весело, просто давая выход стрессу. Анна на это раздражённо сопит и отвечает цитатой из писаний на древнеарамейском, сложнопереводимый идиоматический смысл которой сводится к предложению прогуляться в задницу осла и рассказать, насколько там тепло.

***

31

Вывернуло Иуду раньше, чем он успел сказать «привет, можно я у тебя заночую».

— Что ты пил? — спросил Анна невозмутимо. Так как прыти Иуда от него не ожидал, то следующие пару минут просто тупо смотрел перед собой, туда, где раньше стоял Анна, а теперь растекалась неприятного цвета лужа.

— Это так важно? — спросил он, наконец, когда обрёл контроль над своим речевым аппаратом.

— Чудовищно, — ответил Анна. Иуда припал к стене и глубоко задумался.

— Виски. Кажется. Много-много виски, а перед этим был коньяк, а до этого... — он пошевелил пальцами у себя перед лицом, завороженный этим движением.

— Вино было? — коротко осведомился Анна, и терпеливо дождался озадаченного покачивания головой, прежде чем подцепил Иуду за плечи и повёл в дом.

— У тебя удивительные руки, — сообщил Иуда, покачиваясь на ходу. — Такие маленькие. И сильные. Маленькие сильные ручки.

— Очень ценное наблюдение, — Анна толкнул его на кровать, и Иуда тут же перевернулся на бок отработанным за годы движением, чтобы второй раз его вывернуло на пол, а не на чистые простыни, на которых ему потом ещё, может, спать. — Я хочу знать, по какому это поводу на этот раз?

— Хочешь, — авторитетно кивнул Иуда. — Хо-чешь. Но я тебе не скажу, потому что ты, — он ткнул в него указательным пальцем, приподнявшись над кроватью, — пер-во-свя-щен-ник. Вынюхиваешь. А я — не такой. Я не твой осведомитель. Понял?

— Что ты тогда здесь делаешь? — Анна задавал вопросы, не переставая сновать по комнате. Иуде хотелось повторить трюк с подъёмом и посмотреть, чем он занят, но он не рисковал, помня, сколько стоят паркетные полы в этом доме.

— Сплю, — Иуда вздохнул и подтянул колени к груди. Злость сменялась пучинами жалости к себе. Хотелось раскачиваться, но комната и так уже шаталась перед глазами. Закрывать глаза, впрочем, было страшно — казалось, что тогда из-под него уплывёт кровать. — Пытаюсь. Из лагеря выгнали.

— Прекрасно, — грохнула дверца ванной. Анна вернулся с тазиком и стаканом воды, первое установил на полу, второе — на тумбочке у кровати. — Неужели я оказался конечной остановкой на твоем пути саморазрушения?

Иуда задохнулся — от негодования, от запаха из ведра и от того, что Анна бесцеремонно его вздёрнул в вертикальное положение и стал выпутывать из куртки.

— Мне просто не настолько плохо, чтобы я хотел сделать себе ещё хуже и пойти к Марфе, — сформулировал Иуда. Новая порция рвотных позывов заставила его прерваться, но он вытянул перед собой палец, намекая, что ещё не закончил. — Но если ты... если ты не желаешь меня здесь видеть, то я могу и уйти.

— О да, — незамедлительно согласился Анна. Пока Иуда пытался встать с кровати, он снял с него футболку, на мгновение поймав Иуду в красный хлопковый плен и полностью тем самым дезориентировав; только потому после этого движения Иуда не пошёл к двери, а снова обвалился на кровать.

— Если я упаду на тебя, ты умрёшь, — задумчиво сказал Иуда, уставившись в потолок. — Я тебя пополам сломаю.

— Уверен, в лагере тобой будут гордиться. Сядь, — Иуда неловко привалился к его плечу и почти не хныкал, пока ему в рот впихивали мерзкие чёрные таблетки.

— Сейчас потечёт обратно, — предупредил он, уткнувшись Анне носом в плечо. Анна нежность не оценил и заставил его снова согнуться к ведру. По дрожащей от спазмов спине кругами двигались узкие ладони.

— Ты меня гладишь, — сообщил Иуда умиротворённо. Ладони пропали, Иуда наморщил нос и ткнулся лбом в ближайшую коленку. — Не-ет. Не переставай. Я уже говорил, как люблю твои руки?

— Можешь петь им оды. Сразу как допьёшь таблетки, — Иуда покорно заглотил вторую порцию, подышал над ведром и картинно упал на чужие колени.

— Как я тебя ненавижу, — сообщил он, нежно просияв, и стал ловить руки Анны за запястья, чтобы прижать их к своему сердцу. — Нет, нет, ты не понимаешь. Я тебя ненавижу, и я могу это тебе сказать, и мы можем так за-ме-ча-тель-но поругаться. Можно я буду на тебя орать, Анна?

— Можно, — согласился Анна. Лицо у него было сложное. Иуда такие лица читать не умел.

— Всегда-всегда? — спросил он робко, поцеловав по очереди сначала одно запястье, потом второе.

— Всегда-всегда, — заверил Анна. — Открывай рот. Там остались ещё таблетки.

запись создана: 11.11.2015 в 05:38

@темы: мои кривые ручки

---

Фэндом: Иисус Христос Суперзвезда (2000)
Пейринг: Ана/Иуда, Иуда/Иисус, местами Симон, Пилат и проч.
Жанр: яебал
Рейтинг: пгшечка
Первый пост тут.

13

— У тебя никогда не бывало такого чувства... — Пилат рассеянно шевелит пальцами, как будто пытается поймать нужное слово в воздухе, потом складывает руки за спиной и принимается вышагивать по маленькому кабинету, занимая половину пространства одним своим плащом. На вторую половину кабинета Ана смотреть не может — ему больно видеть вульгарную красную кожу, из которой пошита куртка, он предпочитает спокойные цвета и классические формы, но когда Иуда слушал его советы? — Знаешь, словно кто-то всё время находится рядом с тобой?

Раньше Пилат приходил, чтобы ругать на пару с Аной нелепые приказы из Рима или поносить иудеев, игнорируя вымученные улыбки своего собеседника, мысленно уже расчленившего его на пять частей. Теперь Пилата интересуют вопросы более глубокие, порой экзистенциальные, и в глазах его незнакомое усталое выражение.

— Словно кто-то смотрит тебе через плечо. Шепчет на ухо... — продолжает Пилат; его голос с каждым новым словом становится всё тише и печальнее, из него пропадает всякий намёк на надежду, которой там и без того было мало. Ана вежливо наблюдает за его перемещениями — ради разговора с начальством он даже отложил свои бумаги. Иуда устаёт от того, что его обделяют вниманием в пользу какого-то римлянина, перестаёт намекать и открыто усаживается на стол, бесцеремонно разваливаясь поверх разложенных стопками папок. На его шее болтается измочаленный кусок верёвки.

— Не уверен, что понимаю вас, Понтий, — говорит Ана мягко. Пилат шумно сглатывает и замирает, глядя в стену остановившимся взглядом. Иуда громко фыркает у Аны над ухом. Ана его игнорирует: только так с видениями и можно.

— Ясно, ясно. Забудь, — Пилат неловко мнётся, сплетает в замок пальцы, затянутые чёрной кожей печаток: говорят, под ними у него до мозолей и трещит растёрты ладони, которые он всё время пытается отмыть. Он большой и грозный, но в такие минуты кажется, что от Аны ему нужно не здравое мнение умного человека, а поглаживание, как собаке, напуганной грохотом обвала на верхних этажах. — Ладно, эээ, я пойду, наверное. Увидимся завтра на собрании?

Ана вежливо кивает. Иуда загораживает ему обзор и старательно пучит глаза, пытаясь скопировать стандартное выражение лица Пилата — больших трудов стоит оставаться спокойным на это, с мимикой у Иуды и при жизни было всё отлично, после смерти же комический дар раскрылся на все сто, но если первосвященник рассмеётся префекту в спину, кара его будет ждать незамедлительная. Пилат в последние недели здорово сдал. Нервный, говорят, стал. Не высыпается.

— Он просит, — голос у Пилата такой сдавленный, что Ана не сразу понимает, что тот говорит. От двери он так и не отворачивается, говорит будто бы с дверью, а не с Аной. Видимо, так ему проще. — Просит, чтобы я сказал тебе, чтобы ты сказал ему, что ему жаль.

Ана молчит. Иуда у него перед носом картинно закатывает глаза.

***

14

Они в одном из бесчисленных заброшенных залов верхнего уровня — трещины в потолке, наметённый с поверхности песок по углам, сухой прогретый воздух; тут явно давно никто не появлялся, пыль на полу не тронута, на стенах нет граффити. Хорошее, уединённое место.

— Тебе нужно снять этот твой балахон, — командует Симон. Симон считает, что лучшее, что он умеет делать — это командовать, и ещё драться, и лазать по сколам на колоннах, взбираясь на самый верх с обезьяньей ловкостью. Иисус считает, что лучшее — это его улыбка, но не спорит, он никогда не спорит, он и сейчас стягивает с себя одежды, потому что надо — значит, надо, и он обещал Симону час своего безраздельного внимания, а это предполагает, что он будет подчиняться. Симон немного дуется; Иисус знает, что виной тому его улыбка, Иуда говорит, он с ней похож на родителя, которого умиляет возня малышей у него в ногах, но он ничего не может поделать, если его правда умиляет — всё: солнечный свет, прозрачный воздух, отросшие тёмные корни выжженной каким-то отбеливателем причёски Симона.

— На позицию, — у Симона в голосе всё ещё металлические нотки, он в майке защитного цвета, его джинсы — в засохшей грязи и пятнах крови, его военные ботинки сбиты на носах. Иисус босой и простоволосый, абсолютно незащищённый перед ним. Он не боится, а вот Симон кривится, подходит ближе, берёт его свободно висящие руки в свои, заставляет поднять их на уровень груди, согнуть, прижать локти к бокам; Симон немного пахнет потом, немного — дымом, Иисус вдыхает поглубже.

— Предположим, враг подошёл к тебе вот так, — Симон обходит его кругом, потом беззвучно бросается и перехватывает — Иисус успевает увидеть только взметнувшуюся под его ногами пыль. Она зависает в воздухе, золотится вокруг них в столбах света, Симон в этом блеске похож на ангела господня, пламенного и яркого. — Что будешь делать?

— Я могу его обнять, — радушно предлагает Иисус. Симон рычит, Иисус не может сдержать смешок и получает короткий подзатыльник — Симон потом моргает виновато и немного испуганно, но Иисус только улыбается шире, потому что Симон привык так делать со своими ребятами, и Иисусу приятно входить в их число.

— Будь серьёзен, — руки возвращаются, одна на его талию, вторая на запястья. — Если тебя схватили со спины, первое, что ты должен сделать — лягнуть в голень. Попробуй.

Иисус честно пытается. Гримаса на лице Симона неописуема, ему словно больно на это смотреть.

— Бить, ты должен бить, а не гладить! Тебе нужны ботинки вроде моих. Может, хоть это поможет, — ворчит он, пока Иисус пытается сделать вид, что чувствует себя виноватым за то, что его натуре противно касаться другого человека иначе, чем с любовью. — Ладно, хорошо, это не работает. Второй вариант — ты должен ударить меня затылком в лицо. Совсем хорошо, если сломаешь мне нос.

— Я не хочу ломать твой нос, — кротко говорит Иисус. — Мне нравится твой нос. Он красивый.

— Иисус! — Симон всплёскивает руками совсем как Иуда. Глаза у него на солнце прозрачные и такие чистые, Иисус мог бы провести весь этот час, просто любуясь ими, любуясь Симоном, любуясь тем, как тот полутанцует-полутренируется, приседая, выгибаясь и вскидываясь в одном ему слышном ритме. Но этот час не для него, а для Симона, и потому он дёргает головой и попадает затылком куда-то ему в подбородок, потом — в губы, а на третий раз промахивается совсем.

— Уже лучше, — Симон явно врёт, но Иисус ценит его сдержанную попытку ободрить. — Ты понял принцип. Давай вторую ситуацию, — он отпускает его талию, чтобы теперь встать перед ним, положить ладони на голые плечи и крепко, с намёком сжать. — Итак, на тебя нападают спереди. Что ты будешь делать? Если ты заикнёшься про объятья, я уроню тебя на пол, имей в виду.

— Позову тебя? — Иисус улыбается снова, но улыбка гаснет, когда Симон поджимает губы так, что они белеют и становятся тоньше нитки. Это непривычно и немного страшно, будто из помещения разом вытянули всё тепло, будто Симон был самим солнцем, и оно вдруг решило, что не хочет больше светить. Симон не из тех людей, которых часто можно увидеть с болезненной гримасой на лице, он как-то раз хохотал, пока ему перематывали сломанные рёбра; Иисусу стыдно, что он так его задел, но извиниться он не успевает.

— Меня, — говорит Симон тихо и чётко, взяв в ладони его лицо, и большие пальцы гладят ему нежные местечки под мочками ушей, — может не быть рядом. Если они добрались до тебя, скорее всего, это значит, что я уже мёртв. Ты понимаешь?

Иисус опускает глаза, обожжённый и растерянный внезапно потемневшим взглядом, и сжимает пальцами чужие запястья, и целует сильные, тёплые руки с огрубевшей от драк и тяжёлой работы кожей — сначала одну раскрытую ладонь, потом вторую, пока Симон не выдыхает коротко и не выворачивается из его хватки. Он понимает. Каждый говорит «я люблю тебя» по-своему.

— Покажи мне, что делать, если на меня напали спереди, — покладисто просит Иисус, его взгляд под пушистыми ресницами полон вины и спокойной небесной синевы. Симон слабо дёргает уголками губ, потом плечами, потом снова отходит на приличное расстояние.

— Тебе не помешало бы обстричься, — сообщает он задумчиво, будто мгновение назад и не выглядел так, словно истекает кровью на каждом слове. — Эти лохмы так и просятся в чью-то жадную ладонь.

— Через мой труп, — Иисус отвечает со смертельной серьёзностью. Симон озорно усмехается, прежде чем делает рывок; миг, и они катятся в пыли, обдирая об плиты плечи, и солнце щедро золотит их кожу, и волосы, и смех.

***

15

На верхних этажах, где стены сложены из жёлтого песчаника, а не из бело-чёрных мраморных плит, где нет круглых уличных ламп и есть катающийся под ногами мусор, Ана кажется осколком совсем иного мира. Симон, Пётр, даже Иисус — все они родились не в Иерусалиме, и всё же выглядят здесь правильнее и привычнее, чем первосвященник, который есть плоть от плоти и кровь от крови этого древнего города. Может быть, дело в одежде — или в манере Аны себя держать; Иуда вышагивает рядом, не замечая, как скрипит под ногами песок, Ана старательно перешагивает через щербинки в плитах, спина у него прямая, как колонны, которые они минуют.

— Почти пришли, — обещает Иуда, хотя Ана не спрашивает. Ана вряд ли забирался так далеко хоть раз в жизни, даже Иуда не бывал на этих этажах, пока не спутался с Иисусом, слишком близко к поверхности, слишком опасно, обвал можно вызвать одним неловким чихом, и кто знает, какую гадость сюда занесёт с поверхности — но Иисус ходил наверх так, словно это самое обычное дело, и люди тянулись за ним, обживая давно заброшенные территории.

Сегодня верхний город не в лучшем своём виде, здесь холодно и промозгло, и почти нет света, Иуда будет рад показать Ане другой Иерусалим, жаркий, солнечный, но для его нынешних планов погода идеальна. Иуда считает повороты, пока, наконец, коридор не делает ощутимый подъём; с минуту он раздумывает, не сделать ли Ане вежливое предупреждение, но возможность слишком хороша, чтобы он мог от неё отказаться.

— Прошу, — он галантно указывает на проём, пропуская Ану вперёд, а после подталкивает в спину, заставляя широко шагнуть через порог, пока глаза ещё не привыкли к темноте.

Ана вскрикивает — тоненько и возмущённо, и это первый на памяти Иуды раз, когда он поймал его на такой человеческой реакции. Он зажимает рот двумя ладонями, чтобы не смеяться, ибо этого Ана не простит точно, и наблюдает, наблюдает.

Ана немного похож на крысу — лысиной, острыми ушами, треугольными зубками, немного выдающимися вперёд, глубоко посаженными чёрными бусинами глаз; сейчас, когда он встряхивается всем телом, пытаясь избавиться от хлещущей сверху воды, это сходство становится только сильнее. Нужно быть совсем чокнутым, чтобы находить это красивым, но Иуда умирает от нежности, когда Ана с фырканьем морщит нос, в который заливается вода — а потом задирает голову, чтобы понять, откуда же она льётся.

Не то что бы он не знал, что такое дождь. Каждый, кто ходил в школу, или хотя бы смотрел телевизор, имеет представление о круговороте воды в природе, конечно, Ана не исключение. Но картинки в учебниках и архивное видео — это одно, а испытать подобное на собственной шкуре... Иуда, смешно сказать, в первый раз испугался, отпрыгнул в коридор и принялся раздеваться — холодная вода обожгла его, и ему показалось, что его облили чем-то едким, вроде кислоты. Ана замирает, Ана тянет к потолку руки, словно хочет ощупать рыхлые края потолочных трещин; ручейки дождевой воды стекают ему под рукава.

— Ты хотел знать, как бедное население Иерусалима обходит зверский налог на воду, — вежливо говорит Иуда. Ана смотрит на него — глаза бездонные, намокшие ресницы совсем пропали из виду; Иуда подходит ближе и прижимается тёплыми губами к его мокрой щеке. — Я подумал, будет проще показать.

— Это, — Ана дрожит всем телом, и голос у него с привычного лая сбивается на возбуждённое бульканье. — Я даже не буду говорить, что это незаконно. Но это опасно. Верхние этажи нужно укрепить, одно землетрясение — и нам всем крышка.

