sexual attraction? in this economy?
Фэндом: Моцарт, рок-опера; Вена 18 века
Название: Уроки немецкого
Пейринг: Иосиф II/Антонио Сальери
Жанр: кариес.
Рейтинг: PG-13
Саммари: у шестнадцатилетнего Сальери плохо с немецким. У императора есть решение.
Размер: ~3300 слов.
Примечания: буквыСальери познакомился с молодым императором в свои шестнадцать и начал с того, что перепутал итальянский с немецким и обратился к нему неправильным титулом. Это в некотором роде наложило отпечаток на их дальнейшие отношения (smol must protect, решил Иосиф).
Первый стих от немецкого автора Мартина Опица, "Средь множества скорбей". Второй стих от итальянского автора Гвидо Кавальканти.
По большей части в этом повинен Тэнчик, а так же прекрасный человечек nonbinary-salieri. Им и разгребать :|
— Почему ты всегда молчишь, когда мы обсуждаем музыку?
Как всегда при общении с Его Величеством у Сальери слегка подгибаются ноги и липнет к небу язык, и он проводит несколько мучительных минут в попытке подобрать слова в тихой надежде, что герр Гассман спохватится его отсутствием и появится, чтобы спасти.
читать дальшеИмператор терпеливо ждет. Слуги за его спиной бесшумно орудуют в зале, выносят инструменты, расставляют по местам стулья, убирают с маленьких столиков остатки еды и вина. Его Величество на вино налегали особо, и сейчас это заметно — по тому, как расслабленно тот стоит, привалившись к стене, как блестят глаза.
Сальери вина не пьет.
— Мой немецкий не очень хорош, — складывает он неуклюже. — Я не хочу оскорблять слух Вашего Величества дурным акцентом.
— Не Высочества? Уверен? — переспрашивает император. Несколько ужасных секунд Сальери чувствует свое сердце падающим в бесконечную бездну в его ногах, потом замечает императорскую насмешливую улыбку и вспыхивает против воли. Император изволят шутить.
— Еще раз покорнейше извиняюсь... — лепечет он, и император лениво машет рукой, заставляя его замолчать.
— Перестань, перестань, мне просто нравится тебя смущать, — Сальери не знает, что на это ответить, и посему на всякий случай кланяется. Это заставляет императора рассмеяться в голос.
Слуги выносят виолончель, накрывают чехлом клавесин и замирают у дверей навытяжку с лицами невозмутимыми, как у каменных львов в саду. Сальери все равно чувствует их внимательные взгляды. При дворе ты никогда не бываешь совсем один, и ему, с его привычкой оказываться в ситуациях неловких и порой унизительных, забывать никак нельзя. Он уже — иностранец, итальянец, сирота. Он не может позволить себе оступиться.
— Раз у тебя плохо с языком, тебе нужно больше практиковаться, — выносит император решение, и Сальери снова склоняется в поклоне и бормочет благодарности и обещания работать усерднее, но император останавливает его решительным взглядом и жестом руки. — Ты будешь оставаться после музыкальных вечеров на час-другой и беседовать со мной.
Сердце Сальери, едва успевшее вернуться в грудную клетку, рассыпается осколками. Господь всемогущий, за что император с ним так?
— Герр Гассман... — начинает он (и это похоже на отчаянный призыв о помощи, на глас вопиющего в пустыне).
Императору хватает двинуть бровью, чтобы он умолк и повесил голову.
— Я улажу с Гассманом, — говорит император вроде бы с легкостью, но одновременно — с непререкаемой решимостью, из которой понятно, что лучше бы Сальери не искать отговорок и принять императорскую милость без боя.
— Да, Ваше Величество, — говорит он покорно. — Моя благодарность за ваше участие в моей судьбе не знает границ.
Император смеется и хлопает его по плечу.
— Конечно, — он отталкивается от стены и встает для нетрезвого человека очень уверенно и грациозно, и глаза у него блестят интересом и весельем, но не алкогольной дымкой. — Ну, беги, беги.
Сальери против его слов раскланивается еще с минуту и не бежит, пока не покидает пределов дворца.
* * *
— Расскажи мне что-нибудь о себе, — говорит император, когда они в следующий раз оказываются наедине.
Для своих «уроков» император избрал тихую аллею в саду, и они прогуливаются по ней взад-вперед, мимо розовых кустов и живых изгородей. Музыкальный вечер закончился спустя несколько часов после ужина, в саду уже изрядно темно, если ступить с освещенной дорожки в сторону — можно потеряться в чернильных тенях под деревьями.
— Герр Гассман очень добр ко мне, — неуверенно отвечает Сальери; император морщится, и он поспешно глотает остаток фразы. — Прошу прощения... я ошибся где-то, Ваше Величество?
— О тебе, — повторяет император с нажимом. — Не о своем опекуне, который к тебе очень добр, я видел это лично, Сальери, мне хватит. Хочешь, чтобы я спросил на итальянском?
Сальери пугается и извиняется еще пару раз, и император выдыхает длинно, с плохо скрываемым раздражением. Тогда Сальери просто проглатывает язык, и еще несколько минут они прогуливаются в тишине — Сальери со сложенными за спиной руками, император — рассеянно трогая пальцами листья по сторонам от дорожки.
Луна выкатывается в прореху между облаками, бликует на крышах беседок, на прудике в дальнем углу сада.
— В монастыре я бы уже спал в это время, — выпаливает Сальери, и добавляет быстро и нервно: — Ваше Величество.
Император смотрит в ответ с веселым удивлением и приподнимает бровь, и Сальери напоминает себе осторожно, что император не так стар, как может казаться под париком и гримом. Что для того и нужны парики и грим, в общем-то. Что император — меньше года как император, так же, как он сам совсем недавно немец.
— Ты жил в монастыре? — спрашивает император с неожиданной деликатностью.
— Да, Ваше Величество. Совсем немного — настоятель был так добр, что позволил моему брату приютить меня после смерти родителей, — это самое длинное предложение, какое он говорил в присутствии императора. Возможно, самое длинное, какое он говорил на немецком.
— Когда они умерли?
— Отец — год назад, Ваше Величество, — Сальери неловко смотрит на носы своих туфлей. — Мама — два.
— Ты поэтому носишь траур?