— Посмотри на это это, — Иуда берёт его голову в свои руки и медленно поворачивает, заставляя осмотреть стены, сложную систему желобов и канавок, по которым дождевая вода стекает в трубы, а из труб расходится по бочкам на нижних этажах, а из бочек её черпают люди, конечно, это не сравнится с чистой водой из подземных источников, её нужно фильтровать и кипятить, но зато она бесплатная. Ушли недели на то, чтобы всё это смонтировать, Симон организовывал поиск металлолома, Иаков помогал с расчётами, это их общее детище, и оно действительно кажется живым и дышащим, оно всхрапывает и постанывает, и звенит, и переливается всем спектром звуков от каждой новой капли. Иногда Иуда приходит сюда, просто чтобы послушать дождь. — Разве не прекрасно?

И Ана смотрит, и Иуда знает какой-то частью себя, что первосвященник сможет оценить всё сразу — величие природы, сотворившей такую невероятную штуку, как вода, падающая с небес, и хитрость человеческую, приспособившую этот дар для своего выживания в тех условиях, где выжить под пятой тирана-самодура кажется невозможным. Он знал это, когда уговаривал выбраться к нему в верхний город, когда отгонял апостолов, чтобы те не помешали моменту; знал, что может поделиться с Аной всем.

— Не обязательно было меня мочить, — бормочет Ана, прикрывая глаза, и позволяет себе нечто неслыханное — прижимается к груди Иуды, и так становится очень остро и очень непривычно видно, что его голова Иуде едва по плечо. Иуда понимает намёк и бережно обнимает его за талию. Их окружает мерный шелест дождя, Ана дышит всей грудью, напитываясь впрок запахом сырости и наружного мира, Иуда дышит тем же и немного — Аной.

— Обязательно, — шепчет он, целуя его за ухом, слизывая с кожи мутные капли, сплетая вместе стылые пальцы. — Я дам тебе свою куртку.

Ана не спорит.

***

16

Пилат приходит на встречу с синяком под глазом.

Синяк хороший такой, качественный, цветом — точно Пилату под подклад плаща; кто угодно другой попытался бы такое скрыть, замазать кремом, присыпать пудрой, а то и вовсе постеснялся бы из дома выйти, но это Пилат, и Пилат гордо светит на весь мир тем, что у него подбит, припух и заплыл глаз, и словно предлагает миру спросить что-то по этому поводу.

Симон не мир, но устоять он не может.

— Кто это тебя так? — спрашивает он, дрожа от любопытства и возбуждения. Ударить Пилата — это вам не шуточки. Для этого до Пилата сначала нужно добраться, сквозь стены сената, сквозь патрули стражи, сквозь бесконечные замки и камеры слежения; потом — нужно сладить с самим Пилатом, ведь тот хорош, силён и гибок, как пантера, и дерётся яростно и насмерть, и что он способен вытворять со своим невинным стеком — это нужно видеть; и, самое главное — нужно иметь недюжинных размеров яйца, стальные, титановые, чтобы просто решиться поднять руку на ставленника Рима в Иудее, на человека, который имеет власть убивать и миловать росчерком пера.

— Первосвященник Ана, — отвечает Пилат с заговорщицким видом, будто делится хорошей, но малость неприличной шуткой.

Симон хохочет.

Поверить в то, что первосвященник Ана — человек, насчёт которого многие в городе сомневаются, что он вообще живой, а не шарнирная кукла, ожившая горгулья со стены каменного храма, гниющий изнутри ходячий мертвец — мог кого-то ударить? Симон ненавидит Ану всей душой, но и знает его получше некоторых. Ана не способен на то, чтобы просто бить. Ана скорее пошлёт стражу избавиться от обидчика тихо и бесшумно, если вообще заметит существование некоего раздражающего элемента.

— В сенате! При всём честном народе! Я клянусь тебе, он свалил меня с ног! — Пилат расписывает эту сцену так, словно в дальнейшем она должна войти в легенды. — Кто бы знал, какая силища в этих крошечных кулачках! Я ему так и сказал — ух, ну у тебя и удар, неплохо для еврея!

— А он? — Симон давится смехом пополам со слезами, ему уже не хватает воздуха и живот режет, но остановиться он не может. Так хорошо ему не было — прямо сказать, с самого распятия Христа. Он мечтал однажды разбить лицо Пилату или Ане — оказалось, что вариант, в котором эти двое бьют друг друга, устраивает его даже больше.

— Сплюнул мне под ноги, развернулся и ушёл, — Пилат потягивается, как большой кот, прислоняется к стене плечом, скрещивает руки на груди и смотрит из-под съехавшего на глаза козырька фуражки, мол, как тебе мои новости, а ты ещё не хотел приходить! Симон признаёт полную капитуляцию: Пилат был прав, это стоило того, чтобы выбраться в нижний город.

— Чем ты его довёл? — Пилат загадочно ухмыляется. Симон прижимает руки к груди в молитвенном жесте: — Ну же, я должен знать! Я умру!

Они кривляются так ещё пару минут, Симон упрашивает, Пилат ломается, потом с картинной неохотой пересказывает, как начал с обсуждения евреев, потом смешал саддукеев с фарисеями, потому что, ради вашего же бога, сколько можно иметь течений в одной и той же вере, вот насколько всё проще у нас, почему вы просто не смените — ах, да, так вот, а потом я сказал ему про его любовничка, и понеслась...

Симон представляет себе, живо и в красках, как большой — на голову выше Аны — и крепкий Пилат грузным мешком валится наземь от удара, растеряв весь лоск и изящество. Представляет, как останавливаются проходившие мимо служащие, как фарисеи, тенью преследующие своего кумира, замирают в растерянности: куда бежать? кого звать? это считается покушением? кому им сейчас подчиняться? Это всё только добавляет комизма моменту. Пилат представляет себе всё то же, и ещё — как кулак выбросило, словно пружину, стянутую дни, недели, месяцы, скопившую в себе столько напряжения, сколько держать в одном человеке нездорово и неприлично; как трясло Ану всем телом, как ходили желваки на невозмутимом лице, дрожал узкий подбородок, дрожали губы, дрожал лающий голос, пока Ана выкрикивал ему всё, что думает о римских псах, которые понятия не имеют, какие святые вещи марают своими нечестивыми высказываниями.

Симон думает, что Пилат — дурень, что не ясно, милостью каких богов тот до сих пор выживает в мире жестоких политических игрищ, что его сожрут однажды за одну только его глупость, за то, что сует свой выдающийся, ломаный-переломанный нос куда не следует.

Пилат думает, что Ане, наверное, полегчало немного, и ещё — что Симону бесконечно идут ямочки на нежных детских щеках.

***

17

Мантия висит на нём печальным мешком.

Ана разглядывает себя в зеркале, расправляет плечи, тянет подбородок кверху — он сам себе напоминает ребёнка, играющего с вещами отца, пока тот не видит. Вот только он не ребёнок, он даже не юноша уже, нежный пушок сменился щетиной, закончен университет, и он честно выплачивает свои налоги из своего же кармана; что касается отца — он действительно этого уже не увидит, и это к лучшему, пожалуй, потому что столь жалкий вид он бы не одобрил, Ана сам не одобряет, следуя его примеру, и хмурит бесцветные брови, вглядываясь в черные провалы глаз невозмутимого отражения. Он видел многих, кто потерял родных и друзей в этой бессмысленной бойне, одной из многих казней, устроенных римлянами просто для устрашения порабощённого народа — и у всех в глубине зрачков видно было горе, больная, мятущаяся душа, как бы хорошо они не пытались это скрыть.

У него в глазах смутное раздражение от того, что одежды ему не по размеру — рукава приходится подвернуть, некрасиво заминая дорогую ткань. Ана не уверен, что это о нём говорит, но он исправно отслужил по отцу отходную, и это всё, что нужно знать другим.

Его так или иначе ждала должность при сенате. При живом отце он начал бы секретарём собрания, неслышной тенью скользил бы за спинами важных господ, стенографировал речи, подносил на подпись указы, сообщал последние новости: достойный старт для многообещающего молодого человека, подрастёт, пообвыкнется на политической арене, и можно будет давать его карьере зелёный свет. Всё пошло немного не так, но это лишь несколько пропущенных ступеней, и ничего такого, к чему Ана не был бы готов. Он осматривается в кабинете, впервые — чувствуя, что это его место, а не он тут гость, заглянувший на огонёк к кому-то более важному. Он гладит раскрытой ладонью холодный массивный стол, стоит под маленьким, высоким, под самый потолко, окошком — свет едва пробивается, бледная кожа Аны под ним отдаёт серо-голубым, и он кажется сам себе то ли призраком, то ли чьей-то тенью.

Первый посетитель входит к нему через полчаса — без предварительной записи и с одним лишь формальным стуком. Ана встречает его бестрепетным тёмным взглядом, и гость молчит тоже, видимо, надеясь, что Ана начнёт разговор первым, но Ана не начинает, и ему приходится самому раскрыть рот.

— ... служил с вашим отцом, — имя Ана пропускает мимо ушей, оно сейчас ровным счётом ничего ему не скажет. — Великой души был человек, думал только о благе страны, сейчас таких мало, мальчик мой, мало тех, кто знает, как чтить Слово Божье...

Вежливо было бы кивать в такт чужим словам. Ана не кивает, Ана закладывает руки за спину и смотрит вместо грузной туши посетителя — на вытянутого, тощего, похожего на щепку или цаплю парня с куцей смешной бородкой за его спиной. Его ровесник или чуть младше, с протёртыми рукавами мантии — писарь, секретарь, не из богатого рода, или позволил бы себе смену одежды. Фарисей. Отец презрительно поджимал губы, когда говорил о том, сколько в сенате развелось фарисеев. С фарисеями он дела не имел принципиально. Среди его сослуживцев фарисеев не было, он бы до такого не опустился.

— Вы уволены, — говорит Ана прохладно, обрывая гостя на полуслове, что-то о том, как отец хвалил ему наследника и как он уверен, что юноша будет ему хорошей сменой. Гость давится вдохом. Ана смотрит ему в глаза, как бы намекая: давай, я прошу тебя, не согласись со мной. Попробуй возразить, ну же. Его лицо всё ещё невозмутимо, взгляд полон непоколебимой уверенности в себе, пальцы закрыты длинными рукавами и не посмеют дрогнуть, пока он им не позволит.

Гость, имени которого он всё ещё не помнит, покидает кабинет ещё десять минут спустя. Ана отходит к окну, запрокидывает голову, подставляя лицо серо-синим лучам, как будто они могут нести настоящее тепло, закрывает глаза и стоит так — пока не слышит вторую пару шагов. Фарисей неловко пытается проскользнуть к выходу, не навлёкши на себя по пути немилость загадочного ледяного монстра, Ану это даже забавляет как-то — он почти улыбается, когда фарисей замирает кроликом под его тяжёлым взглядом.

— Много там ещё таких? — он не уточняет, что имел в виду, но парень всё равно его понимает, сглатывает судорожно и осторожно кивает.

— Сэкономь мне время. Скажи всем, что они могут собирать свои вещи, — внутри немного, самую малость теплеет, когда на лице секретаря проступает отчётливый ужас. — Всех недовольных прямо посылай ко мне, я с удовольствием выслушаю их претензии.

Фарисей, кажется, готов стечь по стене на пол. Ана немного его понимает, ему тоже хотелось — совсем недавно.

— Ты знаешь, чем он занимался? — спрашивает Ана. На этот раз фарисею хватает сил и мужества на короткий ответ.

— Отчётность, господин, — робко лепечет он. — Доклады Риму. Я могу предоставить... за прошлые года... у меня всё подшито, господин.

— Не стоит, — Ана делает небрежный жест рукой и отворачивается снова. — С завтрашнего дня займёшь его пост. Свободен.

Кажется, фарисей спотыкается на выходе — Ана сдерживает себя, не оборачивается, чтобы проверить, только дёргает уголком губ: пока никто не видит, можно себе позволить. К следующему утру он прикажет подшить ему рукава — и, пожалуй, вставить подплечники. Завтра всё будет по-другому: новые люди, новый сенат, новая страница для Иерусалима. В этом здании не останется никого, кто видел бы эту мантию на другом человеке.

***

18

Ги­поте­тичес­кое на­чало ги­поте­тичес­ко­го хас­тлер!ау

— И что ты уме­ешь?

И­уда смот­рит на не­го по­доз­ри­тель­но, оце­нива­юще, так смот­ре­ли иног­да цен­ту­ри­оны, про­хажи­ва­ясь с пат­ру­лями по злач­ным мес­там — буд­то Си­мона взве­шива­ют и га­да­ют, сто­ит ли он тех де­нег, что зап­ра­шива­ет. Си­мона И­уда нем­но­го пу­га­ет, всё-та­ки это пра­вая ру­ка И­ису­са, та­кие лю­ди мо­гут быть опас­нее, чем са­ми ли­деры, не пон­ра­вишь­ся се­рому кар­ди­налу за спи­ной мес­сии и ока­жешь­ся в опа­ле, не ус­пев и сло­ва ска­зать в свою за­щиту. Так бы­ло с зе­ало­тами. С тех пор Си­мон стал ос­мотри­тель­нее, но не встре­чать этот сколь­зкий взгляд сво­им уп­ря­мым так и не на­учил­ся.

— Я уве­рен, — И­исус по­яв­ля­ет­ся у не­го из-за спи­ны так бес­шумно, что Си­мон вздра­гива­ет — у бо­сых ног есть пре­иму­щес­тво пе­ред во­ен­ны­ми бо­тин­ка­ми, ко­торое он рань­ше не рас­смат­ри­вал. Тёп­лая ла­донь ока­зыва­ет­ся у не­го на пле­че, Си­мону ка­жет­ся, что он обож­жён, что там дол­жен ос­тать­ся след; ему бо­яз­но по­вер­нуть го­лову и про­верить, ря­дом с И­ису­сом ему ды­шать-то лиш­ний раз страш­но. — Уве­рен, что Си­мон — юно­ша мно­гих та­лан­тов. Не будь к не­му строг, И­уда. Пусть он сна­чала прис­мотрит­ся и ре­шит, дос­той­ны ли мы его слу­жения.

У Си­мона нем­но­го кру­жит­ся го­лова, он не по­нима­ет И­ису­са и не по­нима­ет, что тот го­ворит. Ко­неч­но, И­исус дос­то­ин — он дос­то­ин мно­го боль­ше­го, чем мо­жет дать Си­мон да­же в са­мых стран­ных сво­их фан­та­зи­ях. Боль­ше, чем один ус­та­лый, по­шаты­ва­ющий­ся пос­ле не­дели без крош­ки хле­ба па­рень. Боль­ше, чем лю­бая ар­мия, чем са­мое силь­ное ору­жие, чем лю­бые день­ги и под­но­шения. Всё, что вол­ну­ет Си­мона — что сей­час И­исус пой­мёт, как ошиб­ся, и Си­мону ука­жут на вы­ход из ла­геря, и ока­жет­ся, что он зря все эти дни ла­зил по ка­таком­бам, вы­ис­ки­вая тот пя­тачок с па­лат­ка­ми, где обос­но­вались мя­теж­ни­ки.

— Мы не мо­жем се­бе поз­во­лить... — И­уда мгно­вен­но рас­па­ля­ет­ся и так же быс­тро сти­ха­ет под взгля­дом И­ису­са. Па­ру ми­нут они мол­чат, гля­дя друг дру­гу в гла­за, и слов­но ве­дут ка­кой-то мол­ча­ливый спор, где каж­дая фра­за уже вы­уче­на на­изусть и пов­то­рять их вслух прос­то бес­смыс­ленно. У Си­мона гул­ко сту­чит в ушах: его «мно­гие та­лан­ты» — нес­коль­ко не то, что по­дой­дёт для слу­жения мес­сии, он уже пы­тал­ся пред­ло­жить, и И­исус в от­вет пог­ла­дил его по ли­цу с та­кой вы­вора­чива­ющей на­из­нанку неж­ностью, что Си­мон ед­ва не зап­ла­кал. Ему стыд­но да­же ду­мать о том, что­бы за­ик­нуть­ся об этом ещё раз.

— Каж­до­му най­дёт­ся своя роль, ког­да при­дёт час, — И­исус улы­ба­ет­ся так ши­роко, так свет­ло, что Си­мон не мо­жет не от­ве­тить. Он уже не пом­нит, ког­да пос­ледний раз улы­бал­ся ко­му-то, кро­ме рим­лян с ту­гими ко­шель­ка­ми, и по­луча­ет­ся у не­го, дол­жно быть, не очень, но И­исус от это­го раз­го­ра­ет­ся толь­ко яр­че. И­уда за­каты­ва­ет гла­за, но Си­мон ви­дит, как у не­го дёр­га­ют­ся угол­ки губ, и от это­го су­ровое ли­цо выг­ля­дит вдруг мяг­ким и чу­точ­ку грус­тным. Си­мон улы­ба­ет­ся и ему, те­перь уве­рен­нее.

— По­мяни моё сло­во: на твой трюк с ви­ном сбе­жит­ся ещё сот­ня та­ких вот пус­то­голо­вых бол­ванчи­ков, — вор­чит И­уда. Си­мон по­нима­ет это вор­ча­ние, оно без­злоб­ное и смеш­ное, и ког­да И­уда при­об­ни­ма­ет его за пле­чи и ве­дёт к кос­тру, к кот­лу, от ко­торо­го вкус­но пах­нет едой, он ль­нёт к не­му всем те­лом. И­уда, по­хоже, не воз­ра­жа­ет.

На том мес­те, где его кос­нулся И­исус, Си­мон де­ла­ет своё пер­вое та­ту.

***

19

1. Высшим проявлением скорби является криа — когда те, на кого распространяются законы траура, надрывают на себе одежду в знак траура и отчаяния от потери. Не делают криа, если скончавшийся — самоубийца или выкрест.
2. Да простят мне ужасное смешение всего и вся, найти что-то по погребальным традициям конкретно саддукеев оказалось сложнее, чем я думал. Списывайте все неточности на то, что это постапокалипсис, ок?

В их нес­по­кой­ные го­ды дос­той­ные по­хоро­ны — честь, ко­торую мо­гут се­бе поз­во­лить нем­но­гие. Слиш­ком ма­ло у них зем­ли, что­бы не­разум­но тра­тить её на мёр­твые те­ла, семьи ус­попших до­воль­ству­ют­ся ур­на­ми с пра­хом, без­домные и ни­щие сла­га­ют свои кос­ти в ка­таком­бах за го­родом, где жи­вые не пот­ре­вожат их по­кой, а ад­ми­нис­тра­ции не при­дёт­ся тра­тить­ся на под­держа­ние чис­то­ты и по­ряд­ка. Ана всег­да на­ходил этот под­ход край­не ра­ци­ональ­ным.

— Семьи нет? — спра­шива­ет хму­рый от ус­та­лос­ти суд­ме­дэк­сперт. Он не зна­ет, кто та­кой И­уда, он вряд ли зна­ет, кто та­кой Ана, он не вы­совы­вал­ся за две­ри сво­его хо­лод­но­го хро­миро­ван­но­го за­кут­ка пос­ледние лет сто, ес­ли ве­рить его внеш­не­му ви­ду. Ана ка­ча­ет го­ловой, по­тому что го­ворить не мо­жет, да­вит­ся то ли воз­ду­хом, то ли всхли­пами. Пос­ледний из­вес­тный ему родс­твен­ник И­уды скон­чался чуть боль­ше го­да на­зад, жи­вых те­перь мож­но най­ти раз­ве что в дру­гих го­родах, и он, ко­неч­но, под­ни­мет бу­маги и прос­ле­дит ро­довые ли­нии, но это зай­мёт вре­мя, а воп­ро­сы пог­ре­бения ре­ша­ют­ся сей­час. — Хо­рошо. Я рас­по­ряжусь.

— Не сто­ит, — обыч­но го­лос Аны по­хож на лай, се­год­ня — на скри­пучее птичье кар­канье. Он сам се­бя этим удив­ля­ет, ему ка­жет­ся, что вме­шал­ся кто-то дру­гой и этот дру­гой ве­дёт раз­го­вор с вра­чом, а Ана всё ещё сто­ит в пят­не све­та у ме­тал­ли­чес­ко­го сто­ла и смот­рит на вы­пав­шую из-под прос­ты­ни без­жизнен­ную ла­донь. — Не сто­ит, я зай­мусь этим сам, прос­то дай­те мне нуж­ные бу­маги.

Ана всег­да был за ра­ци­ональ­ный под­ход в лю­бых воп­ро­сах, но от мыс­ли, что И­уда ста­нет со­дер­жи­мым бе­зымян­ной ячей­ки об­щес­твен­но­го клад­би­ща, что кто-то бу­дет с хо­лод­ным без­разли­чи­ем сгре­бать и ут­рамбо­вывать его ос­танки, ос­во­бож­дая мес­то для но­вых по­селен­цев, его му­тит ху­же, чем от ви­да све­жего тру­па. Он — не семья; но кто ос­ме­лит­ся об­ви­нить пер­восвя­щен­ни­ка в хи­щении те­ла из го­род­ско­го мор­га? Слу­жащие по­кор­но за­писы­ва­ют ад­рес, по ко­торо­му дол­жны дос­та­вить И­уду. Ане хо­чет­ся сде­лать на про­щание что-то глу­пое, вро­де как по­цело­вать И­уду во вздёр­ну­тый в пос­ледней ус­мешке уго­лок гу­бы, но он ухо­дит, не обо­рачи­ва­ясь.

И­уду дос­тавля­ют в его дом. Ана не при­думы­ва­ет ни­чего луч­ше, чем по­ложить его в спаль­не — в гос­те­вой, он не нас­толь­ко обе­зумел, что­бы раз­ло­жить хо­лод­ное те­ло в пос­те­ли, на ко­торой они ещё нес­коль­ко дней на­зад за­нима­лись ве­щами, ко­торые тре­бу­ют учас­тия ис­клю­читель­но жи­вых лю­дей. Впро­чем, уж что-что, а вер­нуть­ся в эту пос­тель Ане се­год­ня не гро­зит — он за­нима­ет свой бес­смен­ный, бес­сонный пост в две­рях ком­на­ты, ко­торая ста­ла И­уде вре­мен­ным прис­та­нищем пе­ред тем, как он об­ре­тёт прис­та­нище веч­ное.

Это нем­но­го стран­но — ви­деть И­уду пе­ред со­бой и не иметь воз­можнос­ти, не иметь пра­ва его кос­нуть­ся. Дру­гие лю­ди, на­нятые за день­ги рав­но­душ­ные слу­ги, для ко­торых он ник­то, об­мы­ва­ют те­ло, об­ма­зыва­ют его бла­говон­ны­ми мас­ла­ми, за­вора­чива­ют в чис­тые по­лот­на, вы­пол­ня­ют все не­об­хо­димые ри­ту­алы, ко­торые дол­жен бы де­лать член семьи — а Ана мо­жет толь­ко сле­дить за этим от вхо­да, за­ложив ру­ки за спи­ну по ста­рой при­выч­ке, что­бы не кос­нуть­ся не­ча­ян­но не­чис­то­го те­ла. Он не за­думы­ва­ет­ся, чем имен­но И­уда мо­жет быть не­чист, по­чему зап­рет так су­ров и од­нозна­чен, ибо эти пра­вила из чис­ла тех, в ко­торые по­ложе­но прос­то ве­рить, не вме­шивая в де­ло ра­зум; прос­то это пер­вый раз на его па­мяти, ког­да ве­ра в сер­дце стол­кну­лась с чем-то иным, то­же рож­дённым не ра­зумом, а чувс­тва­ми, и этот кон­фликт раз­ди­ра­ет его из­нутри мно­го ху­же, чем не­логич­ность пра­вила, ко­торое са­мо по се­бе ни­ког­да не ме­шало Ане жить и вы­понять свои обя­зан­ности. Он смот­рит, как на го­лову И­уде раз­би­ва­ют яй­цо, как его при­чёсы­ва­ют, по­том — прос­то смот­рит, весь ве­чер, и всю ночь в го­лубо­ватом тус­клом све­те лам­пы, и всё ут­ро, по­ка не при­ходят но­вые слу­ги, на этот раз с но­сил­ка­ми.

Ник­то не при­со­еди­ня­ет­ся к пог­ре­баль­ной про­цес­сии.

Не то что бы Ана ждал тол­пы, как на по­хоро­нах пер­восвя­щен­ни­ка или ца­ря; но не по­яв­ля­ют­ся да­же его при­яте­ли-мя­теж­ни­ки, и Ана по­нима­ет, он всё по­нима­ет — что И­уда пре­датель с их точ­ки зре­ния, что они оп­ла­кива­ют сво­его дра­гоцен­но­го мес­сию, что на них охо­тят­ся пат­ру­ли цен­ту­ри­онов, в кон­це кон­цов, но внут­ри тле­ет глу­хая бе­зот­чётная зло­ба, не­нависть к тем, кто не це­нил это­го че­лове­ка дос­та­точ­но для то­го, что­бы про­водить в пос­ледний путь, и он пов­то­ря­ет нег­ромко псал­мы, как буд­то это мо­жет по­мочь взять се­бя в ру­ки и ис­пы­тать неч­то бо­лее прис­той­ное и по­доба­ющее мо­мен­ту смер­ти близ­ко­го че­лове­ка. Один Пи­лат спро­сил его, ког­да бу­дет шес­твие — и тут же от­ка­зал­ся от учас­тия, ког­да по­нял, что не бу­дет ни фа­киров, ни ми­мов, толь­ко пер­восвя­щен­ник и сти­хи на и­удей­ском; так и ска­зал, мол, вы, и­удеи, по­нятия не име­ете о том, как дос­той­но про­водить в мир иной по­чив­ше­го при­яте­ля, смот­реть на это стыд­но. Впро­чем, он нас­той­чи­во пы­тал­ся всу­нуть Ане в ру­ку круп­ную рим­скую мо­нету.

— Ты пой­ми, — пов­то­рял он, буд­то Ана был ре­бён­ком, ко­торо­му он дол­жен рас­толко­вать прос­тые ис­ти­ны. — Да­же ес­ли по ту сто­рону прав­да эти ва­ши не­беса, он ведь дол­жен бу­дет как-то ту­да по­пасть, а? Ну кто по­везёт его без оп­ла­ты?

Ана кри­вил гу­бы, ку­сал из­нутри щё­ку, что­бы не плю­нуть в это наг­лое са­модо­воль­ное ли­цо, что­бы не выс­ка­зать — о том, что по ту сто­рону нет ни­чего, вся жизнь за­кан­чи­ва­ет­ся со смертью те­ла, о том, что да­же ес­ли бы по ту сто­рону что-то и бы­ло, то на не­беса И­уде не по­пасть, ибо на нём ле­жит грех са­мо­убий­ства, как бы не хо­телось Ане взять ви­ну на се­бя и наз­вать это опос­ре­дован­ным убий­ством, о том, в кон­це кон­цов, что са­ма мысль о заг­робной ре­ке и пе­ревоз­чи­ке душ, бе­рущем с не­мате­ри­аль­ных сущ­ностей ма­тери­аль­ную пла­ту, аб­сур­дна до не­воз­можнос­ти; но Пи­лат — это Пи­лат, и мо­нету приш­лось взять прос­то по­тому, что это про­ще, чем объ­яс­нить, по­чему «нет». Ко­неч­но, Ана не со­бира­ет­ся за­пят­нать те­ло И­уды, при­ложив к не­му дра­гоцен­ный ме­талл, но де­неж­ка бол­та­ет­ся в его кар­ма­не, по­тому что вы­кинуть её ка­жет­ся неп­ри­лич­ным. По­думав, Ана бро­са­ет её ка­кому-то ни­щему из тех, что всег­да тол­кутся у хра­мов — он ду­ма­ет, что это И­уда бы одоб­рил, и те­перь хоть кто-то про­вожа­ет скром­ное шес­твие бла­годар­ным взгля­дом.

Фа­миль­ный склеп — по­каза­тель боль­шо­го дос­татка и ува­жения в гла­зах об­щес­тва; ес­ли есть склеп, зна­чит, твоя семья де­ла­ет для го­рода что-то та­кое, за что её чле­нов хо­тят пом­нить и иметь воз­можность на­вещать, ес­ли им поз­во­лят жи­вые родс­твен­ни­ки. Мес­то в скле­пе нуж­но го­товить за­ранее, и у Аны, как че­лове­ка пре­дус­мотри­тель­но­го, за­готов­лен сар­ко­фаг на слу­чай вне­зап­ной смер­ти его са­мого — что­бы де­тям не приш­лось ула­живать эти фор­маль­нос­ти в ча­сы го­ря, — и для сы­новей, и для до­чери, и же­не. И всё же по­ложить И­уду в од­ну из пус­ту­ющих яче­ек, жду­щих сво­его ча­са, ка­жет­ся ко­щунс­твом, хо­тя ка­кое до это­го де­ло что мёр­твым, что жи­вым? И­уду рас­по­лага­ют в ито­ге на крыш­ке пос­ледне­го за­нято­го ка­мен­но­го ящи­ка — Ана рас­се­ян­но ду­ма­ет, что сто­ило бы на­вещать от­ца ча­ще, но, увы, не с его бе­зум­ным гра­фиком, хо­тя он со­бирал­ся весь пос­ледний год по­казать это мес­то И­уде. Не так, ко­неч­но. Сме­ять­ся от этой мыс­ли не хо­чет­ся.

Пи­лат прис­лал ог­ромный, па­фос­ный ве­нок, в ко­тором без­вкус­но на­меша­ны лавр, мож­же­вель­ник, пи­оны и ли­лии, не счи­тая цве­тов и трав, ко­торые Ана не в си­лах рас­познать. Ана смот­рит на это­го монс­тра от язы­чес­тва с ми­нуту, преж­де чем тер­пе­ние по­кида­ет его окон­ча­тель­но, и он с нас­лажде­ни­ем втап­ты­ва­ет эту пош­лость, это ос­кор­бле­ние лю­бому ис­тинно­му ве­ру­юще­му в мра­мор­ные пли­ты тро­ту­ара. По­том, ког­да слу­ги ухо­дят, по­лучив по­ложен­ное за свои тру­ды, Ана ещё дол­го сто­ит над И­удой, всмат­ри­ва­ясь до ре­зи в гла­зах в блед­ное, влаж­но блес­тя­щее от ма­сел и яй­ца ли­цо — а по­том, чувс­твуя се­бя бо­гохуль­ни­ком, с ярос­тной ре­шимостью бе­рёт­ся за нож, и де­ла­ет над­рез на сво­ём ру­каве, и тя­нет не­покор­ную ткань паль­ца­ми, раз­ры­вая от за­пястья до са­мого лок­тя, и толь­ко пос­ле это­го на под­ги­ба­ющих­ся но­гах по­кида­ет склеп и дол­го сто­ит, при­валив­шись спи­ной к тя­жёлой ка­мен­ной две­ри, по­ка его тря­сёт от сты­да за со­де­ян­ное и не­ожи­дан­но­го об­легче­ния.

***

20

Возможно, что Иуда был сыном этого самого Симона, а значит, он был старшим братом Лазаря, Марии и Марфы. Поэтому он имел полное право читать нотации сестре за трату дорогого масла на правах хозяина дома, чего не имел бы права делать, будучи гостем. © "Самый громкий процесс нашей эры. Приговор, который изменил мир." Лукацкий Сергей

Иуде кажется, что он спит и видит дурной сон.

На дворе ночь, все приличные люди спят, район освещает лишь пара тусклых фонарей, их рассеянный свет меняет окружение до неузнаваемости, но даже так Иуда с лёгкостью узнаёт женщину, которая стоит у него на пороге. Он помнит Марию девочкой — пучок кудряшек на макушке, привычка кусать губу, когда нервничает.

Мария кусает губу.

— Симон не будет против, если мы заночуем у вас? — спрашивает она сухо, глядя куда-то в пол.

— Не будет. Отец умер, — едко отвечает Иуда, потому что ни Мария, ни её родители, ни братья, никто не пришёл на похороны, и он имеет право на это злиться, чёрт возьми. — Кто это — мы?

— Я и... пара друзей, — за спиной Марии Иуда видит очертания нескольких человек и потому благоразумно стоит на пороге, в любой момент готовый и дверь захлопнуть, и завопить, поднимая на ноги соседей.

— Я слышал, в каких кругах ты нынче вращаешься, Мария, — говорит он на эту просьбу, и на какой-то миг Мария вскидывает взгляд и смотрит ему в глаза так, словно рада была бы расцарапать лицо, но сдерживает себя и только сильнее поджимает губы, стягивая их в тонкую злую ниточку. — Не уверен, что этим людям место не только в этом доме, но и в этом районе. Не хочу держать ответ перед судом, если утром окажется, что пять соседних поместий обчистили какие-то умельцы.

В детстве Мария, пожалуй, уже вцепилась бы двоюродному братцу в волосы — их игры были очень бурными, кого-то это пугало, кто-то посмеивался и предрекал, что они вырастут и пожалеют, что не приходятся друг другу троюродными. Сейчас она делает глубокий вдох.

— Пожалуйста, — говорит она так мучительно, будто ей тошно произносить само это слово. — Тебе не нужно пускать всех. Можешь не пускать даже меня, только одного человека. Мы не можем себе позволить сегодня ночевать в верхнем городе. Там облавы, а у нас... обстоятельства.

Про «обстоятельства» Иуда спросить не успевает, потому что сон из дурного становится кошмарным.

Из-за плеча Марии высовывается Симон.

— Ему хуже! — кричит он. — Давайте скорее! — и ещё через мгновение, которое требуется ему, чтобы всмотреться Иуде в лицо, он расплывается в широкой улыбке. — Во имя господа, кого я вижу! Мария! Ты не говорила, что твой братец — Иуда Искариот!

— Я говорила... — Мария не заканчивает фразу и хмурит брови в полном непонимании, которое постепенно сменяется удивлением и, наконец, злобным самодовольством, когда до неё доходит, каким многозначным может быть прилипшее с молодости прозвище «братца».

— Симон, — цедит Иуда, вцепляясь в дверной проём как в последнюю соломинку, — Симон, не смей — я вызову стражу. Убирайся немедленно.

— Ребята! — вопит Симон в темноту, такой же горячий, такой же непрошибаемо уверенный в себе, как и раньше — у Иуды сводит зубы от желания впиться ему в глотку или хотя бы наговорить гадостей. — Всё в порядке, он из наших! Заноси!

— «Круги, в которых я вращаюсь», — повторяет Мария с ухмылкой, за которую ей хочется вцепиться в волосы.

Иуду оттесняют в сторону.

***

— Они мятежники, Мария, — говорит Иуда. Мария сидит у него на кухне, обнимает чашку с чаем двумя руками, щурит слезящиеся от дыма глаза — Симон мягко посоветовал не включать электричество, и потому они все сидят при свечах и жаровнях. Вид у неё усталый и жалкий. Она не выглядит на свои двадцать пять, зато Иуда чувствует себя на все свои почти-тридцать. — Ты не понимаешь, во что впуталась.