Они с императором одеты так, что будь они птицами — принадлежали бы к разным видам. Император в одеждах нежных, пастельных — розовые, голубые, лиловые ткани, кружева и атласные ленты, он сам мог бы быть розовым кустом, неотличимым от других в саду. На Сальери черный камзол и черные кюлоты, черные чулки и черные туфли, только рубашка белая, но он озаботился черным бантом под манишкой. Это нельзя назвать трауром в полном смысле, не по всем правилам. Официально его траур закончился несколько месяцев назад.
— Кажется неправильным радоваться после... — он пытается закончить фразу, но его вдруг подводит не язык даже, а горло, пережимаемое захватившим чувством. — Ваше Величество, — заканчивает он тихо.
Император выдерживает вежливую паузу, давая ему собраться с мыслями и силой духа, и они продолжают прогулку, огибая поблескивающий прудик неспешным шагом. Сальери занимает себя тем, чтобы подстроить свой шаг под шаг императора, не забегать вперед и держаться чуть подальше его плеча, но не отставать, чтобы Его Величеству не приходилось оборачиваться.
— Твое счастье, что тебе идет черный, — бросает император небрежно, и Сальери спотыкается, снова сбивая шаг.
* * *
Император поправляет его так редко и мягко, что Сальери почти забывает про образовательную цель их вечерних прогулок, поэтому предложение Его Величества оказывается вдвойне неожиданным.
— Ты должен попробовать обращаться ко мне на «ты», — говорит император уверенно. — Это хорошая практика. Новые грамматические конструкции.
— Как можно! — Сальери вспыхивает до корней волос, почти уверенный, что император снова шутит. — Ваше Величество!
— Какой же из меня будет учитель, если ты овладеешь только половиной языка? — император поднимает брови так невинно, что Сальери уверяется в шуточности замысла в полной мере. Это не сильно помогает ему в его положении, потому что он все еще должен что-то ответить, и негоже заставлять императора ждать.
— Ваше Величество, — бормочет он, глотая от волнения окончания. — Мне достаточно слышать, как вы обращаетесь ко мне, чтобы иметь представление...
— Сальери, — император прерывает его, и тон у него крайне серьезный. — Может быть, это трудности перевода, но мне показалось, что ты оспариваешь мой приказ. Это так?
Сальери выдерживает долгий взгляд Его Величества и даже не краснеет, и можно быть уверенным, что хотя бы в чем-то эти уроки правда идут ему на пользу, потому что раньше он вполне мог бы уже разрыдаться в ответ на такую возмутительную инсинуацию.
— Никак нет, Ваше Величество, — выговаривает он медленно. Император кивает удовлетворенно.
— Хорошо. Тогда вперед, попробуй, спроси у меня что-нибудь, — улыбка у него самая открытая и приглашающая, но Сальери все равно чудится, что из кустов выпрыгнет стража и отправит его на костер за такое непотребство.
— Как, — он сглатывает, — как я могу к тебе обращаться?
— Хорошо! Очень хорошо! — император хлопает в ладоши совсем по-детски, и Сальери не выдерживает и улыбается против воли, чувствуя, как отпускает внутри болезненное напряжение. — У меня есть имя, знаешь ли.
— Знаю, — лепечет Сальери неловко. — М. Иосиф?
Ему все еще не верится в весь этот странный разговор и в то, что он может вот так запросто использовать богом данное императору имя в своей речи, и в то, что император на это улыбается так радостно, будто это его сейчас одаривают немыслимой честью.
— Антонио, — отвечает он удовлетворенно, и Сальери вспыхивает все же, сам не зная, почему. — Будет только справедливо, если мы оба перейдем на имена, верно?
Сальери более не пытается оспаривать императорские решения.
* * *
Так как сегодня в Вене жуткий ливень, император предлагает остаться во дворце. Императорская библиотека большая и пустая совершенно, не считая слуги, который кажется настолько сросшимся со своим креслом в углу подле картотеки, что сходит за диковинную часть интерьера. При виде императора слуга пытается подняться, и Его Величество машет ему рукой, мол, оставьте.
Библиотека похожа и не похожа на монастырскую. Она больше и богаче, в ней шире разнообразие книг, но есть во всех библиотеках особый запах, особый свет, и даже в такой чистой и вышколенной, как во дворце, не может не быть в книгах тонкого слоя бумажной пыли. Сальери чихает, раскрывая предложенный том, и бормочет длительные извинения. Его Величество отвечает благословением на итальянском.
Это урок решено посвятить письменной речи, и поэтому Сальери старательно водит пером по бумаге, переписывая строчки из книги. Урок для разнообразия и правда похож на урок вроде тех, какими Сальери занимается дома у Гассмана.
Пока Его Величество не заглядывает ему через плечо, накрыв его руку своей.
Сальери роняет на лист бумаги кляксу, вздрагивает и задевает макушкой подбородок императора. Хочется вскочить и извиниться, но он не может этого сделать, пока император над ним нависает, и это ставит его в ситуацию совершенно безвыигрышную, в которой ничего не остается, кроме как замереть.
— Когда весь мир под стать Содому и Гоморре,
Как смею я, глупец, не замечая зла,
Не видя, что вокруг лишь пепел, кровь и мгла,
Петь песни о любви, о благосклонном взоре,
Изяществе манер, пленительности уст? — зачитывает император с выражением.
У императора приятный, выразительный голос — он обучен ораторскому искусству, как положено человеку его звания. Пению он обучен меньше и хотя делает это со вкусом и изяществом, неоспоримо, что Сальери, бывший хористом при капелле, посрамляет его с легкостью. Император неоднократно это отмечал на музыкальных вечерах, заставляя Сальери краснеть, а присутствующих — смеяться и просить о демонстрации.
— Разве не замечательно? — спрашивает император, и в тоне его — искреннее удовольствие.
— Конечно, — соглашается Сальери, и кивает, все еще задевая макушкой лицо императора. Эта мысль не дает ему покоя.
— Я слышу в твоем тоне некоторое «но», Антонио, — поддразнивает Его Величество. Сальери ерзает мучительно, выбирая между откровенной ложью и оскорблением императора, выдыхает и сдается.
— Я ни в коей мере не хочу умалять величие немецких поэтов, — начинает он вежливо, и император кивает, поощряя. Его рука все еще лежит на руке Сальери. — Однако же немецкий язык, при всей богатой его истории и несомненной значимости...