— Они не такие, — яростно взрывается Мария; Иуда не отвечает на это, только делает жест рукой, предлагая прислушаться к пьяному пению за стеной — мятежники добрались до его кладовых и бара и не постеснялись себя обслужить. Мария слушает с минуту, вздыхает и повторяет тише, но всё так же уверенно: — Они не такие, Иуда. Я многое повидала, поверь, и таких вот сект с самопровозглашёнными царьками — тоже. Я бы не стала связываться с головорезами. Но они не такие. Он — не такой.

«Он» — это человек, которого внесли в дом Иуды на руках и разложили на постели в гостевой спальне. «Он» невысокий и какой-то очень хрупкий, босой, длинноволосый, в простых одеждах — майка да камуфляжные штаны. Мария говорит, глаза у него синие, как то небо, которое на старых видеолентах, но Иуда не видел лично — глаза эти закрыты. «Он» ранен: нож центуриона прошёлся по его боку, распорол мягкие ткани, ничего серьёзного, но крови натекло порядочно.

— Он исцелил бы такой пустяк сразу, если бы не потерял сознание, — сказала Мария, улыбаясь сквозь слёзы, пока обмывала и бинтовала рану, двигаясь с такой сноровкой, будто зарабатывала на жизнь оказанием первой помощи, а не более древним искусством.

— Ещё один мессия и чудотворец, — бручит Иуда себе под нос. Спорить с Марией бесполезно, что она, что остальные «последователи» слепы в своём фанатизме.

— Нет, — Мария со слабой улыбкой качает головой. — Он не мессия. Не царь и не спаситель. Он просто... человек. Поговори с ним, ты поймёшь.

Иуда отправляет её спать, не продолжая бессмысленный спор. Засыпают и мятежники, наполнившие его дом — вповалку, кто где, на креслах, диванах, кроватях и коврах; Иуда переступает через них, пока обходит дом, задвигая ставни, проверяя лишний раз, чтобы со стороны всё выглядело не так подозрительно. Ему страшно. Слишком много сил он положил на то, чтобы отдалить себя от ошибок юности, от тех глупостей, которые он натворил, пока был молод и горяч, и несколько жизней, что своих, что захватчиков, казались малой платой за отвоевание свободы народа.

Он забывается неспокойным сном на кухне, положив голову на скрещенные руки перед тлеющей лампадкой. Когда он просыпается, в доме ещё тихо, только чуть светлее — еле-еле зажёгся рассвет.

Рядом с ним сидит человек. Не Мария, и не мятежник, Иуда не сразу понимает, кто это, и только потом поворачивается и смотрит на него пронзительно, пытаясь всем своим помятым со сна лицом показать, как недоволен.

— Здравствуй, Иуда, — мягко говорит ему Иисус. — Ты изменился.

— Изменился? — Иуда непонимающе качает головой, он совершенно точно уверен, что не встречал этого человека раньше, если только мельком, может, как Симона, среди мятежных зелотов и кариотов, но там людей были сотни, упомнить каждого — невозможно. — Не понимаю, о чём ты.

— Не понимаешь, — это самый идиотский ответ, который только можно дать, а Иисус ещё и улыбается при этом так, будто приоткрыл Иуде тайны мироздания. — Но это не важно. Я рад, что ты в добром здравии. У тебя красивый дом. Спасибо за приют. Кстати, я взял из шкафа твою футболку — моя майка вся в крови. Ты не против?

Я против, думает Иуда, я ох как против — выметайся из моего жилья, уводи с собой свою банду, оставь в покое меня и мою семью.

Иисус смотрит на него, в глазах его — небо, как на старых видеолентах.

— Всегда пожалуйста, — шепчет Иуда севшим голосом. — Обращайся, если что-то будет нужно.

***

21

Это можно рассматривать как продолжение моего №19 и приквел к №№53-55 Тэн.

Елиазара недоволен.

Елиазара часто чем-то недоволен, и обычно Ана этому нелогично и нерационально рад: казалось бы, послушание есть добродетель, а своевольный старший сын это та ещё головная боль родителю, однако Господь всё же дал людям свободу воли не для того, чтобы они бездумно следовали заветам отцов, и если сын способен оспорить его мнение, значит, он хорошо выполнил свою работу, когда его воспитывал.

Но сейчас это недовольство необоснованно и совершенно непонятно, и ему очень хочется помассировать переносицу, гавкнуть, выгоняя зарвавшегося мальчишку — ему тридцать шесть, напоминает он себе, он старше Иуды, перестань видеть в нём ребёнка — а потом вернуться к бумагам, одному, в тишине и покое. В голове уже сверлит виски маленький гадкий червячок, который скоро превратится в полноценную мигрень, но пока не подкатило, пока в глазах ещё не темно — можно успеть написать прошение в Рим. Если только Елиазара уйдёт.

— Я не понимаю, чем ты недоволен, — говорит он, старательно препятствуя усталым, раздражённым ноткам, которые так хотят пробраться в его голос. Елиазара поднимает на него свой пронзительный синий взгляд — он смотрит разом как жена, как Иуда и как будь он трижды неладен Христос, Ана никогда не умел вкладывать столько всего в один взгляд, и противостоять таким взглядам не умел тоже. — Ты сам сказал мне перестать ходить в склеп.

— Я не имел в виду, что ты должен перестать выходить из сената! — Елиазара взрывается, всплеснув руками, мечется по кабинету от стены до стены. Ана смотрит на него, потому что если не будет смотреть на сына, то будет смотреть на стол и бумаги, требующие внимания, и тогда Елиазара решит, что он его игнорирует, и, видит Господь, он не готов к этому витку скандала. Руки в карманах инстинктивно сжимаются в кулаки, раньше он взял бы чётки и стал перебирать их в пальцах, но чётки лежат в ящике стола — он чувствует, что не готов снова их взять, что не сможет думать о Боге — только о том, кому их подарил, с чьего тела, прямо из кармана снятых в морге джинсов их достали и передали ему с другими личными вещами.

— Отец, — Елиазара тяжело дышит, пытаясь взять себя в руки. Слишком горячий, потому и не задержался на должности первосвященника, хотя ума в этой голове было больше, чем во всём сенате разом. Ана одновременно надеялся, что с возрастом это у него пройдёт, и хотел, чтобы этого не случилось. — Когда ты последний раз был дома?

— Дома что-то не так? — Ана быстро прокручивает в голове сводки о разрушениях в городе, и вроде бы ему повезло, его район оказался почти не тронут, но если мятежники или беженцы...

Елиазара коротко ударяет по стене кулаком и затихает, прислонившись к ней лбом. Ана не может ничего сказать, не может даже приблизиться из боязни сделать ещё хуже, только размеренно дышит, сжимая и разжимая кулаки; он не понимает, что сделал не так и когда успел его оскорбить, и он не хочет сейчас об этом думать, он хочет вернуться к работе, замкнуться в своём маленьком, понятном мирке, который состоит из цифр и законов, сводов правил, имён политиков, списков пострадавших, где нет места вознёсшимся и воскресшим, равно как и мёртвым, всё ещё безнадёжно мёртвым.

— Я могу работать дома, — осторожно предлагает он, потому что, честное слово, Ана готов идти на компромиссы, ему бы только понять, каких уступок от него хотят. — Только соберу бумаги и назначу курьеров.

— Нет, — Елиазара встряхивается всем телом, поворачивается, на его лице — неожиданно спокойная и грустная улыбка, и он подходит ближе и лезет Ане в карман, как в детстве лез, чтобы найти там конфету или мелкую монетку, только сейчас он выныривает, сжимая своими пальцами его накрепко стиснутые кулаки, и держит так, пока Ана неуверенно не распускает хватку, и только тогда сплетает их пальцы и за руку ведёт Ану назад к столу, будто он тут — несмышлёный мальчишка, которого боязно от себя отпустить. — Не надо. Просто забудь. Чем ты занят?

— Пытаюсь выбить из Рима дотации на восстановление жилого массива, — медленно проговаривает Ана, смущённый внезапной сменой темы и живым интересом к его работе. Мысли возвращаются в привычное русло, и хотя он ещё осознаёт, что рядом сын, перед внутренним взором бегут столбики расчётов и гладкие фразы официальных отчётов. Он, не глядя, опускается в своё большое чёрное кресло, и почему-то упускает момент, когда Елиазара со скрипом придвигает второе кресло, рассчитанное на гостей, ближе к его столу.

— Давай посмотрим, что с этим можно сделать, — говорит он с преувеличенной весёлостью. Кому-то другому Ана не разрешил бы лезть в свои бумаги, но Елиазара занимал этот пост, пусть недолго и давно, и он знает, что делать, так что Ана передаёт ему стопку писем, в которых его перекидывают друг другу римские чиновники, отгороженные от Иудеи сотнями бюрократических барьеров.

— Дома точно всё в порядке? — уточняет он на всякий случай. Елиазара, не отрываясь от бумаг, тянется через стол и снова накрывает его руку своей, сжимая легонько, пока у Аны не перестают подрагивать пальцы.

— Всё хорошо, — говорит он тихо, и Ана даже верит почему-то.

***

Теперь банановый с Калигулой.

22

Анна не знает, как Германику это удаётся, но в кабинет он врывается — вплывает, втанцовывает, — так, словно и не было этих девяти лет между, словно виделись они в последний раз не далее, чем вчера, и разговор можно продолжать с прерванного места — что тот и делает, бросаясь ловкими фразами про политику и религию, и их хитросплетения, пока лабиринт слов не становится абсурдно запутанным и не валится внутрь самого себя под звонкий смех императора.

— Вы же рады меня видеть, господин первосвященник, — мурлычет Германик, усаживаясь на стол, слова его — не вопрос, констатация факта, в руках его — нож для бумаг, тонкий и острый, и он подцепляет подбородок Анны кончиком лезвия, поднимает его голову и смотрит, смотрит в глаза.

Проходит совсем немного, и он уже лишается верхнего полотнища одежды. Пилат всегда хвалил римские наряды за доступность, непонятную целомудренным иудеям; Анна не думал, что выдастся шанс оценить, однако же ткани, висящие тяжёлыми складками, так и предлагают сунуть под них ладони. Император Рима сидит на моих коленях и ёрзает, как юнец, будто ему совсем невмоготу, думает Анна. Эта мысль настолько дикая, что совсем даже правильная. Он кусает Германика в шею, чертит узоры на его одеждах лезвием, снимая тряпку маленькими лоскутами, а потом по коже — её так просто не проймёшь, но остаётся сетка красноватых узоров, и Германик смазывает проступившее ладонью, а потом той же ладонью гладит Анну по щеке и целует его в лоб холодными губами. Есть в этом нечто богохульственное, этот жест — как благословение, а себя император почитает Богом на земле. Анне странно немного, что его моральные устои волнует исключительно это; но Германик — варвар, захватчик, на него не распространяются многие священные законы, и потом, то, что делает Анна, вполне можно считать милосердием.

Германик засыпает на его руках сразу после, даже не изменив позу, только роняет тяжёлую, несуразно большую кудрявую голову ему на плечо. Анна не шевелится — сначала переводит дух, потом гоняет в сознании ленивые тягучие мысли, потом становится ясно, что император беспробудно спит, как пьяный, и будить его кажется недопустимым, так что Анна осторожно придвигает бумаги и продолжает работу прямо так, вытягивая шею, чтобы вглядеться в бумаги поверх чужой густой шапки волос. Он не отвечает на стук посыльных — они полагают, что первосвященник в кои-то веки изволил уйти домой, — посему официальные письма получает только утром, собрав их под дверью, где они ждут своего часа, и то встаёт лишь потому, что тело невыносимо затекло и всё в болезненных синяках в местах соприкосновения с костлявым римлянином. Они стоят друг друга — два едва обтянутых кожей скелета, два демона со странными желаниями, которые не утоляют друг друга, а только распаляют сильнее. Анна готов поверить, что, дав себе — и тому, что внутри, — волю, они могут спалить оба государства и задеть ещё пару соседних.

Он пролистывает письма — отчёты, доклады, пара римских некрологов: Германик, как всегда, умудрился обогнать почтовые экспрессы. Анна качает головой, возвращается, целует Германика в лоб и в щёку холодными губами, укрывает рваной тогой и оставляет досыпать в кресле до обеда.

***

23

— Вы могли бы убить меня однажды. Нечаянно. Не досмотреть, сорваться, провести ножом чуть ниже, надавить чуть сильнее, — Германик в подтверждение своим словам проводит пальцем по груди до живота, обводит пупок, размазывает под ним белые капли. — Понадобится немного нажима, а потом плоть разойдётся, и мои кишки вывалятся вам в ладони. Будет не очень приятно, — он приближается к Анне, шепчет ему в самое ухо, будто делится секретом. — Знаете, оттуда вытекает не только кровь. Не так красиво, как с артериями, но ощущения того стоят.

Анна лениво щурит глаза: он уже в полудрёме, ему всё же не двадцать восемь, а Германик может вымотать и молодого, да ещё и не одного. Пока первосвященник возлежит на подушках и ловит в ладони тусклое рассветное свечение, Германик вьётся вокруг постели, символически накинув на плечи простыню — как танцовщица с рынка.

— Ах, какая бы это была смерть! Вас бы казнили, конечно, но запомнили героем. А я! Я вошёл бы в историю! Поэты писали бы стихи — целые пьесы, я умирал бы снова и снова на сценах всего мира, был бы белым, и жёлтым, и чёрным, а кровь всегда была бы красная, может даже, не бутафорская — я бы написал в своём завещании, что умирать мои актёры могут только по-настоящему и никогда — понарошку. Смерть вам не игрушки, ц-ц-ц!

Анна кивает, кивает и кивает, привычный к этому, и к другим разговорам Германика — тот словно не в силах молчать, если не засыпает сразу, словно его большую безумную голову разрывает мыслями, которые нужно выплеснуть. Он нависает над Анной, глядя ему в глаза — Анна отвечает бестрепетно и сонно, и Германик слегка сдувается от такого приёма.

— Но вы так не сделаете, милый мой Анна, — Германик вздыхает будто бы даже с обидой, присаживается на край постели и гладит Анну по голове. — Нет, вы слишком дорожите Иудеей, чтобы позволить себе получить желаемое, не правда ли?

Анна всерьёз размышляет, про что сейчас спрашивал Германик: правда ли он хочет его смерти, или правда ли, что шаткое благополучие Иерусалима стоит выше возможности убить самого императора? Видимо, мысль о том, что Анна может не хотеть, или попросту бояться, Германику в голову не приходит. Впрочем, он, как водится, прав, и Анна слушает его с благосклонной полуулыбкой, поглаживая пальцами по животу — неожиданно мягкому для этой фигуры, сплошь состоящей из костей и сухожилий.

— А Иудея вами совсем не дорожит, — Германик снова вспыхивает, берёт его лицо в ладони и жарко шепчет в самые губы, его аж трясёт от невыносимого напряжения, и Анне кажется, что тот может сломаться и сгореть безо всякой помощи заговорщиков. — Нет, милый Анна, вам тут не место. Давайте уедем — в Рим, прекрасный беломраморный Рим, я посажу вас в свой гарем, вы будете носить красивые тоги, на пальцах у вас будут перстни, вас будут кормить миндалём и гранатовыми зёрнышками, как канарейку, и вы будете петь для меня, правда же, будете?

Анна не то что бы не согласен: у народа везде глаза и уши, о том, что император римский врывается в дом Анны, покои Анны, постель Анны, знает каждый нищий, самая распоследняя трущобная крыса, и на такое отвечают отнюдь не теплом. Анна знает, что думают люди. Его никогда это не заботило, и то, что бумаги швыряют ему на стол, а не подают почтительно из рук в руки, и что в коридорах с ним больше не здороваются, и Елиазара отправился в Александрию за младшим, да так и не вернулся — всё это не имеет никакого значения, пока Иудея стоит. Видит Господь, они ведь даже не говорят о политике за пределами кабинета Анны, всё, что происходит здесь — исключительно личное, и почему за свою личную жизнь первосвященник обязан отчитаться перед каждым?

— Или я могу поставить вместо вас мраморную статую, — Германик обиженно кривит губки, шлёпает Анну по лицу в пародии на пощёчину, от которой тот даже не моргает. — Может, она будет немного теплее и разговорчивее, когда мне того хочется. Есть одна красивая легенда про скульптора, который так любил свою статую, что та ожила прямо у него под резцом — но ах, лезвие в руках у вас, не у меня. Может, вам стоит работать им усерднее, и тогда вы вырежете из меня что-то прекрасное, и я стану живым мальчиком, и мы будем любить друг друга и уйдём на небеса, чтобы стать там звёздными скоплениями?

Анна целует его в уголок губ и закрывает глаза, показывая, что разговор окончен.

— Или я могу завести коня, назвать его в вашу честь, а потом перерезать ему горло, — шепчет Германик ему на ухо ласково-ласково. — А может — вскрыть глотку вам, а на место ваше поставить статую, и уйти в небеса на коне, перспективы так многогранны, милый мой Анна!

Анна засыпает с горячим дыханием Германика на своей щеке.

***

24

Это Иисус Варавва, и в этой вселенной он рыж и длинноног.

Ходить по мосткам на верхних уровнях и так опасно, но Иисусу словно этого мало — он встаёт на самые перила, тонкие эти трубки, лязгающие и скользящие под касанием руки, и идёт по ним, балансируя руками и ставя ступни друг за другом, пока не ловит равновесие и не принимается вышагивать так же просто, как по плитам пола. Он тормозит, чтобы закурить — толпа ахает в унисон, когда он чиркает колёсиком зажигалки, и по стенам пару мгновений мечутся неясные тени.

Иисус спрыгивает вниз лёгким движением, пружинит об пол, едва коснувшись его пальцами руки. Подошвы наверняка горят от удара, но он встаёт, улыбается — белые зубы, тлеющий огонёк сигареты на влажной губе.

— Это ж разве высота? — говорит он спокойно. — Там горы, такие — что рядом с ними эти мостки? — он разводит руками, словно пытаясь передать размеры тех гор, и люди, его парни, его девчонки, и все остальные, перемешанные в пёструю восторженную массу, послушно видят скошенные серые склоны и мутно-зелёные пятна мха.

— Что мы рядом с этими горами? — продолжает Иисус. Он сползает по стене, приваливается к ней, вытянув длинные ломкие ноги, и говорит негромко, не с толпой, а сам себе, и последователи не дышат, и даже сердца свои давят мысленно в кулаках, чтобы не стучали, заглушая слова лидера. — Что рядом с ними Рим? Иерусалим? Что имеет значение, если горы стояли и будут стоять, и даже не заметят, что люди когда-то были, может, жили, может, умирали?

Слова волнуют душу, и толпа обтекает Иисуса, подбирается ближе, чтобы прильнуть, прислушаться, почувствовать немного того же — похожего на магию спокойствия, безмятежности тикающей таймером бомбы. Другие проповедники говорят: ты — скала, ты — соль земли, ты — светоч, без тебя этот мир понесёт невосполнимую потерю; но есть что-то очень утешающее в мысли о том, что ты не более чем песчинка в подножии горы.

— Небо, оно ведь не голубое, — Иисус запрокидывает голову, затылком к стене, закрывает глаза, трогает кого-то рукой, так же рассеянно, как мог бы трогать камни и технические трубы, будто не люди сейчас согревают его бока и колышутся в ритме единого дыхания, будто он тут один, всегда был и всегда будет, будто одинок — каждый из них, и это правильно. — Оно прозрачное. Ты смотришь в него, а оно — сквозь тебя. Небу насрать.

Он тушит окурок об стену и улыбается, слизывая с губ привкус дыма.

А вот тут и ещё тут и теперь тут тоже Тэн даёт ещё прекрасного. Рекомендую.

запись создана: 16.08.2015 в 21:19

@темы: crazy world, мои кривые ручки

---

21.10.2015 в 20:06

Пишет  LRaien:

21.10.2015 в 16:06

Пишет  А. Хмелевский:

21.10.2015 в 13:19

Пишет  Заедает:

Ничего не прости нас, Марти, ничего мы не проебали. У нас нет ховербордов и новой части челюстей, но мы садимся на кометы, печатаем триде принтеры на тридепринтерах, у нас в карманах электронно-вычислительные машины такой мощности, что каждый может рассчитать полёт на Марс, можно заказать себе робота по почте и самому стать киборгом с руками робота, а такая фигня, как границы и расстояния совершенно перестали быть препятствием для распространения любой информации. Всё с нами заебись, Марти был бы доволен.

---

22.09.2015 в 14:46

Пишет  Iolanta Northern:

Питер, ищем вписку!)

22.09.2015 в 11:40

Пишет  саша джонс:

Петербург!
как всегда, просим репоста х)

Привет, котаны славного города Питера!

Мы пишем с огромной любовью к вашему городу. У нас есть просьба.
С 9 по 13 ноября мы будем в Питере. Мы - это две неприхотливые девушки саша джонс, Iolanta Northern и собака-поводырь. ВАРНИНГ: рассматриваем вариант не брать собаку, так что пишите, если можете вписать только нас!
Хостесы не предлагать, в гугле нас не забанили. Предпочитаем попробовать найти людей, к которым можно вписаться.

Что нам нужно: место для поспать для нас и собаки (может спать на полу), зарядить технику, помыться, приготовить еду (если можно).

Что можем предложить: беспроблемность, отсутствие вредных привычек, клевую ласковую псину, с которой можно знакомиться и играть, небольшие сувениры из Петрозаводска и Екатеринбурга. Псина очень воспитанная, добрая и хорошая, и нам очень хотелось бы взять ее с собой.
Если Вы против собаки, но не против нас, пишите тоже!
Мы рассматриваем вариант поездки без нее. Он не очень для нас удобен, но, если не будет желающих приютить собаку, то мы согласны поехать и вдвоем. Также можем поработать курьерами и привезти что-то небольшое (не больше книги) и нехрупкое между следующими городами: Екатеринбург, Москва, Петербург, Петрозаводск, Челябинск, Кострома (в Кострому с любого направления, из нее - только в Москву, Че, Екб).

Все вопросы ждем в умыл.
Спасибо за внимание!
За репост - большой ПЛЮСИЩЕ в карму!

---

Я сообщаю о том, что посмотрел что-то новое, тем, что начинаю орать в Тэн драбблами.

Фэндом: Иисус Христос Суперзвезда (2000)
Пейринг: Ана/Иуда, односторонний Иуда/Иисус, местами Симон
Жанр: яебал
Рейтинг: пгшечка
Второй пост тут.

1

У них нет расписания, чёткого графика — очерченные границы Иуду пугают, словно любое соглашения равносильно подписанному кровью контракту, словно он не подписал этот контракт в тот первый раз, когда Ана тронул его за плечо, и тот обернулся, и увидел его лицо, и не сбежал ко всем чертям в этот же момент. Иуда просто появляется из тени ближе к ночи, когда Ана покидает рабочее место, всегда один из последних — он никогда не может угадать, сколько Иуда его ждал, пару минут или с самого обеда; чёрная громадина сената тянется к ночному небу у него за спиной, Ана чувствует себя больше, могущественнее на фоне массивного здания, а вот Иуда перед ним словно теряет в размерах, и Ане не понять, как это у него выходит, но он смотрит ему в глаза снизу вверх, даром что сам выше на пол головы, и взгляд этот не то что бы заискивающий, он измученный, как у торгаша, который простоял весь день на солнцепёке и так ничего и не продал: прошу вас, благородный господин, я готов снизить цену, если только вы обратите внимание на мой товар.

Им не нужны слова — Ана даже не кивает, только разворачивается в нужную ему сторону, а с минуту спустя за спиной раздаются торопливые шаги, эхом отдающиеся от колонн; каждый раз Иуде нужны эти несколько десятков секунд, чтобы снова себя убедить, как будто он не знает заранее, зачем пришёл, Ану злит эта мелочная, такая нелогичная задержка, но неудобство слишком мало, чтобы с ним что-то делать.

Иуда выглядит несуразно, когда приходит в сенат, рваные джинсы и яркие пятна футболок на фоне чёрного камня и гладкой стали, растерянно бегающий взгляд рядом с другими, холодными и спокойными; Ана не брезглив — брезгливые на его должности не задерживаются, — но ему с каким-то душным стыдом хочется прикрыть его, замести под ковёр, как горстку пыли, чтобы он не смущал пристойный вид здания своей чужеродной фигурой. Дом Аны в противовес сенату весь белый, внутри и снаружи, и здесь Иуда выглядит ещё более нелепым — как лабораторный материал, подготовленный к анализу на столе опытного хирурга. Ана приучил его складывать одежду ровным квадратом, но даже этот квадрат вызывающе чернеет на светлом пластике стула, Ане хочется порвать тряпки в клочья и выкинуть за порог, а следом выкинуть Иуду, пока тот не запятнал собой весь дом; Иуда вроде бы и не делает ничего, его маршрут — входная дверь, кровать и душ, но после его ухода Ане каждый раз приходится проветрить и снова прибрать, и даже после в воздухе витает смутное ощущение чужого присутствия.

Ана молчит всегда. Иуда молчит только поначалу — когда всё кончено, и пора бы ему выметаться по всем нормам приличий и правилам негласного этикета, он садится в постели, обматывая мятое одеяло вокруг бёдер, и начинает говорить. Каждый раз с середины мысли, иногда — с середины фразы, будто продолжая прерванную беседу, первые пару слов приходится мучительно выталкивать сквозь зубы, но потом его прорывает, и он говорит с той же жадностью, с какой оголодавший бродяга бросается на еду, и Ана не уверен, что в этот момент Иуда понимает, с кем говорит, что он не кричит, задыхаясь, в лицо — или, скорее, в спину, — своему лидеру все те вещи, которые тот, зарвавшийся, глупый, не желает слушать. Ана не смог бы вставить и слова, даже если бы захотел, но ему это не нужно, он здесь как раз затем, чтобы выхватывать из этого сбивчивого потока крупицы ценной информации; Иуда убеждает себя, что платит телом за то, чтобы его слушали, Ана же уже запутался в том, кто, кому, чем и за что платит, но он слушает и знает об этой шайке бродяг-вольнодумцев больше, чем хотел, и всё равно не понимает и вряд ли когда-нибудь поймёт, и только гладит Иуду по щеке, когда тот закрывает глаза и беспомощно кривит губы, и если Иуда принимает это за ласку, то это его, Иуды, просчёт.

***

2

Иуду он не то что бы ищет, но всё равно находит — в коридоре недалеко от двери в его кабинет, он так и сидит прямо на полу, вытянув перед собой ноги, и его всего мелко, некрасиво, неравномерно трясёт и подёргивает, наводя на мысли скорее о нервном тике, чем об отступающей истерике. Ана останавливается перед ним, заложив руки за спину; Иуда выполнил нужную задачу, больше с него взять нечего, а значит, он не представляет интереса для него и для сената в целом, и нечего ему делать в этом здании, в такой час и в такой день — Ана почти готов скомандовать ему выметаться, но Иуда поднимает голову и смотрит на него запавшими, красными от полопавшихся сосудов глазами.

— Я должен его увидеть, — говорит он. Голос влажный, весь пропитанный рыданиями и немного — алкоголем, и он балансирует на таких высоких нотах, что ещё немного и сломается до хрипоты. Иуда звучит так, когда он на грани срыва. Он звучит так почти всегда.

Ты больше не нужен и тебе нечего предложить, думает Ана с глубоким неодобрением домохозяйки, обнаружившей, что стух целый десяток добротных на вид яиц — мне, стране, кому вообще может быть от тебя польза? Его чистый логичный мозг, приученный искать выгоду во всём и всегда, какой бы незначительной она не была, каким бы далёким не был эффект, видит в Иуде пустое место, отработанный материал, ноль без палочки и даже без дырки. Он весь сейчас — сплошные проблемы, неудобства, отрицательный баланс. Один только разговор с ним здесь, сейчас, тратит бесценные минуты рабочего времени; Ана даже дышать старается реже в иррациональной попытке не растрачивать попусту кислород. Он ничего не говорит. Он почти не шевелится — Иуда не стоит его движений.

— Пожалуйста, — лицо Иуды кривится, морщится в таких местах, о подвижности которых Ана с его гипсовой маской вместо лица и не догадывался. — Пожалуйста, ты же можешь. Я должен только увидеть его ещё раз.

Иуда подтягивает ноги под себя, встаёт на колени, вцепляясь в холодные грубые полы плаща Аны дрожащими пальцами, упирается лбом ему в живот, и, казалось бы, поза недвусмысленна настолько, какой она вообще может быть, но Ана не испытывает ничего знакомого — вместо умеренного, контролируемого возбуждения внутри холодно и пусто. У Иуды мокрый затылок, высокие залысины, на макушке — мягкая поросль, почти пушок. Ана проводит там пальцами, не потому что хочет утешить, а потому что склонённая таким образом голова может быть приглашением лишь для двух действий, и первое его сейчас не привлекает, а оставить жест без внимания неудобно. Неудобно, точно, вот оно — подходящее слово; горе Иуды, раскаяние Иуды, метания Иуды делают ему неудобно, и чтобы от этого неудобства избавиться, нужно что-то сделать. Это не выгода, но это хотя бы повод.

Он отступает на шаг; пальцы Иуды слабые, они разжимаются, он не пытается даже удержать равновесие, так и валится вперёд, подставив раскрытые ладони, и весь содрогается от беззвучных рыданий. Ана не смотрит на это — разворачивается молча и уходит, звучно цокая каблуками форменных сапогов по мраморным плитам. Вторая пара шагов присоединяется к нему через минуту.

***

3

При всей внешней простоте есть в Иуде много интересного. Как человек, например, Ана мог бы оценить его гримасы и ужимки, едкие сухие шуточки — Ана ценитель чёрного юмора, даже если никогда не смеётся и почти не шутит сам; однако, как специалиста, его интересуют качества более глубокие, интимные. Заложено в Иуде нечто особенное — невообразимая прочность, удивительная приспособляемость; история всегда запоминает тех, кто был крепок, как камень, и хранил верность идеалам, как бы не обернулся момент, но историю пишут глупцы, а Ана умен, и его восхищает гибкость, лёгкость, которой Иуда живёт и дышит. Камень можно раздробить, металл — расплавить, но гибкие осины гнутся в любой ураган, а потом поднимаются снова, расправляют крону, тянутся к небу, живые, непобедимые, попробуй такую сломай; гибкость — залог успеха, не важно, о государстве речь или о человеке. Теория эволюция не может врать. Ана не может ошибаться.

Иуда вряд ли осознаёт за собой эти черты; но он выражает их всем телом, бесстыдно растекаясь позой по любой поверхности, которая оказалась рядом, если есть место сесть — он сядет, лечь — ляжет, а потом вскочит, прильнёт к колонне, обвиснет на перилах, и всё это с изяществом, которому Ана, закостенелый, каменный, не то что бы завидует, но вежливо удивляется. Но это только верхушка айсберга; в полной мере этот талант разворачивается, когда Иуду окружают люди, и единственное, что в такие моменты раздражает Ану — то, что зрелище это приходится делить со слишком большой аудиторией, никак не способной оценить завораживающую красоту социального танца, взглядов, интонаций, вовремя сказанных слов, правильно сделанных намёков. В другой жизни Иуда мог бы служить в сенате, и Ана посчитал бы за честь работать с таким человеком. В этой жизни Иуда тратит своё красноречие впустую.

Ана думает, что дело тут в слаженности коллектива, что Иуда с Иисусом — сколько? Месяцы, годы? Немудрено узнать человека, как свои пять пальцев, если делишь с ним кров, еду, да почти всю свою жизнь. Ему хочется проверить, насколько Иуда хорош, едва ли не больше, чем выполнить задание, и он так разочарован по первости, потому что Иуда совсем не такой, он совсем никакой, он идёт за ним послушно, как бездомная псина, стоит поманить, смотрит бегло и цепко, не доверяет и боится, но слишком зачарован властью, чтобы сказать «нет». Они беседуют, если это можно так назвать; Ана играет с ним, как кошка с полумёртвой мышью — лениво и без интереса, Ана ставит ловушки, в которые Иуда попадает с грацией слона, чтобы потом барахтаться беспомощно, запутывая себя всё больше в громоздких словесных конструкциях, оговорках, двойных и тройных смыслах. Есть нечто невообразимо жалкое в том, как он натягивает рукава куртки на пальцы с обкусанными — дурная нервная привычка — ногтями, как растягивает в искусственной улыбке тонкие губы; Ане хочется вытереть пальцы платочком, а платочек — сжечь, а пепел его — впихнуть Иуде в глотку, и это он ещё ни разу его не коснулся.

Он бьёт его по лицу, хлёстко и обидно, уже много позже, когда обговорены детали, и сожжены мосты, даже если Иуде кажется, что они стоят на разных берегах — и только когда Иуда в ответ на пощёчину лишь вздрагивает и льнёт к ладони вместо того, чтобы отшатнуться, вскрикнуть, уйти, только тогда Ана вдруг понимает, что ещё вопрос, кто кого опутывал паутиной всё это время, кто кого просчитал, и вычислил, и понял, как лучше будет использовать; осознание накрывает его холодной волной, он чувствует тепло кожи и колкую щетину всей ладонью, и взгляд блестящих влажных глаз, одновременно просящий и немного мёртвый, готовый ко всему — он мешает думать. Иуда мог бы быть так ценен, не продайся он глупцу из плотничьей семьи, Ане кажется, что он наказывает его в первую очередь за эту глупость вторым ударом — а потом гладит по раскрасневшимся щекам, обещая, что теперь всё будет лучше, и не важно, что планы на этот вечер были совсем другими. Они только начали, а Иуда уже заставляет его сбиваться и делать глупости, идя на поводу у бурлящего внутри азарта — и самое жуткое в этом то, что Ана не против для разнообразия поддаться. Ему интересно, как далеко с ним можно зайти. У него уже есть пара идей.

Гибкость Иуды поразительна. Ана оттягивает его голову за волосы, выгибая шею дугой, и гадает, что на этой земле — кто на этой земле способен его сломать. В общем-то, он не сомневается в именах; ему интересно только, кто из них справится быстрее.

***

4

Иуде порой хочется стать одним из тех прокажённых, бездомных, слепых, которые кидаются Иисусу под ноги в каждом переулке, только и успевай перешагивать. Никому из них Иисус не отказывает в своём благословении, каждого коснётся, поцелует в лоб, найдёт слова утешения, пусть даже сам уже нетвёрдо стоит на ногах. Иуда здоров, не считая больного кровоточащего сердца; ему не нужно исцеление, и посему он стоит в конце длинной очереди тех, кого Иисус одарит своим вниманием, и когда приходит его черёд, ему не достаётся даже вымученной улыбки, даже хлопка по спине, как Саймону, который идёт прямо перед ним. Иуда бесится, кидается на стены, влезает на самый верх по вбитым в мрамор скобам, болтается там, злой и пьяный своей ревностью, и наблюдает, как внизу копошится толпа страждущих, окружающая Иисуса на каждом шагу. Когда-то всё было не так. Когда-то их было — пусть не двое, пусть двенадцать, но всё же не пара сотен, и Иисуса хватало на всех, и проповеди были короткими, а дни солнечными и долгими; Иуда заливает горькую ностальгию вином, когда отправляется в сенат.