— Антонио, яснее, — смеется император. — Я обещаю, что не казню тебя, что бы ты ни сказал.
— Немецкий язык слишком грубый для поэзии, — выпаливает Сальери и застывает, обмирая и умирая внутри.
— Вот как, — говорит император. — Вот как, — Сальери ждет, ждет и ждет неизбежной кары, но вместо этого Император садится рядом с ним на лавку, спиной к столу, опирается локтями о столешницу и заглядывает Сальери в лицо. — Продемонстрируешь разницу?
Сальери проглатывает смятение. Он уже знает, что спорить с капризами императора бессмысленно, и не тратит на это силы, вместо этого выискивая в голове подходящую к моменту строфу.
Увы, его разум подводит его, направляя мысли в одном определенном направлении.
— Кто ведать мог, что сердцу тихий стон
в себе несет мучение такое,
что слезы из очей текут рекою
и гибель вожделенна, как блаженство? — выводит он со всей осторожностью.
Император продолжает кивать, но сейчас это ему ничуть не помогает, и Сальери предпочитает закрыть глаза и сосредоточиться, потому что будь он проклят, если ошибется, рассказывая императору итальянский стих на итальянском языке.
Но не найти душе моей покоя
с тех пор, как я мадонною пленен
и мне Амур шепнул: «Ты обречен.
Ее необоримо совершенство»...
Он не торопится открывать глаза, когда заканчивает — пока не слышит короткие аплодисменты. Император, кажется, сел еще ближе — они соприкасались бы коленями, будь его ноги под столом.
— Белиссимо, — говорит император. Сальери сверлит взглядом бумаги на столе и оказывается в растерянности, когда император склоняется к его уху и шепчет: — Хочешь, раскрою тебе секрет?
— Да? — Сальери сглатывает. — Да, конечно. Почту за честь.
— Как австриец и как император, я глубоко уважаю немецкий язык и всех наших поэтов, — говорит он серьезно, и комически оглядывается по углам, будто выискивая соглядатаев, после чего заканчивает картинным шепотом: — Но в глубине души я много больше люблю итальянцев.
* * *
Император — птица подневольная, и почти на целый месяц он отправляется во Францию, убеждая Сальери, что делает это совершенно против своих желаний.
— Это никак не скажется на наших уроках, — обещает он, хотя Сальери мог бы заверить его, что его немецкому не сделаться лучше сверх того, что уже есть. — Мы будем практиковаться в переписке. Как у тебя с французским?
С французским у Сальери еще хуже, чем с немецким. Он проводит каждый вечер за столом, вчитываясь в словари и то и дело обращаясь к герру Гассману с вопросом о значении того или иного слова. Некоторые заставляют Гассмана смеяться и спрашивать, кто это пишет такие вольности его воспитаннику. Сальери краснеет и предпочитает не отвечать.
Если письма императора полны веселой игры слов, то письма Сальери в ответ скупы и коротки. Опасаясь наделать ошибок, он сокращает фразы и не отходит дальше самых простых тем, описывая свои однообразные скучные дни.
Император должен быть чудовищно неудовлетворен.
Первый музыкальный вечер после его возвращения приводит Сальери в трепет. В два раза дольше обычного он перед выходом проводит у зеркала, проверяя, чтобы волосы не выбивались из-под ленты и бант под шеей лежал особенно ровно; и все равно он нервно заставляет Гассмана выйти из дома слишком рано, опасаясь, что каким-то образом они могут опоздать.
Иосиф улыбается ему весь вечер.
— Пойдем со мной, — он тянет его за собой за руку, как только из зала выходит последний гость, и они идут не в сад и даже не в библиотеку, но вглубь дворца. Сальери замирает перед дверями, ужасаясь и не веря, когда понимает, где они.
— Ну же, — поторапливает Иосиф, и Сальери делает это — он входит в личные покои императора. — Ах! Где же она?
Сальери совершенно не знает, куда себя деть, и стоит навытяжку, стараясь не пялиться слишком сильно по сторонам, ибо негоже так поступать в присутствии императора. Все же он видит — портрет матери на стене, вазу пастельно-нежных цветов в углу, тоном похожих на одежды Иосифа, внушительный письменный стол со стопками бумаг по углам. Не веря себе, он видит конверты, на которых его собственным чрезмерно аккуратным почерком выведены адреса, и после этого смотрит исключительно на свои туфли.
— Вот ты где! — Иосиф, слегка запыхавшись, протягивает Сальери коробочку, и он мешкает, не сразу решаясь ее принять. Под крышечкой обнаруживаются ровные ряды шоколадных шариков.
— Трюфели, — говорит Иосиф так гордо, будто готовил их сам лично. — Если Франция чем и хороша, так это конфетами. Ты написал про сладости в одном письме, и я подумал...
Сальери краснеет ушами и сжимает коробочку одновременно слишком сильно — и еле ощутимо, кошмарно волнуясь, что помнет.
— Ваше Величество, не стоило... — бормочет он, и император поднимает брови все выше, пока он не замолкает и не делает глубокий вдох. — Спасибо, Иосиф.
— Так-то лучше, — кивает тот удовлетворенно. — Теперь — о твоих письмах. Могу сказать одно: третий язык тебе учить пока рано...
* * *
Они музицируют в четыре руки и срывают бешеные аплодисменты у всех собравшихся. Конечно, попробовал бы кто не хлопать царственной особе — но Иосиф правда хорошо играет, и Сальери присоединяется к аплодисментам совершенно искренне.
— Я все равно больше хорош в виолончели, — отмахивается Иосиф, когда расходятся другие гости.
— Меньше или нет, в клавесине ты хорош тоже, — отвечает Сальери, и он в некотором роде гордится, когда император розовеет от удовольствия.
— Скажи мне, как так получилось, что мы никогда не играем твоих сочинений? — спрашивает Иосиф, когда они уже прогуливаются по парку. — Ты снова боишься оскорбить мой слух?
Сальери мешкает, не зная, дозволено ли ему так говорить и не будет ли это рассмотрено как жалоба на человека благородного и во всех смыслах его благодетеля, но Иосиф терпеливо смотрит, и у него не остается выбора.
— Герр Гассман считает, что мне еще рано сочинительствовать, — поясняет он, заливаясь краской.
— Ха, — Иосиф посмеивается, заставляя его краснеть еще больше, и спрашивает хитро: — И что же, Антонио, ты всегда делаешь только то, что тебе позволяет герр Гассман?
Сальери не знал до этого момента, что послушность и богобоязненность можно использовать как предмет насмешки, но император любит открывать ему новые горизонты.
Он проводит неделю в полнейшем смятении и доходит до того, что Гассман подозревает в нем какую-то немочь и предлагает отменить посещение музыкального вечера, когда приходит нужный день. Это повергает Сальери в панику и приводит к спору с герром Гассманом, где герр Гассман убеждает его, что император поймет и не осерчает, а Сальери почти плачет, доказывая, что совершенно здоров.
После вечера он прокашливается, прося Иосифа о толике внимания, и спрашивает, будет ли возможно задержаться немного в музыкальном зале. Иосиф высоко поднимает брови, после чего принимается выгонять из зала уже начавших уборку слуг.
— Чу! У нас тут уроки! — покрикивает он, хлопая в ладоши. — Антонио крайне чувствительный молодой человек, вы будете его смущать!
Краснеющий Сальери садится за клавесин и с полминуты просто смотрит на клавиши, уговаривая себя, что это не так страшно, как кажется. Потом начинает играть — внезапно, как если бы прыгал с обрыва в ледяную воду. Уж лучше сразу и быстро...
Император слушает, не перебивая. Сальери знает, что сочинение не хорошо, что в нем полно ошибок — он даже не мог просить герра Гассмана о проверке! Дважды ему становится так стыдно, что он почти бросает игру, но после этого остается только убежать и не появляться при дворе больше никогда, и он не может поступить так ни с Иосифом, ни с герром Гассманом.
— Это... — Иосиф прокашливается, когда игра заканчивается и в воздухе тает последний звук. — Как — как это называется?
Голос у него странно сорванный, и Сальери совершенно не решается поднять на него взгляд.
— Пока никак, — говорит он сдавленно. — Но если мне в моем ничтожестве дозволена будет такая честь, я хотел бы посвятить это Вашему Величеству.
— Иосиф, — говорит император. — Я же сказал, Иосиф. И — да. Пожалуйста.
В следующий раз на вечере император садится к клавесину и принимается наигрывать ленивые импровизации, и только к середине Сальери понимает, что слышит очень отчетливо знакомую мелодию, и когда он смотрит на императора с недоверием — тот подмигивает в ответ, и Сальери в невыразимом смятении прячет покрасневшее лицо у герра Гассмана на плече, вызывая у наставника еще больше вопросов.
* * *
— Вы, итальянцы, очень чувственный народ, не так ли? — спрашивает Иосиф. Сальери уже свыкся с любовью императора к вопросам, не требующим ответа, и просто кивает, прогуливаясь рядом с ним неспешным шагом, заложив по привычке за спину руки. — Я готов поспорить, если тебе бы пришлось объясняться с кем-то в любви на итальянском, ты был бы на высоте.
— Я предпочитаю музыку, так как ее язык универсален и не требует перевода, — отвечает Сальери, но Иосиф только отмахивается.
— Ты не возьмешь клавесин с собой в розовый сад! — он обводит широким жестом кусты, сквозь которые они идут. Сальери вынужден согласиться с его точкой зрения, и Иосиф продолжает с ноткой волнения в голосе: — Что же ты будешь делать, если тебе нужно будет изъясняться с возлюбленной на немецком?
— Я сомневаюсь, что такая необходимость возникнет, — Сальери сдерживает улыбку, не желая мешать императору в его рассуждениях.
— К ней все равно нужно быть готовым, — император выносит вердикт.
Сальери давно научился не спорить с его капризами. Иногда, пришел он к выводу, нужно плыть по течению.
— Я буду говорить тебе фразы на итальянском, — объясняет император свою задумку. — Ты — переводить на немецкий. Давай попробуем. Вы очень красивы сегодня.
— Вы очень красивы сегодня, — повторяет Сальери, и Иосиф улыбается и кивает: хорошо, хорошо.
— Мне нравится проводить с вами время, — звучит вторая фраза. Сальери переводит ее с легкостью.
— Ваша улыбка меня очаровывает, — Сальери слегка розовеет, когда ему приходится это произнести; Иосиф тихо посмеивается, как бы говоря, что дальше все будет только хуже.
— Вы мне нравитесь, — говорит император, и Сальери повторяет за ним эхом. Перед следующей фразой император слегка медлит. — Я мечтаю вас поцеловать.
Сальери молчит, чувствуя, как в груди распирает взволнованное сердце. Ноги перестают слушаться, а следом и все тело, он останавливается на дорожке, отбрасывая на кусты изломанную тень, нечеткую в лунном свете.
— Я мечтаю вас поцеловать, — повторяет император. — Ну же, Антонио.
Сальери делает глубокий вдох и быстро прижимается губами к губам императора — еле ощутимо касаясь приподнятого в улыбке уголка. Так же быстро он снова замирает посреди дорожки, стискивая за спиной пальцы в кулаки. Сердце перестает колотиться и вместо этого останавливается совсем, и в груди Сальери сейчас так же тихо, как во всем парке.
— Я... — Иосиф прокашливается. — Антонио. «Я мечтаю вас поцеловать» на итальянском не равняется «я поцелую вас прямо сейчас» на немецком.
Он снова кашляет, и Сальери позволяет себе тонкую улыбку.
— Простите, — говорит он с достоинством. — Мой немецкий еще не очень хорош.
— Тебе нужно больше практиковаться, — соглашается император. — Давай продолжим. Следующая фраза: поцелуй меня снова.
Сальери показывает себя старательным учеником.
Название: Уроки немецкого
Пейринг: Иосиф II/Антонио Сальери
Жанр: кариес.
Рейтинг: PG-13
Саммари: у шестнадцатилетнего Сальери плохо с немецким. У императора есть решение.
Размер: ~3300 слов.
Примечания: буквыСальери познакомился с молодым императором в свои шестнадцать и начал с того, что перепутал итальянский с немецким и обратился к нему неправильным титулом. Это в некотором роде наложило отпечаток на их дальнейшие отношения (smol must protect, решил Иосиф).
Первый стих от немецкого автора Мартина Опица, "Средь множества скорбей". Второй стих от итальянского автора Гвидо Кавальканти.
По большей части в этом повинен Тэнчик, а так же прекрасный человечек nonbinary-salieri. Им и разгребать :|
— Почему ты всегда молчишь, когда мы обсуждаем музыку?