— Я был его правой рукой, — говорит он Ане; всё в комнате мутно-серое от лунного света, его голова лежит на чужой безволосой груди, мерно вздымающейся от ровного дыхания, Ана молчит, с тем же успехом он мог бы спать, но он не спит, он запоминает каждое слово — конечно, он знает, что Иуда правая рука бунтовщика и религиозного лидера Иисуса, иначе бы Иуда здесь не лежал, и его слова интересовали бы на одного человека в мире меньше, но то, что говорит Иуда, с планами Иисуса никак не связано, его слова — сплошная тоска по ушедшему и неслучившемуся. «Был»: прошедшее время. Они с Иисусом это не обсуждали, но они в последнее время не обсуждают совсем ничего. Всё понятно и без слов.

Он возвращается к общему лагерю под утро, картина встречает привычная — все вповалку, Иисус — чуть поодаль, головой на коленях у Марии. Колени у неё в ссадинах, которые никак не сойдут после стольких лет грубого труда; Иуда трёт большим пальцем спрятанные под рукавами синяки на запястьях, ухмыляется себе под нос — не такие уж они с Марией и разные, все в этом мире продаются и покупаются, нужно только правильно угадать с ценой. Знать бы, чем она купила Иисуса, таким, чего нет у него самого — беззаветной преданностью, тихой покорностью, сладкими поцелуями? Может, ему тоже стоило научиться петь колыбельные?

Может, дело в том, что Мария — далеко не последняя в очереди страждущих, но это не она идёт к Иисусу за благословением, а он к ней — за лаской и ободрением. Она ничего у Иисуса не берёт; Иуда бы забрал его всего без остатка и ревностно следил бы, чтобы никто не урвал ни кусочка, если бы только у него был такой шанс. Иисус, бескорыстная, чистая душа, такой оголтелой жадности не понимает; Иуда рассказал об этом Ане как-то раз и впервые, наверное, увидел, как узкие губы переломились в уголках, искажаясь кривой улыбкой.

— Я не имею в виду, что запереть его где-то — хорошая идея, — он быстро поспешил исправиться: некоторым мыслям лучше оставаться в голове, оглашать их — неприличие, граничащее с преступлением, скажи кому-нибудь из апостолов, что кто-то жаждет посадить Иисуса в клетку, заимев его исключительно для своего развлечения, и наглеца порвут в клочки, наплевав на всё милосердие, которому учит их лидер. Иисус не для личного пользования, Иисус принадлежит всем сразу и потому никому в отдельности. — Это метафора. Фигура речи.

Ана поцеловал его тогда, не давая договорить, Иуда трогает губы подушечками пальцев, гадает, казался ли он ему больным, шалым, нуждающимся в благословении в тот момент; Ана понимает его лучше, чем хотелось бы, лучше, чем Иисус когда-либо мог и пытался, и есть в это одновременно что-то страшное и очень грустное.

***

5

— Проникновенный монолог, — голос раздаётся за его спиной, но Иуде не нужно оборачиваться, в этом мире только один человек так обращается со словами, будто откусывает их от какого-то большого куска и выплёвывает маленькими порциями, тяжёлыми и весомыми, острыми до боли под рёбрами.

— Я думал, важные государственные дела не позволяют тебе отвлекаться на истерики осведомителей? — спрашивает Иуда в ответ; он может быть раздавлен, но за невозможностью плюнуть Ане в лицо слова — не такой уж плохой вариант. Ана ведь даже не выпроводил его сам, перепоручил это охране, и пара типов в чёрных плащах здорово потрепала его по пути: не потому, что они имеют что-то против стукачей, или против апостолов Иисуса, или, напротив, против того, кто Иисуса предал, они вряд ли знают, кто он такой, помимо того, что он иногда приходит к Ане и они вдвоём запираются в его кабинете — просто бить его было весело, и футболка на нём теперь разорвана в нескольких местах, а куртку он потерял ещё на вечеринке Иисуса, и на этой мысли Иуда содрогается снова, уже не от холода, и давится болезненным всхлипом.

— И что ты собираешься делать теперь? — Ана игнорирует его вопрос и задаёт свой. Иуда не отвечает, хотя ответ уже есть в его голове, ещё немного мутный, но очень яркий образ — петля, хруст сломанной шеи, блаженное забвение, после которого не будет уже ни вины, ни боли. Его не страшит сам факт запланированной смерти, скорее, страшно к ней готовиться, страшно передумать, страшно, что что-то пойдёт не так.

Ана молчит с минуту, потом спускается с крыльца сената — сапоги гулко ударяются об мраморные ступени; останавливается рядом с ним, сбоку и немного поодаль. Присаживается на корточки, и Иуда чувствует на себе его взгляд, спокойный и холодный, и кривится, отворачивая лицо — ещё немного, и он снова разрыдается. Плакать перед Аной всегда немного страшно: он смотрит невозмутимо, и каждый раз Иуде кажется, что он впитывает его слёзы, как огромная жадная губка. Ещё он думает, что взрослый мужчина не должен, пожалуй, плакать так часто, как он.

Ночью темно даже на улицах верхнего города, тусклые фонари совсем не помогают, но Ана с какой-то кошачьей зоркостью высматривает на плитах металлические кругляши монет и принимается их собирать, одну за другой, Иуда не понимает, зачем ему, не самый бедный человек, вроде бы — и тут Ана берёт его руку, сжимает своими холодными пальцами, заставляет разжать ладонь и так же аккуратно принимается вкладывать монеты в неё, одну за другой, пока Иуда не подставляет машинально и вторую ладонь тоже, просто чтобы шекели не рассыпались снова.

— Я потратил на тебя тридцать монет, — говорит он монотонно. — Это хорошие деньги, Иуда.

— Не ты, а государство, — выплёвывает Иуда в ответ, его трясёт, и голос тоже дрожит, и непоколебимость Аны только делает всё хуже. — И не на меня, а на голову Иисуса.

— Знаешь, что можно купить на тридцать монет? — продолжает Ана; в его словах Иуде мерещится невысказанное «это тебе хочется так думать», и он бы возразил, но гладкая невыразительная речь Аны действует на него получше иного гипноза. Ана берёт его за подбородок, но не так крепко, как в зале для совещаний, на этот раз прикосновение почти нежное, и там, где от цепких пальцев остались синяки, большой палец вычерчивает утешающие круги. — Раба, например.

— Да. Или осла. Или лодку. Или обедов на тридцать дней. Что с того? — Иуда с вызовом тянет шею, задирает голову, чтобы смотреть Ане в глаза; Ана в ответ давит несильно, заставляя опускаться всё ниже, и так, пока Иуда не оказывается спиной на земле, раскинувшись у него в ногах.

— Не люблю, когда деньги тратятся впустую, — прохладно сообщает Ана. Иуда ловит его взгляд, и они изучают друг друга, недолго, несколько мгновений — с Иисусом каждый взгляд в глаза был пламенной борьбой, прыжком во всепоглощающее море, где неизвестно было, кто кого сожрёт, с Аной же всё предрешено ещё до начала, его взглядом можно резать металл, и Иуды надолго не хватает, он опускает веки, отворачивается, и Ана позволяет ему, разжимая хватку на лице. Поднимается, перешагивает через Иуду спокойно, будто он — незначительно препятствие, очередная лужа, об которою не хочется марать полированные сапоги; Иуда слушает цоканье его шагов, пока они не стихают вдали, и рассеянно сует монеты в карманы.

***

6

Ана приходит с работы вечером, снимает сапоги у двери, бросает ключи на столик. В доме темно, но не совсем тихо — он идёт на звук и приходит в спальню, там негромко лопочет телевизор, бросая синеватые отблески на стены; Ане хватает телевизоров на работе, контролировать общественные настроения через масс-медиа — одна из его служебных обязанностей, его уже тошнит от заставки новостей, но Иуда смотрит в экран зачарованно, чуть приоткрыв пухлые губы, и Ане не хватает духу оборвать его транс.

Он садится вместо этого на кровать, прямой и строгий и какой-то неправильный в своём чёрном плаще на фоне смятого одеяла и вороха подушек (Иуда натаскивает их в постель, а сам в итоге спит головой у него за плече и зверски пускает слюни). Иуда небрежно дёргает плечом, это может быть как «убирайся», так и «садись ближе», Ана не знает, что он имел в виду — иногда даже сам Иуда не знает, что имеет в виду, но сейчас Ана решает рискнуть и прямо в форме устраивается рядом, вытянув ноги поверх одеяла. Иуда, не глядя, сползает головой ему на колени и затихает, всё ещё глядя в экран. Правильный выбор, Ана поздравляет себя с успехом.

На экране — голубоватая рябь, небо, высокий холм. Иисус улыбается, красивый и чистый, в просторном белом одеянии и венце, теперь с аккуратно подрезанными колючками; по правую руку от него Пётр, по левую — прижимается Мария, и глаза у неё горят, как звёзды. Иуда выключил звук, но Ана помнит речь Иисуса наизусть, столько раз ему сегодня пришлось её выслушать. «Так написано, и так надлежало пострадать Христу и воскреснуть из мертвых в третий день» — смиренное, кроткое лицо, негромкий голос, толпа на фоне взрывается аплодисментами.

— Он знал всё это время, — хрипит Иуда; его горло, разодранное грубой верёвкой, перемотано чистыми бинтами, Ана поглаживает их кончиками пальцев, там, где проступает едва заметное бурое пятнышко крови. Если Иуда хотел умереть, не стоило делать это на глазах у толпы, напротив чёртового сената — как ещё не выбрал место точно напротив его окна? Иуда ёрзает неприкаянно, стряхивает с себя руку — видимо, Ана задел больное.

— Конечно, знал, — соглашается Ана. Воскресение Иисуса оказалось неприятной неожиданностью, единственной в этом чётко продуманном плане, ну кто бы мог подумать, что у плотницкого сына, туповатого на вид и благостного, как новорождённый цыплёнок, может быть такой продолжительный, многоступенчатый план, весь из лжи и хитрых манипуляций? Вместо уныния и распрей в стане мятежников теперь сплошное ликование, вера крепка, как никогда, того и гляди, начнутся беспорядки; по крайней мере, вся ответственность за провал лежит на Каифе и Пилате, Ана — лишь скромный исполнитель, мелкий клерк, сортирующий бумаги и просматривающий новости на предмет упоминания запрещённой информации. Какой с него спрос?

— Все меня использовали, — Иуда хмурится, выдыхает сердито, отворачивается, наконец, уткнувшись Ане в живот носом. В неровном голубом свете кожа у него бледно-серая, щетина серебрится переливами; Ана поглаживает его по голове, как ленивого кота. — По крайней мере, ты этого не скрывал.

— И платил, — напоминает Ана; никаких шуток, это очень важно — Ана всегда платит по счетам, за ним не числится долгов, провалов и промашек, каких слабостей, некуда его ткнуть, нет грехов, за которые толпа могла бы его растерзать. Когда римляне пригонят войска подавлять мятежи, Ана откроет им ворота города и поприветствует, склонив непокрытую голову, и при новом правителе останется всё тем же мелким, но незаменимым винтиком системы. Он переживёт это; он и те, кого он выберет и спасёт. Не хуже сына божьего, разве что меньше красивых слов и белого света за спиной.

— И платил, — Ана не видит, но ему кажется, что Иуда слабо улыбается, и он проверяет догадку кончиками пальцев. Иуда целует каждый, прихватывает указательный губами; немой Иисус грустно и преданно смотрит на них с экрана, Ана отвечает ему невозмутимым взглядом, выключает телевизор и закрывает глаза.

***

7

Иуда может привольно раскинуться на любой поверхности, но к столам он питает особую слабость. Ана почти не удивляется, когда заходит в кабинет и видит его лежащим поверх бумаг — ладно, Иуда не лежит, это слишком простое описание для той позы, которую он принял, он полусидит, откинувшись на локоть и поставив одну ногу на столешницу. Бумагам от этого не легче, Ана глухо ворчит — ему не нравится, когда люди портят безупречный порядок его документов, ему вообще не нравится, когда копаются на его столе, и ещё меньше нравится, когда Иуда приходит к нему на работу. Иуда думает, что он его стыдится; Ана просто не любит делиться личным, но его не разубеждает.

— Не лезь в мои отчёты, — он вырывает папку из его рук, чуть резче, чем стоило бы. Иуда недовольно фыркает и принимает сидячее положение — немногим лучше, чем до этого, учитывая, как широко он расставил ноги.

— Но я не дочитал, — тянет он капризно, но когда Ана пренебрежительно хмыкает, карикатурная обида стекает с его лица и заменяется очень даже настоящей. — У тебя там ошибка на третьей странице.

Ана недоверчиво поднимает бровь. Для Иуды это — хуже красной тряпки, его самолюбию причиняют достаточно боли в среде его так называемых друзей, чтобы встречать сомнения ещё и здесь. Ана не помнит, когда его стали заботить полутона настроений одного из десятков осведомителей, но испытывает глухое раздражение от того, что не купировал свою реакцию вовремя, и теперь рискует снова получить взрыв в лицо с последующим хлопаньем дверями. Или нет. С Иудой ни в чём нельзя быть уверенным.

— Попробуй пересчитать, если не веришь, — теперь он уже смотрит исподлобья, обнимая себя за плечи, и хотя Ана видит собственными глазами, что этот человек занимает половину его стола, ему иррационально кажется, что он слишком хрупкий и какой-то очень маленький, и при всей нелогичности этой мысли от неё одновременно хочется то ли пригладить ему всклокоченные волосы, то ли запустить в них руку и оттянуть, обнажая шею с дёргающимся острым кадыком; Иуда сам соткан из противоречий и легко вызывает их в других людях. Честное слово, скандал был бы лучше, чем это.

Ана берёт папку и действительно принимается пересчитывать, делая записи карандашом прямо на полях, несколько минут не слышно ничего, кроме скрипа и шорохов, и только когда он болезненно морщится, понимая, что где-то и правда потерял пару нолей, Иуда шумно выдыхает и кладёт подбородок ему на плечо.

— Мы учились в одном университете, Ана, — мягко говорит он, касаясь губами его уха, самого кончика, острого, почти треугольного, быстро розовеющего от притока крови. Ана забывает, какое число хотел вписать в последнюю колонку, и слишком сильно сжимает в пальцах карандаш. — Мне кажется, иногда ты об этом забываешь.

И ведь он не ошибается, проницательный, как всегда — об этом действительно легко забыть. Легко забыть, что Иуда был когда-то лучшим на курсе, что где-то пылится его диплом с отличием, что его статьи ещё три года назад печатали в Экономическим Вестнике, когда он вот такой, в съехавшей с плеча куртке и джинсах с дырой на колене, когда его пальцы накрывают твои, чтобы мягко забрать из них всё лишнее, сплестись с ними и поднести к губам для поцелуя. Иуда бунтовщик, анархист, осведомитель и чертовски хороший бухгалтер. Ана стирает со своего лица и неприятное удивление, и уязвлённое выражение, и прикрывает глаза. Иисус — дурак вдвойне, если не использует таланты Иуды на полную мощность; когда Иуда начинает целовать его шею, он думает, что это и к лучшему.

***

8

Толпы растут с каждым днём. Иисус рад этому — от его жизни, от его смерти не будет никакого толку, если она пройдёт бесславно, люди должны видеть, слышать и верить, только тогда можно будет что-то изменить. Иисус рад. Иисус должен быть рад.

Последние просящие утекают с площади тонкими струйками, по двое, по трое. Кто-то впервые идёт своими ногами, кто-то впервые видит, кто-то несёт на руках выздоровевшего ребёнка, многие плачут, от счастья или просто от проникновенной проповеди. Иисус улыбается им, улыбается до самого конца, пока не остаётся один на этом металлическом мостике над мраморными плитами, и только тогда его выключает, и он сползает по колонне, привалившись к ней спиной. Рука вываливается меж прутьями перил, опасно, но у него нет сил даже отползти от края. Солнечный свет, такой редкий в эти годы, пробивается сквозь дыры в потолке; на этой неделе солнце всходило трижды, и Иисус видит в этом добрый знак.

— Ты правда думаешь, что кому-то из них было дело до разговоров о царстве небесном после того, как ты их исцелил? — Иисус дёргается, как от удара, слабо открывает глаза. Иуда, в отличие от него, не любит стоять на солнце, он предпочитает дождаться своего момента в тени и показаться тогда, когда точно притянет к себе все взгляды. Вот и сейчас он неспешно, вальяжной походкой приближается, опускается на колени, чтобы оказаться с ним вровень, и упирается в колонну возле головы Иисуса одной ладонью: это бессловесное «не смотри никуда, кроме как на меня», и у Иисуса нет никакого выбора, кроме как подчиниться. Иуда нависает немного — он выше. Иисусу приходится поднять голову, чтобы видеть его глаза, в затылке от этого начинает мерзко стучать, словно туда вгоняют раскалённые гвозди. Мысли о гвоздях пугают его с некоторых пор.

— Сначала — проповедь. Потом — чудеса. Для тех, кто слушал внимательно. Бога ради, Иисус, половина растворилась в коридорах сразу, как получила то, зачем пришла, — Иуда так кривится, будто ему тоже больно, но ему болеть не с чего, и Иисусу от этого немного, совсем нелепо обидно. Как будто Иуда виноват в том, что вся боль лежит на одном Иисусе. Как будто Иисус не хотел этого сам, будто в этом не состоит его предназначение. — Как ты донесёшь своё слово миру, если мир выжмет тебя досуха и выбросит?

— Веру не покупают чудесами, она либо есть, либо нет, я лишь направляю тех, кто к ней способен, а остальным — облегчаю страдания, — отвечает он устало, далеко не в первый раз. Губы пересохли и еле шевелятся, он говорил четыре часа без перерыва и меньше всего ему хочется сейчас продолжать, спорить и кричать — а если они продолжат, то без криков не обойдётся никак. Горячая боль переползает к вискам, с силой давит на лоб; Иисус косится на перила и гадает, будет ли достаточно его страданий для искупления всеобщих грехов, если он перекинется сейчас через прутья и расшибётся об пол. С каждым днём перспектива всё заманчивее, он не знает, что подталкивает его сильнее, усталость или сосущая силы боязнь неизвестного. Он давно не знает, что его удерживает.