Как всегда при общении с Его Величеством у Сальери слегка подгибаются ноги и липнет к небу язык, и он проводит несколько мучительных минут в попытке подобрать слова в тихой надежде, что герр Гассман спохватится его отсутствием и появится, чтобы спасти.
читать дальшеИмператор терпеливо ждет. Слуги за его спиной бесшумно орудуют в зале, выносят инструменты, расставляют по местам стулья, убирают с маленьких столиков остатки еды и вина. Его Величество на вино налегали особо, и сейчас это заметно — по тому, как расслабленно тот стоит, привалившись к стене, как блестят глаза.
Сальери вина не пьет.
— Мой немецкий не очень хорош, — складывает он неуклюже. — Я не хочу оскорблять слух Вашего Величества дурным акцентом.
— Не Высочества? Уверен? — переспрашивает император. Несколько ужасных секунд Сальери чувствует свое сердце падающим в бесконечную бездну в его ногах, потом замечает императорскую насмешливую улыбку и вспыхивает против воли. Император изволят шутить.
— Еще раз покорнейше извиняюсь... — лепечет он, и император лениво машет рукой, заставляя его замолчать.
— Перестань, перестань, мне просто нравится тебя смущать, — Сальери не знает, что на это ответить, и посему на всякий случай кланяется. Это заставляет императора рассмеяться в голос.
Слуги выносят виолончель, накрывают чехлом клавесин и замирают у дверей навытяжку с лицами невозмутимыми, как у каменных львов в саду. Сальери все равно чувствует их внимательные взгляды. При дворе ты никогда не бываешь совсем один, и ему, с его привычкой оказываться в ситуациях неловких и порой унизительных, забывать никак нельзя. Он уже — иностранец, итальянец, сирота. Он не может позволить себе оступиться.
— Раз у тебя плохо с языком, тебе нужно больше практиковаться, — выносит император решение, и Сальери снова склоняется в поклоне и бормочет благодарности и обещания работать усерднее, но император останавливает его решительным взглядом и жестом руки. — Ты будешь оставаться после музыкальных вечеров на час-другой и беседовать со мной.
Сердце Сальери, едва успевшее вернуться в грудную клетку, рассыпается осколками. Господь всемогущий, за что император с ним так?
— Герр Гассман... — начинает он (и это похоже на отчаянный призыв о помощи, на глас вопиющего в пустыне).
Императору хватает двинуть бровью, чтобы он умолк и повесил голову.
— Я улажу с Гассманом, — говорит император вроде бы с легкостью, но одновременно — с непререкаемой решимостью, из которой понятно, что лучше бы Сальери не искать отговорок и принять императорскую милость без боя.
— Да, Ваше Величество, — говорит он покорно. — Моя благодарность за ваше участие в моей судьбе не знает границ.
Император смеется и хлопает его по плечу.
— Конечно, — он отталкивается от стены и встает для нетрезвого человека очень уверенно и грациозно, и глаза у него блестят интересом и весельем, но не алкогольной дымкой. — Ну, беги, беги.
Сальери против его слов раскланивается еще с минуту и не бежит, пока не покидает пределов дворца.
* * *
— Расскажи мне что-нибудь о себе, — говорит император, когда они в следующий раз оказываются наедине.
Для своих «уроков» император избрал тихую аллею в саду, и они прогуливаются по ней взад-вперед, мимо розовых кустов и живых изгородей. Музыкальный вечер закончился спустя несколько часов после ужина, в саду уже изрядно темно, если ступить с освещенной дорожки в сторону — можно потеряться в чернильных тенях под деревьями.
— Герр Гассман очень добр ко мне, — неуверенно отвечает Сальери; император морщится, и он поспешно глотает остаток фразы. — Прошу прощения... я ошибся где-то, Ваше Величество?
— О тебе, — повторяет император с нажимом. — Не о своем опекуне, который к тебе очень добр, я видел это лично, Сальери, мне хватит. Хочешь, чтобы я спросил на итальянском?
Сальери пугается и извиняется еще пару раз, и император выдыхает длинно, с плохо скрываемым раздражением. Тогда Сальери просто проглатывает язык, и еще несколько минут они прогуливаются в тишине — Сальери со сложенными за спиной руками, император — рассеянно трогая пальцами листья по сторонам от дорожки.
Луна выкатывается в прореху между облаками, бликует на крышах беседок, на прудике в дальнем углу сада.
— В монастыре я бы уже спал в это время, — выпаливает Сальери, и добавляет быстро и нервно: — Ваше Величество.
Император смотрит в ответ с веселым удивлением и приподнимает бровь, и Сальери напоминает себе осторожно, что император не так стар, как может казаться под париком и гримом. Что для того и нужны парики и грим, в общем-то. Что император — меньше года как император, так же, как он сам совсем недавно немец.
— Ты жил в монастыре? — спрашивает император с неожиданной деликатностью.
— Да, Ваше Величество. Совсем немного — настоятель был так добр, что позволил моему брату приютить меня после смерти родителей, — это самое длинное предложение, какое он говорил в присутствии императора. Возможно, самое длинное, какое он говорил на немецком.
— Когда они умерли?
— Отец — год назад, Ваше Величество, — Сальери неловко смотрит на носы своих туфлей. — Мама — два.
— Ты поэтому носишь траур?
Они с императором одеты так, что будь они птицами — принадлежали бы к разным видам. Император в одеждах нежных, пастельных — розовые, голубые, лиловые ткани, кружева и атласные ленты, он сам мог бы быть розовым кустом, неотличимым от других в саду. На Сальери черный камзол и черные кюлоты, черные чулки и черные туфли, только рубашка белая, но он озаботился черным бантом под манишкой. Это нельзя назвать трауром в полном смысле, не по всем правилам. Официально его траур закончился несколько месяцев назад.
— Кажется неправильным радоваться после... — он пытается закончить фразу, но его вдруг подводит не язык даже, а горло, пережимаемое захватившим чувством. — Ваше Величество, — заканчивает он тихо.
Император выдерживает вежливую паузу, давая ему собраться с мыслями и силой духа, и они продолжают прогулку, огибая поблескивающий прудик неспешным шагом. Сальери занимает себя тем, чтобы подстроить свой шаг под шаг императора, не забегать вперед и держаться чуть подальше его плеча, но не отставать, чтобы Его Величеству не приходилось оборачиваться.
— Твое счастье, что тебе идет черный, — бросает император небрежно, и Сальери спотыкается, снова сбивая шаг.
* * *
Император поправляет его так редко и мягко, что Сальери почти забывает про образовательную цель их вечерних прогулок, поэтому предложение Его Величества оказывается вдвойне неожиданным.
— Ты должен попробовать обращаться ко мне на «ты», — говорит император уверенно. — Это хорошая практика. Новые грамматические конструкции.
— Как можно! — Сальери вспыхивает до корней волос, почти уверенный, что император снова шутит. — Ваше Величество!
— Какой же из меня будет учитель, если ты овладеешь только половиной языка? — император поднимает брови так невинно, что Сальери уверяется в шуточности замысла в полной мере. Это не сильно помогает ему в его положении, потому что он все еще должен что-то ответить, и негоже заставлять императора ждать.
— Ваше Величество, — бормочет он, глотая от волнения окончания. — Мне достаточно слышать, как вы обращаетесь ко мне, чтобы иметь представление...
— Сальери, — император прерывает его, и тон у него крайне серьезный. — Может быть, это трудности перевода, но мне показалось, что ты оспариваешь мой приказ. Это так?
Сальери выдерживает долгий взгляд Его Величества и даже не краснеет, и можно быть уверенным, что хотя бы в чем-то эти уроки правда идут ему на пользу, потому что раньше он вполне мог бы уже разрыдаться в ответ на такую возмутительную инсинуацию.
— Никак нет, Ваше Величество, — выговаривает он медленно. Император кивает удовлетворенно.
— Хорошо. Тогда вперед, попробуй, спроси у меня что-нибудь, — улыбка у него самая открытая и приглашающая, но Сальери все равно чудится, что из кустов выпрыгнет стража и отправит его на костер за такое непотребство.
— Как, — он сглатывает, — как я могу к тебе обращаться?
— Хорошо! Очень хорошо! — император хлопает в ладоши совсем по-детски, и Сальери не выдерживает и улыбается против воли, чувствуя, как отпускает внутри болезненное напряжение. — У меня есть имя, знаешь ли.
— Знаю, — лепечет Сальери неловко. — М. Иосиф?
Ему все еще не верится в весь этот странный разговор и в то, что он может вот так запросто использовать богом данное императору имя в своей речи, и в то, что император на это улыбается так радостно, будто это его сейчас одаривают немыслимой честью.
— Антонио, — отвечает он удовлетворенно, и Сальери вспыхивает все же, сам не зная, почему. — Будет только справедливо, если мы оба перейдем на имена, верно?
Сальери более не пытается оспаривать императорские решения.
* * *
Так как сегодня в Вене жуткий ливень, император предлагает остаться во дворце. Императорская библиотека большая и пустая совершенно, не считая слуги, который кажется настолько сросшимся со своим креслом в углу подле картотеки, что сходит за диковинную часть интерьера. При виде императора слуга пытается подняться, и Его Величество машет ему рукой, мол, оставьте.
Библиотека похожа и не похожа на монастырскую. Она больше и богаче, в ней шире разнообразие книг, но есть во всех библиотеках особый запах, особый свет, и даже в такой чистой и вышколенной, как во дворце, не может не быть в книгах тонкого слоя бумажной пыли. Сальери чихает, раскрывая предложенный том, и бормочет длительные извинения. Его Величество отвечает благословением на итальянском.
Это урок решено посвятить письменной речи, и поэтому Сальери старательно водит пером по бумаге, переписывая строчки из книги. Урок для разнообразия и правда похож на урок вроде тех, какими Сальери занимается дома у Гассмана.
Пока Его Величество не заглядывает ему через плечо, накрыв его руку своей.
Сальери роняет на лист бумаги кляксу, вздрагивает и задевает макушкой подбородок императора. Хочется вскочить и извиниться, но он не может этого сделать, пока император над ним нависает, и это ставит его в ситуацию совершенно безвыигрышную, в которой ничего не остается, кроме как замереть.
— Когда весь мир под стать Содому и Гоморре,
Как смею я, глупец, не замечая зла,
Не видя, что вокруг лишь пепел, кровь и мгла,
Петь песни о любви, о благосклонном взоре,
Изяществе манер, пленительности уст? — зачитывает император с выражением.
У императора приятный, выразительный голос — он обучен ораторскому искусству, как положено человеку его звания. Пению он обучен меньше и хотя делает это со вкусом и изяществом, неоспоримо, что Сальери, бывший хористом при капелле, посрамляет его с легкостью. Император неоднократно это отмечал на музыкальных вечерах, заставляя Сальери краснеть, а присутствующих — смеяться и просить о демонстрации.
— Разве не замечательно? — спрашивает император, и в тоне его — искреннее удовольствие.
— Конечно, — соглашается Сальери, и кивает, все еще задевая макушкой лицо императора. Эта мысль не дает ему покоя.
— Я слышу в твоем тоне некоторое «но», Антонио, — поддразнивает Его Величество. Сальери ерзает мучительно, выбирая между откровенной ложью и оскорблением императора, выдыхает и сдается.
— Я ни в коей мере не хочу умалять величие немецких поэтов, — начинает он вежливо, и император кивает, поощряя. Его рука все еще лежит на руке Сальери. — Однако же немецкий язык, при всей богатой его истории и несомненной значимости...
— Антонио, яснее, — смеется император. — Я обещаю, что не казню тебя, что бы ты ни сказал.
— Немецкий язык слишком грубый для поэзии, — выпаливает Сальери и застывает, обмирая и умирая внутри.
— Вот как, — говорит император. — Вот как, — Сальери ждет, ждет и ждет неизбежной кары, но вместо этого Император садится рядом с ним на лавку, спиной к столу, опирается локтями о столешницу и заглядывает Сальери в лицо. — Продемонстрируешь разницу?
Сальери проглатывает смятение. Он уже знает, что спорить с капризами императора бессмысленно, и не тратит на это силы, вместо этого выискивая в голове подходящую к моменту строфу.
Увы, его разум подводит его, направляя мысли в одном определенном направлении.
— Кто ведать мог, что сердцу тихий стон
в себе несет мучение такое,
что слезы из очей текут рекою
и гибель вожделенна, как блаженство? — выводит он со всей осторожностью.