Иуда фыркает; Иисус по одному этому звуку может представить, как он закатил глаза. Ещё через пару мгновений ему в губы тычется влажное горлышко фляжки — Иисус жадно пытается сделать глоток, но давится, начинает кашлять, и жидкость стекает ему на подбородок и ниже, пропитывая белую хламиду, которая теперь, после проповеди, вся покрыта потом и чьими-то выделениями. Иисус боится открывать глаза, потому что под веками скопились усталые злые слёзы, и он не хочет, чтобы Иуда их видел, их вообще не должен видеть никто — хотя очень хочется, чтобы кто-то заметил.

Снова фырканье. Фляжка исчезает, Иуда придвигается ближе, а потом к его иссохшим губам прижимаются другие, влажные, мягкие; подбородок слегка царапает щетина. На пару мгновений Иисус снова — путник в пустыне, ищущий просветления, а Иуда — грешник, вымаливающий очищение выполнением нелепых заданий. Иисус — не сухая ветка, но когда вода попадает ему в рот вместе с чужим языком, он почти готов зацвести.

После они ещё долго сидят рядом, одинаково вытянув ноги. Иисус открывает глаза, тусклое солнце сушит его мокрые ресницы, напитывает теплом и светом исстрадавшееся тело; пальцы Иуды скользят по его голове, распутывая сбившиеся в колтуны кудри. Город под ними затих, и ни звука, кроме их дыхания, не нарушает эту тишину. В такие мгновения Иисус почти готов ко всему, что его ждёт.

— Нам нужно обсудить пожертвования, — Иисус снова жмурится, давит тяжёлый вздох. Он знает, что Иуда это не со зла, он знает, что тот хочет помочь не меньше, чем он сам — может даже больше, на нём нет печати божественного благословения, ему не являются во снах туманные картины будущего, и ангелы не говорят с ним о его пути, он просто идёт, и верит, и делает, что может, и потому Иисус готов за него умереть, за него и за других таких, как он, но, во имя Отца, как же иногда хочется, чтобы он просто немного помолчал. — Ещё неделя, и не на что станет покупать продукты, и если ты не готов провернуть снова тот трюк с рыбёшками...

На этот раз Иисус целует его сам, и, видимо, это настолько тихое, полное мольбы «заткнись», что даже неугомонный Иуда сдаётся, отстраняется с хмыканьем и затихает. Иисус кладёт голову ему на плечо; до того дня, когда поцелуи потеряют своё значение, ещё почти год, у него есть немного времени, он может расслабиться — он даёт себе ещё три минуты, и тянутся они как три вечности.

***

9

— Ищешь кого-то, красавчик?

Симон прислоняется плечом к колонне, улыбается широко и ласково, у него ямочки на щеках и лучистые тёплые глаза, и это могло бы обмануть кого угодно, но пришелец слишком хорош, Симон кожей чувствует, что его фальшивую любезность восприняли именно так, как стоило — как грубую, неприличную насмешку. Ответный взгляд холодный и тяжёлый, как дуло винтовки, одной из тех, которые ждут своего часа в ящиках глубоко в катакомбах; одно воспоминание о них придаёт Симону ещё больше смелости, и он расправляет плечи, неспешно поигрывает круглыми мускулами.

Пришелец молчит. Симон знает его имя и должность, и пару непристойных кличек в довесок, но называть его так веселее — и лысина с острыми ушами только способствуют, дополняя образ.

— Сам первосвященник в нашей скромной обители! Мил сударь, вы тут не заплутаете? Мантию не запылите? Позвольте, я постелю вам под ноги... — он демонстративно берётся за край майки, стягивает её у пришельца на глазах, кидает в пыль — пусть её, его вещи видели места и похуже, да тут и чисто, вообще-то. Пришелец перешагивает невозмутимо и неслышной тенью проходит мимо, будто никого не видел, но попробуй скройся от настырного человека, когда на улице только ты и он, и вокруг пусто и глухо и ни единого закутка, куда можно свернуть и затеряться. Симон легко обгоняет его, встаёт прямо перед носом, пятится спиной вперёд, дурашливо жестикулируя.

— Хотите, я покажу вам наше местное творчество? — радушно предлагает он, словно в его жизни нет радости большей, чем возможность похвастаться убогими загаженными граффити на бетонных стенах. — Говорят, там где-то затесался ваш портрет, но я с трудом отличаю его от... иных анатомических деталей, которые так любят изображать некоторые менее одарённые художники...

Симон оскорблён — у него не так уж много талантов, но разжигать толпу один из первых, игнорировать его с таким апломбом не способен даже сам Иисус, но пришелец точно неживой, идёт себе механически, по-змеиному медленно вращает головой, высматривая двери и переулки. Ему тут незнакомо, непривычно, члену сената не пристало показываться в верхнем городе, а это трущобы даже по его меркам, первосвященник видел такие разве что в отчётах поисковых групп. Они минуют несколько мостиков, скрещенных у них над головами, и череду широких растрескавшихся колонн, и площадь, на которой по пятницам разбивают маленький рынок, а в остальные дни недели сквозняки гоняют мусор; Симон не затыкается ни на минуту, пришелец не реагирует ни единым мускулом, и так — пока Симон не утыкается спиной в шершавую стену узкого замкнутого тупичка.

Пришелец медленно смаргивает, видимо, восстанавливая по памяти маршрут и пытаясь понять, где он свернул не туда. Симон ухмыляется во весь рот. Второй его талант — вести толпу за собой, даже если она состоит из одного человека. Иисус любит его за это, он знает.

— Не тот дом, не та улица? Как же вас так занесло? Никуда не опоздаете, благородный господин? — спрашивает он участливо, откидываясь на стену всем телом, и скрещенные на голой груди руки выглядят отнюдь не защитным жестом. Пришелец отступает назад — только для того, чтобы уткнуться в молча выступившего из тени Пётра, который сам будет покрепче некоторых стен. За Петром маячат Джон и Джеймс, и у всех троих в руках маленькие, аккуратные ножички. Иисус бы не одобрил. Иисуса здесь нет. На ночных улицах верхнего города правит Симон, для Иисуса и его праведных речей тут слишком жарко, махина грязного бетона, аляпистой краски и беззвучных ночных патрулей сметёт и прожуёт его, он и пискнуть не успеет.

К чести пришельца, стоит отметить, что он не дрожит, и не пытается горделиво тянуть цыплячью шею в показной смелости. Он осматривается, быстро бегая глазами, оценивает ситуацию, цепкий, расчётливый — Симону нравится, он любит достойного противника.

— Его святейшество не иначе как пришли послушать проповедь, — Пётр на это скалит белые зубы, кладёт на широкие плечи пришельца свои большие ладони, сминает жёсткую ткань, и вдруг оказывается, что он куда худее, чем кажется. Симон приближается неспешной кошачьей походкой, подбрасывает в руке нож, трогает лезвием впалую щёку — пришелец сносит это, не дрогнув. — Видимо, его доносчики не сказали ему, что богатым господам опасно появляться тут в одиночестве. Люди, знаете ли, всякие бывают.

Соблазн полоснуть по тонкой глотке, дать мерзавцу захлебнуться кровью и спасти Иисуса от бессмысленных преследований так велик, но Симон не настолько горяч, как о нём говорят, иногда он правда думает о последствиях — и к тем, что неминуемо будут, если труп первосвященника найдут в районе, негласно захваченном властью Иисуса, они пока не готовы. Слишком мало винтовок, с одними ножами против глухой брони римлян не попрёшь, и пришелец понимает это, Симон видит это в его тёмных глазах, вместе с нотками превосходства, вместе с глубоко припрятанным страхом. Никакая сила не удержит его от того, чтобы чуточку подправить это невыразительное лицо, благо, испортить там что-то сложно — и пусть поутру каждый уголок этой дыры обшарят карательные отряды, они успеют сняться с места за ночь.

— Должно быть, вы там в своём сенате совсем отчаялись, если ты готов искать Иисуса лично, — шепчет он ему в лицо, и в тот же момент понимает, что где-то просчитался, как просчитался до этого пришелец, когда поддался и пошёл по его следам — потому что страх в глубине зрачков сменяется острой насмешкой, и пришелец впервые размыкает узкие губы.

— Мир не вертится вокруг Иисуса, — он говорит так, как Симон стреляет из винтовки, резкими рваными очередями, и с такой небывалой самоуверенностью в голосе, что Симон бы сожрал от зависти свою майку, будь она под рукой. — Поиском и наказанием бунтовщиков я занимаюсь в рабочее время, согласно графику.

Симон не знает, как пришелец это делает, но он чуть расправляет плечи, и руки Петра соскальзывают с них сами, и он, чуть замешкавшись, суёт их в карманы, потому что не ясно, куда их теперь девать. Остальные парни неловко мнутся на фоне — ситуация изменилась, перестала быть такой однозначной, и им бы сейчас совет от Симона, но Симон занят, Симон смотрит пришельцу в глаза, и чёрта с два он отведёт взгляд первым. Они сверлят друг другу зрачки пару минут. Симон сжимает нож до побеления костяшек и забывает, как дышать, весь обернувшись в сплошную ярость.

— Здесь одна улица! Прямая! Ана, как можно заблудиться на прямой улице? — раздаётся внезапно, обрывая момент, и напряжение выливается в коллективный шумный выдох. Симон вскидывает взгляд: в светлом проёме переулка замирает Иуда — его легко узнать, он в куртке не по сезону, когда все вокруг в майках, а то и без, и даже если бы не это, то одна только поза, эти задранные руки, которыми он упирается в обе стены сразу, этот высоко подпрыгнувший голос... Иуда, который весь вечер нервно прикладывался к фляжке и отклонил дружеское предложение развеять хмельную голову патрулём территории, теперь, значит, решил появиться здесь. Очень вовремя.

— Был занят. Разговаривал, — выплёвывает пришелец. Симон получает свой взгляд, последний — пока; провалы зрачков явно обещают ему больше, говорят, что его запомнили, и что лучше бы ему этому не радоваться. Иуда щурится, вглядываясь в тупик, потом широко разевает рот, то ли в возмущении, то ли в испуге. Симон готов поспорить, что он покраснел, но пришелец отступает к выходу — теперь никто не решается его остановить, — хватает его за горло тонкими пальцами и выволакивает за угол раньше, чем Симон успевает что-то рассмотреть. Он мог бы запустить ножом им вслед, попасть в спину или одному, или другому, но это не его метод, так что вместо этого нож оказывается в стене, намертво застревает в щели между камнями, и вытянуть его, не повредив лезвие, уже не представляется возможным.

— Проследить? — Пётр, как всегда, предлагает дельные вещи, но на этот раз Симон качает головой: пусть их, завтра можно будет спросить с Иуды лично, пригрозив выложить сцену Иисусу со всеми деталями, если не поделится информацией сам, ибо нет ничего страшнее для любого апостола, чем пасть в глазах любимого учителя, и как бы Иуда не ёрничал, сколько бы не выступал, его это касается не меньше, а то и больше, чем их всех.

— У нас ещё есть улицы, которые мы не обошли, — сумрачно напоминает он. Кулаки так и чешутся выплеснуть куда-то всё скопившееся и нереализованное, и Симон очень надеется, что им попадётся по пути кто-нибудь с подозрительно римским профилем. Парни переглядываются, но послушно идут за ним — как пойдут однажды в славный бой, за Иерусалим, за угнетённый народ, за сына божьего, благословившего их борьбу.

Мир, значит, не вращается вокруг Иисуса? Симону искренне интересно, кому пришелец врал — ему, Иуде или самому себе.

***

10

Иуду выслеживают, как загнанного зверя. Он это знает, его преследователи знают, что он знает, и Ана каждый вечер прохладно напоминает, что ему не рекомендуется покидать пределы нижнего города, а ещё лучше — не высовываться из дома, сидеть себе смирно в спальне и смотреть новости по телевизору. Иуда, конечно, его игнорирует. Он всегда был немного самоубийцей.

Это слишком долго тянется — дни, потом недели. Иуда в отчаянии, он лезет всё выше, ещё немного и окажется на поверхности, его слепит солнечный свет, невообразимо яркий с тех пор, как — эту мысль лучше не заканчивать. Он почти всё время пьян, и Ана не прикасался к нему с той самой первой ночи, и Иуда не уверен, то ли тот боится его доломать, то ли ему противно не меньше, чем самому Иуде. Иуда часами сидит на металлическом мостике, бросает вниз пустые бутылки, и они разбиваются об пол со звонким дребезгом, как разбилась его жизнь, как разбился бы он сам, если бы не думал, что быстрая смерть будет слишком лёгким возмездием за содеянное. Смерть не может быть страшна, когда ты её ищешь и ждёшь, это Иисуса выламывало по ночам от кошмаров — Иуда встречает каждый провал в темноту с благодарностью.

Несколько хмурых типов прогуливаются у сената, с самыми невинными лицами посматривают на лестницу — Иуда сидит на ступеньках, привольно раскинувшись, пьёт из горла и даже не думает скрываться, как когда-то. Все теперь знают, что Иуда Искариот продался за тридцать сребреников и стал подстилкой государства в лице Аны, хотя официально никто никаких заявлений не делал — слухи, они такие. Его не решаются тронуть на площади, конечно, но Иуда широко улыбается и подмигивает, прежде чем Ана, играя желваками, за шиворот утягивает его к узким лестницам частных спусков: мол, не грустите, ребятки, мы с вами ещё свидимся. Ему не знакомы их лица: у Иисуса было много сторонников, тысячи и сотни тысяч, Иуда хорошо знал только ближний круг — все они сами в розыске, Иуда с замиранием сердца включает новости по вечерам, ожидая увидеть там чей-то портрет. Он не знает, кто ещё остался на свободе. Не в моей компетенции, отвечает Ана на все вопросы.

Его бьют однажды — ловят, что самое смешное, на том же пятачке, где когда-то Иисус читал проповеди о любви и ненасилии. Их человек двадцать, может, больше, они скорее мешают друг другу, чем оказывают поддержку, Иуда мог бы уйти от них наверх — или вниз, через люки, в трубы к больным и нищим, но он слишком пьян даже чтобы огрызаться и только сворачивается на полу гигантским эмбрионом, инстинктивно прикрывая голову, пока тяжёлые ботинки охаживают его бока. Неужели это всё, проносится в голове — немного обидно, он ждал, что это будет более... красочно, и в этот момент раздаётся свисток патруля, и люди бросаются врассыпную.

Ана глубоко не одобряет, Иуда видит это по его лицу и скалит разбитые губы — ниточка крови сползает на подбородок, теряется в отросшей клочьями щетине. Иуда сотворил всё сам, своими руками, но Ана тоже немного виноват, и Иуде нравится мучить его хотя бы так, пачкая его любимые простыни кровью и заставляя срываться домой с работы. Раньше Ана влепил бы ему оплеуху за такое возмутительное поведение; сейчас он проводит платком по его лицу, стирая кровь, морщится брезгливо и уходит, запирая за собой дверь домашнего кабинета. Иуда знает, что спать тот теперь не будет, до утра просидит над бумагами и не заглянет в спальню перед уходом в сенат. Иуде плевать: у него есть ещё бутылка виски, и отбитые рёбра так восхитительно болят, что слёзы на глаза наворачиваются.

И всё-таки он оказывается совершенно не готов, когда сильная рука втягивает его в тёмный угол и толкает к стене. Он понимает, кто это, раньше, чем открывает глаза — по тому, как прижимается к горлу нож, надрезая верхний слой кожи, пуская по шее к ключицам тонкую алую струйку, и улыбается, как всегда, так, что лопаются подшившие было шрамики на губах.

— Симон! Давно не виделись! Совсем забыл старого друга, а?

Это совсем не то, что безликие взгляды в спину, что незнакомцы, отвешивающие тумаки на улице. Это Симон — пламенный Симон, настырный Симон, Симон упрямый, Симон-что-ты-опять-натворил. Иуда пил с ним из одной бутылке и спал вповалку на одной постели, и они вместе смотрели в рот Иисусу и глотали слёзы после его речей. Это Симон когда-то говорил Петру «да остынь ты, оставь его в покое», это Симон провожал его жгучими взглядами, когда он уходил шататься под окнами сената и поджидать Ану. Симон один из двенадцати. Симон — это почти семья. Это даже правильно, думает Иуда: если кто и должен нанести решающий удар, так это самый близкий, ирония космических масштабов, предатель погибнет так, как тот, кого он предал.

— Говорят, ты был среди тех, кто снимал с креста его тело? — живо интересуется Иуда; чем больше он говорит, тем сильнее скребёт лезвие небритую шею. В его крови сейчас столько алкоголя, что она сама могла бы стать вином, и он рассеянно думает, захмелеет ли Симон, если её слизнёт. Зная Симона — да; никого вид крови не заводит так, как его. — Надеюсь, урвал себе кусочек от сына божьего? Думаю, теперь его пальцы и уши будут расходиться среди страждущих по баснословной цене. Я бы прикупил себе прядь волос, так что... — он не заканчивает: тёплая ладонь зажимает ему рот, и деваться некуда, Иуда впервые смотрит Симону в лицо и видит его, видит, как кривятся губы, как идёт некрасивыми складками кожа, как становятся влажными красные, больные глаза. И он снова оказывается вопиюще неготов, когда Симон давится первым злым всхлипом.