Император продолжает кивать, но сейчас это ему ничуть не помогает, и Сальери предпочитает закрыть глаза и сосредоточиться, потому что будь он проклят, если ошибется, рассказывая императору итальянский стих на итальянском языке.
Но не найти душе моей покоя
с тех пор, как я мадонною пленен
и мне Амур шепнул: «Ты обречен.
Ее необоримо совершенство»...
Он не торопится открывать глаза, когда заканчивает — пока не слышит короткие аплодисменты. Император, кажется, сел еще ближе — они соприкасались бы коленями, будь его ноги под столом.
— Белиссимо, — говорит император. Сальери сверлит взглядом бумаги на столе и оказывается в растерянности, когда император склоняется к его уху и шепчет: — Хочешь, раскрою тебе секрет?
— Да? — Сальери сглатывает. — Да, конечно. Почту за честь.
— Как австриец и как император, я глубоко уважаю немецкий язык и всех наших поэтов, — говорит он серьезно, и комически оглядывается по углам, будто выискивая соглядатаев, после чего заканчивает картинным шепотом: — Но в глубине души я много больше люблю итальянцев.
* * *
Император — птица подневольная, и почти на целый месяц он отправляется во Францию, убеждая Сальери, что делает это совершенно против своих желаний.
— Это никак не скажется на наших уроках, — обещает он, хотя Сальери мог бы заверить его, что его немецкому не сделаться лучше сверх того, что уже есть. — Мы будем практиковаться в переписке. Как у тебя с французским?
С французским у Сальери еще хуже, чем с немецким. Он проводит каждый вечер за столом, вчитываясь в словари и то и дело обращаясь к герру Гассману с вопросом о значении того или иного слова. Некоторые заставляют Гассмана смеяться и спрашивать, кто это пишет такие вольности его воспитаннику. Сальери краснеет и предпочитает не отвечать.
Если письма императора полны веселой игры слов, то письма Сальери в ответ скупы и коротки. Опасаясь наделать ошибок, он сокращает фразы и не отходит дальше самых простых тем, описывая свои однообразные скучные дни.
Император должен быть чудовищно неудовлетворен.
Первый музыкальный вечер после его возвращения приводит Сальери в трепет. В два раза дольше обычного он перед выходом проводит у зеркала, проверяя, чтобы волосы не выбивались из-под ленты и бант под шеей лежал особенно ровно; и все равно он нервно заставляет Гассмана выйти из дома слишком рано, опасаясь, что каким-то образом они могут опоздать.
Иосиф улыбается ему весь вечер.
— Пойдем со мной, — он тянет его за собой за руку, как только из зала выходит последний гость, и они идут не в сад и даже не в библиотеку, но вглубь дворца. Сальери замирает перед дверями, ужасаясь и не веря, когда понимает, где они.
— Ну же, — поторапливает Иосиф, и Сальери делает это — он входит в личные покои императора. — Ах! Где же она?
Сальери совершенно не знает, куда себя деть, и стоит навытяжку, стараясь не пялиться слишком сильно по сторонам, ибо негоже так поступать в присутствии императора. Все же он видит — портрет матери на стене, вазу пастельно-нежных цветов в углу, тоном похожих на одежды Иосифа, внушительный письменный стол со стопками бумаг по углам. Не веря себе, он видит конверты, на которых его собственным чрезмерно аккуратным почерком выведены адреса, и после этого смотрит исключительно на свои туфли.
— Вот ты где! — Иосиф, слегка запыхавшись, протягивает Сальери коробочку, и он мешкает, не сразу решаясь ее принять. Под крышечкой обнаруживаются ровные ряды шоколадных шариков.
— Трюфели, — говорит Иосиф так гордо, будто готовил их сам лично. — Если Франция чем и хороша, так это конфетами. Ты написал про сладости в одном письме, и я подумал...
Сальери краснеет ушами и сжимает коробочку одновременно слишком сильно — и еле ощутимо, кошмарно волнуясь, что помнет.
— Ваше Величество, не стоило... — бормочет он, и император поднимает брови все выше, пока он не замолкает и не делает глубокий вдох. — Спасибо, Иосиф.
— Так-то лучше, — кивает тот удовлетворенно. — Теперь — о твоих письмах. Могу сказать одно: третий язык тебе учить пока рано...
* * *
Они музицируют в четыре руки и срывают бешеные аплодисменты у всех собравшихся. Конечно, попробовал бы кто не хлопать царственной особе — но Иосиф правда хорошо играет, и Сальери присоединяется к аплодисментам совершенно искренне.
— Я все равно больше хорош в виолончели, — отмахивается Иосиф, когда расходятся другие гости.
— Меньше или нет, в клавесине ты хорош тоже, — отвечает Сальери, и он в некотором роде гордится, когда император розовеет от удовольствия.
— Скажи мне, как так получилось, что мы никогда не играем твоих сочинений? — спрашивает Иосиф, когда они уже прогуливаются по парку. — Ты снова боишься оскорбить мой слух?
Сальери мешкает, не зная, дозволено ли ему так говорить и не будет ли это рассмотрено как жалоба на человека благородного и во всех смыслах его благодетеля, но Иосиф терпеливо смотрит, и у него не остается выбора.
— Герр Гассман считает, что мне еще рано сочинительствовать, — поясняет он, заливаясь краской.
— Ха, — Иосиф посмеивается, заставляя его краснеть еще больше, и спрашивает хитро: — И что же, Антонио, ты всегда делаешь только то, что тебе позволяет герр Гассман?
Сальери не знал до этого момента, что послушность и богобоязненность можно использовать как предмет насмешки, но император любит открывать ему новые горизонты.
Он проводит неделю в полнейшем смятении и доходит до того, что Гассман подозревает в нем какую-то немочь и предлагает отменить посещение музыкального вечера, когда приходит нужный день. Это повергает Сальери в панику и приводит к спору с герром Гассманом, где герр Гассман убеждает его, что император поймет и не осерчает, а Сальери почти плачет, доказывая, что совершенно здоров.
После вечера он прокашливается, прося Иосифа о толике внимания, и спрашивает, будет ли возможно задержаться немного в музыкальном зале. Иосиф высоко поднимает брови, после чего принимается выгонять из зала уже начавших уборку слуг.