Иуда сползает на пол по стене, Симон опускается вместе с ним, и несколько минут или даже часов они сидят там, обнявшись, как выпавшая из ковчега пара тварей, которой некуда деваться, кроме как тонуть. Иуда слабо покачивается. Симон жмётся к его плечу и пачкает губы кровью. Пальцы Иуды путаются в его волосах, пальцы Симона лезут Иуде под куртку и трогают узкие шрамы под майкой, и оба они пропахли вином и виной.

— Я хотел прорываться в сенат с боем, — слабо говорит Симон после, когда выплаканы все слёзы. Иуда понимающе кивает: это же Симон, конечно, он хотел. — Мария запретила. Ругалась так... она теперь у нас вроде как за главную, представляешь? — Иуда кивает снова, он представляет, он всё не мог понять, почему Иисус приблизил её к себе, именно эту девушку и именно в такой неспокойный период, но с его смертью сошлись краями все кусочки паззла, и картина предстала перед ним целиком. Сенат ещё не представляет, что их ждёт.

— Зачем? — спрашивает он следом; ничего не уточняет, но Иуда понимает его и так и долго смотрит перед собой остановившимся взглядом. Он мог бы, конечно, напомнить Симону про все свои предупреждения, про мятежи, про карательные отряды, про бесконечные кошмары о погромах и смертях, про растущее напряжение, про деньги, которых не хватало даже им самим, не то что обездоленным, за которыми они должны были присматривать, про пустые бутылки из-под вина, перекатывающиеся на полу его старой комнаты, про план Иисуса, в конце концов — было бы приятно переложить на него заслуженную вину.

— Я был зол и обижен, — говорит он вместо этого, и Симон кивает так, будто это его устраивает, будто любое объяснение лучше, чем пустота непонимания внутри. Он всё ещё вертит в пальцах покрытый липкой плёнкой подсохшей крови нож; Иуда наблюдает за этим несколько минут, прежде чем спросить: — Не планируешь закончить начатое?

Теперь уже Симон молчит, а Иуда ждёт, и ему впервые, наверное, немного страшно от мысли что он может умереть, здесь и сейчас, в этом крохотном тупичке между верхним и нижним городом. Симон, наверное, будет смотреть ему в глаза до последнего — он не Иуда, он не станет отворачиваться от предсмертных мук своей жертвы.

— А ты? — вопрос бьёт поддых не хуже кулака. Иуда смотрит на Симона, гадая, может, неправильно его понял, но его встречает взгляд — прямой и честный, усталый и одновременно какой-то очень светлый. В чём-то этот взгляд напоминает ему Иисуса. Иуде немного хочется рассмеяться, потому что сенат проиграл и в этом — Иисус жив и ещё долго будет живее всех живых, потому что каждый, в глазах которого осталась его чистая искра, понесёт её дальше, разжигая жгучее пламя, и где-то оно выльет в пожар народного недовольства, а где-то — в чудеса исцеления. Он знает в этот момент, знает совершенно точно, как собственное имя, что услышит ещё много о славных деяниях Симона, ученика Иисуса.

Это вопрос и предложение одновременно, и у Иуды тянет что-то больное в груди, потому что — кто знает? Он бы сейчас сказать «да» и пойти за Симоном, и тот коршуном бы налетел на любого, кто косо посмотрит в его сторону, и Мария поцеловала бы его в изрезанный хмурыми морщинами лоб и назначила бы своей правой рукой; конечно, не всё бы прошло гладко, были бы недовольные, были бы смешки и плевки в спину, а то и в лицо, но Иисус учил: простите грехи врагам вашим. Его ждали бы чудеса и войны, и великие свершения, и жизнь в бегах; однажды Симон зайдёт к нему в палатку среди ночи и молча заберётся в его спальник, и они будут греть друг друга и не поминать Иисуса вслух. Картинки такие чёткие, они проносятся перед глазами, и Иуде приходится зажмуриться, чтобы следом не хлынули слёзы.

— Я продолжу по-своему, — говорит он тихо, и всё-таки ждёт ножа, ещё долго, даже когда с его рук пропадает тяжесть чужого тела, и лёгкие шаги растворяются в коридорах еле слышным эхом.

Домой он заявляется поздним вечером, потеряв по пути и бутылку с вином, и куртку; он на диво трезв, хотя его трясёт — в основном от холода и немного от возбуждения. Ана встречает его в прихожей, о том, что он в ярости, можно догадаться по слегка побелевшим губам, о том, как напуган — по тому, как расширяются еле заметно его глаза, когда он видит заляпанную кровью футболку и свежие порезы на шее.

— Тебя искали, — говорит он медленно, чеканя каждое слово, сжимая острые маленькие кулаки. — Тремя отрядами. Ты понимаешь, что государственные ресурсы...

Иуда целует его, толкнув к стене; уходят добрые тридцать секунд на то, чтобы тонкие белые пальцы впились в его плечи, острые белые зубы — в кровящую губу. Иуда всматривается в потеплевшие от минус бесконечности до абсолютного нуля глаза и понимает, что прощён. Сегодня он прощён за всё.

***

11

Шрам на шее Иуды широкий и странный на ощупь — две выпуклые полоски, а меж ними узкая борозда, которую продавила верёвка: верхний слой кожи был там содран до мяса, наверное, можно было её нарастить или пересадить, но Иуда странно дёрнул плечами и отказался поддерживать этот разговор, и Ана больше не приставал, он и так много чего решил за Иуду (например, жить ли ему вообще), и он знает, где стоит отступить, пока не рвануло ему в лицо. Если бы Иуду не знала в лицо каждая собака в катакомбах, шрам бы всё равно выдал его с головой, на него пялятся и его обсуждают громким шёпотом; может, Иуде нравится так мучить себя, Ана бы понял — чего он не понимает, так это зачем Иуда мучает его.

Рубец притягивает его взгляд, стоит Ане на мгновение потерять над собой контроль. Он одновременно пугающий и мерзкий, как таракан, как змея, и он завораживает, и Ана попросил бы Иуду прятать его под воротом или шарфом, но он не хочет, чтобы Иуда решил, что ему противно из-за него, а объяснить, что чувствует, Ана не сможет — не ладится у него с тем, чтобы высказывать Иуде свои мысли.

По ночам ему снится Иуда, который стоит на коленях перед плахой, и Иисус вручает Ане топор, и Ана спрашивает — зачем мне это? — а Иисус отвечает спокойно: закончи то, что начал, и Иуда слегка ёрзает, потому что долго стоять на коленях ему неудобно, и неодобрительно смотрит снизу вверх мутно-зелёным взглядом, мол, ну же, поторапливайся. Ана просыпается спокойно и без крика, за полчаса до будильника, идёт умываться, собирается на работу; ему всё равно нужно совсем немного, чтобы выспаться. Иногда Иуда остаётся мирно досыпать своё, иногда встаёт следом, приходит бледной тенью на кухню, лезет в завтрак Аны, доливает его кофе коньяком, а потом выпивает всю кружку сам. Как-то раз он спросил, какого же чёрта он подрывается в такую рань — Ана не придумал ничего лучше, чем гавкнуть, что это не дело Иуды, и пару минут был уверен, что сейчас разразится скандал, но Иуда только посмотрел на него долгим взглядом, а потом стал балагурить, дескать, кое-кого до первого глотка кофе невозможно терпеть, интересно, рассматривается ли общение с тобой по утрам как наказание, за которое мне спишут после смерти часть грехов? Ана не хотел шутить про смерть, но послушно растянул в улыбке губы.

Шея Иуды стала запретным местом, он не трогает её, не целует и даже не дышит на светлую кожу, когда покрывает поцелуями подбородок и ключицы. Когда он оттягивает его голову за волосы, ему делается жутко от осознания, какой Иуда на самом деле хрупкий, какое узкое это горло, как легко его сдавить и сломать (ладони становятся потными, и он долго рассеянно вытирает их об одежду). Ана рад одному — что Иуда редко бреется, и ему не приходится каждый день с ужасом наблюдать, как острое лезвие скользит над самой кромкой; когда он видит это впервые, ему приходится выйти из ванной, и всё равно Иуда потом с удивлением спрашивает, чего это он сегодня бледнее обычного, неужто на них пошли войной римляне: шутка не смешная, но лучше справляться с этим страхом так, чем никак. Ана хотел бы, чтобы с тем, другим страхом можно было бы справиться так же просто.

Странно было бы думать, конечно, что Иуда этого не заметит, но иногда даже первосвященники ведут себя глупо; Ана плохо умеет врать себе, но трудоголизм научил его легко игнорировать всё, что кажется несущественным, так что он поступает, как любой здоровый, адекватный человек, оказавшийся в тяжёлой морально ситуации — он делает вид, что всё в порядке. Пилат иногда заходит к нему в кабинет, рассеянно шатается от стола к окну и жалуется, что не может отмыть от рук металлический запах крови. Ана понимает его лучше, чем показывает, его всё ещё продирает иногда, как в первые ночи, когда Иуда лежал в полусне, и не мог говорить, и выглядел почти готовым мертвецом — Ана прислушивается, дышит ли он, и сердце колотится в ушах так громко, что он перестаёт слышать чужие сиплые вдохи, и тогда у него самого темнеет в глазах.

Они впервые ссорятся — не как обычно, чтобы Иуда покричал и хлопнул дверью, а потом вернулся и они бы целовались долго и горячо, а всерьёз, — когда Иуда однажды ночью берёт его запястья в свои руки и, глядя прямо в глаза, перекладывает ладони себе на горло. Ана на мгновение чувствует кожей, как стучит чужой бешеный пульс, как дёргается острый кадык — как держать в кулаке маленького трепещущего птенчика, когда-то Ану заводило это ощущение до красной пелены перед глазами, но сейчас он чувствует только подступающую к горлу тошноту и отшатывается, и, видимо, есть на его лице что-то такое, что заставляет Иуду молча встать с постели. Нужно пойти за ним, конечно, но Ана сидит неловко на краю кровати, накинув одеяло на бёдра — пока не слышит, как хлопнула входная дверь, и тогда закрывает ладонями лицо, и в темноте перед его глазами тело Иуды болтается над землёй, и верёвка уходит в высоту, в непроглядную тьму, будто бы в сами небеса.

***

12

Оружие есть у всех последователей Иисуса — ножи и складные дубинки, шокеры и газовые баллончики, маленькие увесистые кастеты, способные раздробить челюсть при правильном ударе. Иисус не в восторге, насилие претит ему в любых своих проявлениях, при виде лезвий его корчит так, будто резать ими собираются его — но он понимает, что они живут в неидеальном мире, что есть патрули, которые забирают людей по одному, молча, и они никогда не возвращаются, а ещё есть другие банды, точнее, не «другие», ведь последователи Иисуса не банда и не секта, они семья, так говорит Иисус. Хорошо вооружённая многотысячная семья с лидером, за которого каждый готов умереть — и почему это так паникует правительство?

Но оружие оружию рознь, думает Иуда, и не знает, куда смотреть — в глаза Симона, горящие даже не привычным пламенем фанатизма, а опасными безумными огоньками, теми, с которыми он кидается с колонны в толпу римских центурионов, чтобы вынырнуть потом из неё, как из моря, сплёвывая кровью из разбитого рта, или на его руки.

— Иисус никогда этого не допустит, — выдавливает он — кадык дёргается, выдавая испуг. Симон подбрасывает пистолет у него перед лицом, ловит, крепко сжимает пластик рукояти; пистолет слегка поцарапан — Симон рассказал, что выбил его из руки центуриона и успел прихватить, когда убегал (один! ночью! на патрулируемую территорию! чем думает этот мальчишка?!), что патронов к нему нет, но не беда, их стащить будет проще, что это, в конце концов, только первый. Будет больше, сказал он, и голос его был непривычно тяжёлым; я знаю парней, которые знают парней, не только ты тут можешь быть добытчиком, Иуда, да ладно, Иуда, неужто ты не можешь оценить мой вклад хоть раз, хоть один грёбанный раз?

— Иисус не видит всей картины, — отвечает Симон. — Его нужно будет убедить. Поговорить с ним, подготовить заранее к мысли — понимаешь?

Иуда понимает не сразу и только через пару минут начинает бешено мотать головой.

— Ты рехнулся, — сообщает он уверенно. Симон делает шаг ему навстречу, Иуда машинально в том же ритме отступает назад. Симон повторяет. — С чего ты взял, что я буду тебе помогать?

Иногда ему интересно, слушает ли его вообще хоть кто-то в этом сборище малолетних идиотов, потому что, видит боже, он только и твердит о том, что им нужно быть тише, чтобы избежать вооружённых конфликтов — и вот, пожалуйста.

— Потому что ты меня любишь, — Симон сверкает, растягивает губы, в уголках глаз собираются морщинки. Он совсем близко теперь, между ними пара сантиметров, Иуда пятится ещё немного и упирается в стену. — Потому что этой улыбке нельзя отказать. Потому что... — тут он оказывается прямо под его носом, и ему приходится приподнять голову, чтобы смотреть в глаза, но чувство всё равно такое, словно это он сейчас нависает, и Иуда инстинктивно сползает немного по стене, скребя по кирпичной кладке заклёпками куртки. — ... когда мы окажемся лицом к лицу с армией Рима, ты сам захочешь, чтобы у тебя в руках оказалось что-то, помимо божественной любви.

— Пошёл ты, — уточнить, куда, Иуда не успевает, потому что Симон наваливается на него всем своим весом. Симон маленький, уже в плечах и ниже ростом, но у него под майкой сплошные ремни мускулов, гладкие, твёрдые, он давит ими, давит массой, пока Иуде не приходится широко разинуть рот, чтобы глотнуть воздуха, ибо его резко стало не хватать. Он пытается отпихнуть Симона от себя — что за детские игры? — но тот ловит его руки и смеётся, и проводит пистолетом у Иуды перед самым носом.

— Ты просто боишься неизвестного, — заявляет он, маленький радостный клоун, как ему удаётся заводить толпу не хуже Иисуса — загадка для Иуды. — Позволь мне познакомить тебя с Мистером Пушка поближе. Уверен, вы поладите.

Иуда вырывается. Симон ловит его — хватает за загривок и вжимает в стену уже лицом, Иуда едва успевает повернуть голову, чтобы не разбить об камень нос, и вместо этого обдирает щёку. Симон пользуется моментом и накручивает ему на запястья что-то — Иуда полагает, что это симонов ремень, единственное, что не даёт джинсам свалиться с мальчишки, когда тот скачет с колонны на колонну, уходя от погони: ох уж эта мода на широкие тряпки. Он пытается его лягнуть, и за это Симон вцепляется в его затылок и прикладывает об стену ещё раз, не сильно, как раз достаточно, чтобы в ушах загудело и брызнули из-под век злые больные слёзы.

— Не упрямься, — влажно, с придыханием шепчет Симон ему на ухо, это так интимно, что у Иуды волоски на шее встают дыбом. Грудь Симона прижимается к его спине, спутанными руками он чувствует молнию ширинки; Симон обнимает его за талию одной рукой, а второй подносит пистолет к губам Иуды. В нос бьёт резкий запах тёплого пластика, кисловатый — металла, едкий дымный — пороха. Дуло на ощупь не холодное, как он ожидал, оно нагрето руками Симона, теплом Симона, оно касается нижней губы с искренней нежностью и чуть оттягивает её вниз, обнажая зубы. Иуде хочется облизнуться, но он боится задеть игрушку Симона языком даже случайно. — Давай, один маленький поцелуй для твоего нового друга, я же не прошу о многом?

Пластик оказывается горьким — Иуда не замечает, это комментирует Симон, когда потом сцеловывает призрак вкуса с его губ.

А вот тут и ещё тут Тэн даёт ещё прекрасного. Рекомендую.

запись создана: 09.08.2015 в 02:14

@темы: фанатское, мои кривые ручки

---

 -Прищепка-, с днём!
Оно оч ассоциативное, так что сам решай, к каким из наших отыгрышей можно отнести х)

@темы: Себ, музыка, мои кривые ручки, картинГофлуд, друзья

---

07.07.2015 в 15:06

Пишет  TedTheFat:

***

07.07.2015 в 10:55

Пишет  Janosh Falk:

перепост, потому что важно
Пишет Evgenia Pavlovskaya



Друзья! Пожалуйста, если у вас есть малейшие психологические затруднения, звоните по этому телефону! (в конце объясню, почему)
Итак:
Бесплатная телефонная психологическая помощь
Если Вам одиноко или не с кем поделиться о своем наболевшем,
если от отчаяния опускаются руки или хочется плакать – звоните
Телефон доверия 8(495) 989 65 83
Понедельник-пятница с 12.00 до 18.00

Объясняю:
Есть проект «Помогая другим – помогаешь себе», в рамках которого начинающие психологи (с инвалидностью) с университетским психологическим образованием оказывают бесплатную, дистанционную и анонимную психологическую помощь населению.
У проекта есть спонсор, который платит небольшую денежку работающим там психологам-инвалидам - только, если телефон звонит и консультации оказываются!!!
Поэтому все мы, наши друзья и родные, дети и подростки, здоровые и инвалиды - когда мы звоним по этому номеру, мы помогаем не только себе, но и психологам с инвалидностью, которые хотят приносить пользу и работать в нашем обществе!

Для кого предназначен проект «Помогая другим - помогаешь себе»?

- Обратиться за психологической помощью могут все желающие, в том числе люди с инвалидностью (в первую очередь старшие подростки, люди молодого и среднего возраста), а так же их родные, близкие, друзья.

Пожалуйста, перепостите максимально, звоните туда каждый день, получайте рекомендации психологов и помогайте людям с ограниченными возможностями жить в нашем мире.

Телефон доверия открылся летом, в "мертвый" сезон, денег на рекламу нет, и звонков почти нет. Проект пока действует до осени - если звонков не будет, эта возможность для психологов с опытом инвалидности - возможность работать и зарабатывать, принося пользу другим, будет закрыта.

from www.thePO.ST