— Чу! У нас тут уроки! — покрикивает он, хлопая в ладоши. — Антонио крайне чувствительный молодой человек, вы будете его смущать!
Краснеющий Сальери садится за клавесин и с полминуты просто смотрит на клавиши, уговаривая себя, что это не так страшно, как кажется. Потом начинает играть — внезапно, как если бы прыгал с обрыва в ледяную воду. Уж лучше сразу и быстро...
Император слушает, не перебивая. Сальери знает, что сочинение не хорошо, что в нем полно ошибок — он даже не мог просить герра Гассмана о проверке! Дважды ему становится так стыдно, что он почти бросает игру, но после этого остается только убежать и не появляться при дворе больше никогда, и он не может поступить так ни с Иосифом, ни с герром Гассманом.
— Это... — Иосиф прокашливается, когда игра заканчивается и в воздухе тает последний звук. — Как — как это называется?
Голос у него странно сорванный, и Сальери совершенно не решается поднять на него взгляд.
— Пока никак, — говорит он сдавленно. — Но если мне в моем ничтожестве дозволена будет такая честь, я хотел бы посвятить это Вашему Величеству.
— Иосиф, — говорит император. — Я же сказал, Иосиф. И — да. Пожалуйста.
В следующий раз на вечере император садится к клавесину и принимается наигрывать ленивые импровизации, и только к середине Сальери понимает, что слышит очень отчетливо знакомую мелодию, и когда он смотрит на императора с недоверием — тот подмигивает в ответ, и Сальери в невыразимом смятении прячет покрасневшее лицо у герра Гассмана на плече, вызывая у наставника еще больше вопросов.
* * *
— Вы, итальянцы, очень чувственный народ, не так ли? — спрашивает Иосиф. Сальери уже свыкся с любовью императора к вопросам, не требующим ответа, и просто кивает, прогуливаясь рядом с ним неспешным шагом, заложив по привычке за спину руки. — Я готов поспорить, если тебе бы пришлось объясняться с кем-то в любви на итальянском, ты был бы на высоте.
— Я предпочитаю музыку, так как ее язык универсален и не требует перевода, — отвечает Сальери, но Иосиф только отмахивается.
— Ты не возьмешь клавесин с собой в розовый сад! — он обводит широким жестом кусты, сквозь которые они идут. Сальери вынужден согласиться с его точкой зрения, и Иосиф продолжает с ноткой волнения в голосе: — Что же ты будешь делать, если тебе нужно будет изъясняться с возлюбленной на немецком?
— Я сомневаюсь, что такая необходимость возникнет, — Сальери сдерживает улыбку, не желая мешать императору в его рассуждениях.
— К ней все равно нужно быть готовым, — император выносит вердикт.
Сальери давно научился не спорить с его капризами. Иногда, пришел он к выводу, нужно плыть по течению.
— Я буду говорить тебе фразы на итальянском, — объясняет император свою задумку. — Ты — переводить на немецкий. Давай попробуем. Вы очень красивы сегодня.
— Вы очень красивы сегодня, — повторяет Сальери, и Иосиф улыбается и кивает: хорошо, хорошо.
— Мне нравится проводить с вами время, — звучит вторая фраза. Сальери переводит ее с легкостью.
— Ваша улыбка меня очаровывает, — Сальери слегка розовеет, когда ему приходится это произнести; Иосиф тихо посмеивается, как бы говоря, что дальше все будет только хуже.
— Вы мне нравитесь, — говорит император, и Сальери повторяет за ним эхом. Перед следующей фразой император слегка медлит. — Я мечтаю вас поцеловать.
Сальери молчит, чувствуя, как в груди распирает взволнованное сердце. Ноги перестают слушаться, а следом и все тело, он останавливается на дорожке, отбрасывая на кусты изломанную тень, нечеткую в лунном свете.
— Я мечтаю вас поцеловать, — повторяет император. — Ну же, Антонио.
Сальери делает глубокий вдох и быстро прижимается губами к губам императора — еле ощутимо касаясь приподнятого в улыбке уголка. Так же быстро он снова замирает посреди дорожки, стискивая за спиной пальцы в кулаки. Сердце перестает колотиться и вместо этого останавливается совсем, и в груди Сальери сейчас так же тихо, как во всем парке.
— Я... — Иосиф прокашливается. — Антонио. «Я мечтаю вас поцеловать» на итальянском не равняется «я поцелую вас прямо сейчас» на немецком.
Он снова кашляет, и Сальери позволяет себе тонкую улыбку.
— Простите, — говорит он с достоинством. — Мой немецкий еще не очень хорош.
— Тебе нужно больше практиковаться, — соглашается император. — Давай продолжим. Следующая фраза: поцелуй меня снова.
Сальери показывает себя старательным учеником.
@темы: фанатское, мы неправильно курим этот фэндом, французская опера про немецких пидорасов, мои кривые ручки, и мне за это не стыдно, право слово, в их век краснеют все без разбора
-
-
18.06.2017 в 03:54/ОРЕТ/
А ПОТОМ ЗНАЕШЬ ВОТ
Я ВСЕ ЕЩЕ СЧИТАЮ ЭТО НЕВЫНОСИМЫЙ СТЫД И ЗАЧЕМ И ГОСПОДИ ПРОДОЛЖАЙ
И САЛЬЕРИ В ЭТОЙ РЕДАКЦИИ ВСЕ ЕЩЕ САМОДОВОЛЬНЫЙ МУДАК ЛЮБЛЮ ЕГО ТАКИМ
НЕ ВСЕ ЖЕ ПЛАКАТЬ И КРАСНЕТЬ УБЕГАЯ ИЗ ПОКОЕВ ИМПЕРАТОРА
-
-
18.06.2017 в 03:56с о ц и а л и з а ц и ю н е п р о п ь е ш ь
(особенно если не пьешь)
но правда же ему идет нотка самодовольного да солнышко как скажешь солнышко
-
-
18.06.2017 в 04:13е г о с ч а с т ь е
(где фичок про Розенберга)
-
-
18.06.2017 в 14:08/думает перечитывать или нет/
/умирать или нет/
-
-
18.06.2017 в 14:16-
-
18.06.2017 в 14:18-
-
28.06.2017 в 08:17-
-
28.06.2017 в 13:05Сальери застенчивый котик овв
в любой непонятной ситуации плачь @ красней, Сальери помогало, чем мы хуже??